Николай Гейнце
Людоедка
VI
Баловница и заступница
«Власть имущая в Москве особа» жила в казенном доме, занимая громадную в несколько десятков комнат квартиру, несмотря на то, что была совершенно одинока. Многочисленный штат швейцаров, курьеров и лакеев охранял административное величие «особы» и проникнуть в кабинет «его превосходительства» было очень и очень затруднительно даже для представителей родовитых фамилий Москвы, исключая, конечно, приемных дней и часов, в которые, впрочем, редко кого «особа» принимала в кабинете.
Но главной охранительницей «его превосходительства» была высокая худая женщина, сильная брюнетка, с горбатым носом, восточного типа, со следами былой красоты на теперь уже сморщенном лице – Тамара Абрамовна, заведовавшая хозяйством старика и державшая в своих костлявых теперь, но, видимо, когда-то бывших изящной формы руках весь дом и всю прислугу, не исключая из нее и мелких чиновников канцелярии «особы». Злые языки утверждали, что Тамара Абрамовна была для «его превосходительства» в былые, конечно, времена, более чем домоправительница, и даже рассказывали целый роман, послуживший началом их знакомства, а затем многолетней прочной связи. Говорили, что Тамара Абрамовна в первый год своего супружества, уличив мужа в измене, убила его ударом кинжала.
Это было в одном из глухих провинциальных городов. Назначена была следственная комиссия, под председательством теперешней «особы», тогда бывшей молодым человеком, подававшим блестящие надежды. Члены комиссии, ввиду ретивости их председателя, почили на лаврах, – как оказывается русские люди и в то далекое от нас время имели наклонность к такому способу заседать в комиссиях, – а председатель влюбился в обвиняемую мужеубийцу. Всеми правдами и неправдами он вызволил молодую женщину от суда и следствия: ее признали сумасшедшей и поместили в богоугодное заведение, откуда она, впрочем, скоро перебралась в квартиру молодого, подающего надежды чиновника и вступила в роль его домоправительницы.
Было ли в Тамаре Абрамовне развито чрезвычайно сильно чувство благодарности, или же к этому чувству к ее спасителю присоединялось более нежное, но только Тамара Абрамовна относилась к своему господину-другу с чисто собачьей привязанностью и преданностью. Молодой чиновник шел в гору и скоро сделался особой, но, несмотря на представлявшиеся ему блестящие партии, остался холостым и неразлучным с Тамарой Абрамовной, с летами окончательно попав под ее влияние, исключая вопроса о браке, которого, впрочем, она, испытав однажды неудачу, и не поднимала. Таков роман, который сложился среди москвичей, как объяснение отношений «власть имущей особы» к его домоправительнице.
Так ли это было или не так, но рассказ во всяком случае носил характер большей правдоподобности, нежели многие другие измышления фантазии досужих москвичей. Вся Москва знала Тамару Абрамовну и любила ее, любила за отзывчивость к нуждам и за справедливость. К чести ее надо сказать, что она не пользовалась, как другие фаворитки «особ» ее времени, ради корысти, своим влиянием на всесильного в Москве своего господина-друга. Она выслушивала дела просителя или просительницы, и только тогда, когда ей казалось, что дело это правое, бралась устроить его и устраивала уже с необычайною настойчивостью. Конечно, благодарный проситель не оставлял ее без подарка, но это не было вымогательство, царившее в то время в среде русских чиновников, их жен и подруг. При неправоте дела она обыкновенно отвечала:
– Иди, иди дружок, не туда попал, пусть твое дело идет своим порядком, выиграешь – твое счастье, а я на свою душу греха не приму…
– Да какой же тут грех, Тамара Абрамовна…
– Такой грех, что ты, батюшка, своего ближнего обидеть хочешь, а я таким делам не потатчица.
– Да я бы вам, Тамара Абрамовна…
– Молчи, молчи, я и слышать не хочу, меня ничем не подкупишь… Подкупай приказных… – я, по милости своего господина, сыта, одета, обута и всем довольна… Корысти же у меня нет ни на столько…
Тамара Абрамовна показывала при этом кончик своего мизинца.
– Да позвольте…
– И не позволю… Иди, иди… Пора, чай, знать меня… Вся Москва знает…
И действительно, вся Москва знала неподкупность Тамары Абрамовны и то, что в ней «нет корысти ни на столько». В одном только пункте было бессильно влияние «на власть имущую особу» со стороны Тамары Абрамовны – это во взгляде «особы» на Дарью Николаевну Салтыкову, которую «домоправительница» ненавидела от всей души. Ненависть эта была первое время чисто инстинктивная, но потом, собираемые Тамарой Абрамовной сведения о «Салтычихе» придавали этому чувству все более и более серьезные и прочные основания.
Не ведала Дарья Николаевна, всегда с почти униженной любезностью относившаяся к домоправительнице «особы» при своих посещениях, что она в ней имеет злейшего врага, еще гораздо ранее начавшегося против нее формального следствия, собиравшего о ней и о ее преступлениях самые точные сведения. Несколько раз начинала Тамара Абрамовна докладывать своему господину и другу о неистовствах «лютой помещицы», но «особа» всегда приходила в раздражение и отвечала, совершенно несвойственным ей, при разговорах со своей домоправительницей, твердым голосом:
– Оставь ты меня, Тамара Абрамовна, с этими московскими сплетнями… Довольно я их и не от тебя слышал… Напали на бедную, еще когда она была в девушках, я один за нее тогда доброе слово замолвил…
– И напрасно… – вставила домоправительница.
– Совсем не напрасно и не тебе меня учить! – горячилась «особа». – Покойница Глафира Петровна в ней души не чаяла, а баба была умная…
– За то и отправила ее пригретая змея-то на тот свет… Ужалила… Умная… Я и не говорю, что не была она умная… Но только не даром молвится пословица: «На всякую старуху бывает проруха». Вот и вы тоже…
– Что я?.. Что не поверил в то, что Дарья Николаевна отравила или там задушила свою тетку… Так и теперь скажу: не верю… И никогда не поверю… Видел я ее самою у гроба Глафиры Петровны… Видел и отношение ее к приемышам покойной…
– На всякого мудреца довольно простоты…
– Это ты к чему… К чему это?.. – наскакивала на нее «особа».
– А к тому, что глаза вам отвела Салтычиха и, помяните мое слово, что из-за нее и вам когда-нибудь, ох, какая неприятность будет…
– Какая такая неприятность?..
– А там, наверху, также ведь и над вами верх есть…
– Что же там, наверху?..
– А скажут: что-де смотрели…
– Чего смотреть-то?
– Ведь душегубствует она… Людей-то своих смертным боем бьет… Хоронить устал приходской священник, хотя на доходы и не может пожаловаться – прибыльно. Человеческое мясо ест… Тьфу, прости Господи, даже говорить страшно…
– И не говори… Все вздор болтаешь… С чужого голоса… От людишек дворовых все это идет… Строга она с ними, это точно… Не мироволит… Вот они на нее и клеплят…
– С дворовыми путается… Что ни день, то новый… Мужа-то в шесть лет извела… В могилу уложила… Разбои по Москве чинит…
– Это с Тютчевым-то…
– Да, с Тютчевым…
– Да ведь он сам взял назад свою челобитную…
– Возьмешь, как доймут приказные строки… На себя покажешь, только бы отстали…
– Ну, пошла, поехала… Не хочу я и слушать тебя…
– Да и не слушайте… Вспомните, говорю, вспомните…
Так или почти так оканчивались беседы с глазу на глаз «особы» с домоправительницей о Салтыковой.
Его превосходительство, считая себя, так сказать, с первых шагов вступления Дарьи Николаевны в высшее московское общество ее «ангелом-хранителем», с чисто стариковским упрямством не хотел отказаться от этой роли, и упорно защищал свое «протеже» от все громче и громче раздававшихся по Москве неприязненных по ее адресу толков.
Нельзя, впрочем, сказать, чтобы эти толки, в связи с наговорами на Дарью Николаевну, со стороны Тамары Абрамовны, не производили некоторого впечатления на «особу». Иногда, наедине с собой, он чувствовал, что несомненно в домашней жизни Салтыковой что-то неладно, так как на самом деле, не могут же люди ни с того, ни с сего рассказывать о ней такие невозможные небылицы.
«Конечно, – думал он, – есть преувеличение, но что-то есть».
В этих думах он, однако, не хотел, повторяем, с упрямством, никому сознаться, а потому разговоры о Салтыковой за последнее время стали вызывать в нем еще большее раздражение.
Это изменившееся несколько мнение о Дарье Николаевне в уме его превосходительства доказывалось и тем, что он перестал, как прежде, говорить приходившему к нему Косте о необходимости с его стороны уважения к «тете Доне», а Костя, вследствие этого, перестал считать его чуть ли не сообщником «Салтычихи», и это сблизило старика и юношу. Их отношения друг к другу стали теплее, сердечнее, хотя Костя продолжал молчать о их домашних порядках, а старик не расспрашивал, может быть, боясь убедиться в том, что он начинал подозревать.
«Особа» привыкла к мальчику и полюбила его, но чьим он действительно был кумиром, то это Тамары Абрамовны, которой Костя платил искренней сыновней привязанностью, и ей часто с детской откровенностью повествовал о том, что происходило у них в доме. Та, впрочем, за последнее время только махала рукой и произносила:
– Э, да что с ним говорить, уперся, как бык, и одно заладил: «не верю…»
Эта фраза, конечно, относилась по адресу «особы». К этой-то своей «баловнице и заступнице», как прозвала Тамару Абрамовну, ввиду ее привязанности к Косте, «особа», и отправился прямо из дому Константин Николаевич на другой день утром после рокового свидания с Салтыковой. Он застал ее в ее комнате, находившейся невдалеке от кабинета «его превосходительства», за чаем. Расстроенный, убитый вид вошедшего молодого человека до того поразил старушку, что она выронила из рук маленький кусочек сахару, который несла ко рту, готовясь запить его дымящимся на блюдечке чаем, который держала в левой руке.
– Что с тобой, Костинька? – даже привстала она со стула. – На тебе лица нет…
Костя едва дошел до стула, бессильно опустился на него, облокотился на стол, уронил голову на руки и зарыдал.
– Что с тобой, голубчик, родной, что с тобой? – говорила она, встав со стула и подойдя к молодому человеку. – Перестань, что ты плачешь, что случилось?..
Костя, между тем, успел выплакаться и несколько успокоить свои потрясенные нервы и поднял голову.
– Да говори же, что с тобой? – продолжала настаивать старушка, и в голосе ее звучало необычайное беспокойство. – По службе что…
– Нет…
– Так что же?..
– Я не могу вернуться домой.
Тамара Абрамовна широко раскрыла глаза.
– Не можешь… вернуться… домой… – с расстановкой повторила она.
– Не могу…
– Почему?..
Костя решительно и подробно начал свою исповедь. Он рассказал Тамаре Абрамовне свою любовь к Маше, свое желание на ней жениться, передал изменившиеся за последнее время отношения Дарьи Николаевны и не утаил подробностей гнусного свидания с ней накануне.
Рассказав последнее, он снова зарыдал.
– Ах, она… – воскликнула Тамара Абрамовна, но не окончила восклицания, потому ли, что не могла придумать должного прозвища Салтыковой или же выговорить его.
Костя продолжал лежать с упавшей на стол головой, но уже беззвучно плакал.
– Что же тут плакать… Плакать нечего… Тебя не убудет… – рассердилась старушка. – А в вертеп этот тебе действительно возвращаться не след…
– Я и не пойду, я и не пойду… – сквозь слезы бормотал Костя. – Я не могу взглянуть в глаза Маше.
Тамара Абрамовна, не обратившая на последние слова молодого человека внимания, как вообще не придававшая никакого значения рассказанному им роману с Машей, сидела теперь снова на стуле в глубокой задумчивости.
Вдруг она встала.
– Я доложу ему… Ты все ему расскажи… Все, как мне…
– Тамара Абрамовна… – умоляюще посмотрел на нее Костя.
– Все… – строго сказала она и вышла из комнаты.
VII
Под крылом «особы»
Костя не успел еще прийти в себя от решения Тамары Абрамовны все сейчас же доложить его превосходительству, как она уже вернулась в свою комнату и отрывисто произнесла:
– Пойдем…
Юноша послушно встал с места и пошел вслед за старушкой, лицо которой носило на себе серьезное, сосредоточенное выражение. Несмотря на то, что, как мы знаем, он сам решил именно «его превосходительству» рассказать откровенно все, теперь, когда наступил этот момент, Косте показалось, что это совсем не надо, что «особа» ему в этом деле не поможет, а напротив, станет всецело на сторону Дарьи Николаевны – словом, он был смущен и испуган. Тамара Абрамовна точно угадала его мысли и колебания и обернувшись к нему, сказала:
– Наш-то, кажись, тоже насчет твоей-то в разум входит… Сам, видно, пораздумал о ней, какова она, и раскусил.
Эта фраза, так отвечавшая настроению Кости, успокоила его. Тамара Абрамовна отворила дверь кабинета и пропустила молодого человека.
Кабинет «особы» представлял из себя огромную светлую угольную комнату, семь больших окон давали множество света с двух сторон. Массивная мебель, громадных размеров шкафы по стенам, наполненные фолиантами и папками с разного рода деловыми надписями, грандиозный письменный стол, стоявший по середине, и толстый ковер, сплошь покрывший пол комнаты, делали ее, несмотря на ее размеры, деловито-уютным уголком. Мебель вся была красного дерева, с бронзовыми украшениями. В углах кабинета стояли две лампы на высоких, витых красного же дерева подставках, а на письменном столе, заваленном грудою бумаг, стояли два бронзовых канделябра с восковыми свечами.
Сама «особа» в ватном халате, крытом татарской материей «огурцами», и в вышитых туфлях, без парика, с почти совершенно облысевшей седой головой, мелкими шажками ходила по кабинету, видимо, в раздраженном, нервном состоянии. Тамара Абрамовна успела в нескольких словах подготовить «его превосходительство» к выслушанию повествования Кости о «тете Доне», и особа знала, что смысл этого повествования возмутителен. К тому же, за последнее время до «особы» стали действительно со всех сторон доходить странные слухи о происходящем в доме его «протеже», и слухи эти были так настойчивы и упорны, что с ними он находил нужным считаться, если не по должности высшего административного чиновника, по просто как человек, так много лет защищавший эту женщину от нареканий и силою своего служебного авторитета заставлявший умолкать, быть может, как теперь оказывается, справедливые обвинения. Он чувствовал себя не правым, не как чиновник, но как член московского общества.
И вот теперь ему придется выслушать откровенную исповедь юноши, еще совсем мальчика, который не замечен им во лжи, о внутренней стороне жизни Дарьи Николаевны Салтыковой, о гнусностях и злодействах, которые она производит, и потерпевшим лицом этих действий является, наконец, ее приемыш. «Его превосходительство» был убежден, что услышит правдивый, искренний, ничем не прикрашенный рассказ. Внутренний голос подсказывал уме это. Знание характера Кости это подтверждало.
Как должен он поступить? Вот вопрос, который страшно волновал «особу».
«Конечно, – думал «его превосходительство», – он не явится обличителем и грозным судьей над Дарьей Николаевной, что будет равносильно признанию отсутствия в нем проницательности, качества, которым он так дорожил и которое считал главным основанием сделанной им блестящей карьеры».
Признаться в этом равносильно было, по его мнению, самому сойти с того пьедестала, взобраться на который ему стоило столько сил и трудов.
«Но Костю надо спасти от нее, – решила «особа». – Костя поручен мне моим покойным другом… За него я отвечу перед Богом… А с ней я порву всякое сношение… Я отдалюсь от нее… И если что обнаружится, я буду молчать, но не буду потворствовать… Можно будет даже постепенно подготовлять почву для того, чтобы изменившийся мой взгляд на нее сочли результатом собственных наблюдений».
К этому решению пришел «его превосходительство» в тот момент, когда в кабинет вошел Костя, в сопровождении Тамары Абрамовны.
– Здравсвуй, Костя… что скажешь?.. – встретил его обычной фразой старик и подал руку, которую Костя, по привычке детства, облобызал.
– А вот вы послушайте-ка, ваше превосходительство, что он скажет… – с ударением заговорила старушка.
«Особа» пугливо перенесла свой взгляд с молодого человека на Тамару Абрамовну и обратно.
– Что же, скажи, скажи… Я готов выслушать… – заторопился «его превосходительство».
– Да уж и скажет… Такие порасскажет вещи о вашей добродетельной Дарье Николаевны, что волос дыбом встанет на голове.
Она остановилась и невольно посмотрела на почти лишенную волос голову «особы», вероятно найдя свою фразу несколько неудобной. «Его превосходительсво», между тем, как-то машинально провел рукою по своему оголенному черепу.
– Вы дозвольте ему сесть, ваше превосходительство… Малый на ногах не стоит… Уходила его ваша любимица…
– Конечно, садись, Костя, садись… – еще более заспешила «особа».
– Ничего, я могу и стоять… – начал было молодой человек, но Тамара Абрамовна перебила его:
– Садись, коли говорят, речь твоя долга будет, все, слышишь, все доложи его превосходительству.
Она взяла его за руку, насильно подвела к одному из кресел и усадила в него.
– Говори, говори, не совестись… Сколько лет скрывал и покрывал свою тетю… Эту… прости, Господи…
Старушка снова не выговорила подобающего, по ее мнению, прозвища Дарье Николаевне.
«Особа» тоже села в кресло у письменного стола и видимо приготовилась слушать.
Тамара Абрамовну стояла у кресла, на котором сидел Костя, положив руку на резную высокую спинку.
– Говори же, говори, все говори… обратилась она к Косте.
Тот поднял на нее умоляющий взор, но встретился со строгим, повелительным взглядом старушки, откашлялся и начал. По мере того, как он рассказывал во всех подробностях мельчайшие эпизоды домашней жизни Салтыковой, как в Москве, так и в деревне, он воодушевлялся, и голос его, вначале слабый и робкий, приобрел силу. Его речь стала последовательнее, он, видимо, припоминал, рассказывая, все им виденное, слышанное и перечувствованное. Это были как бы твердые, непоколебимые выводы добросовестно и всесторонне произведенного следствия.
«Особа» слушала все внимательнее и внимательнее. В уме ее не оставалось сомнения в своей ошибке относительно этой женщины, и совесть громко стала упрекать его за преступное потворство, почти содействие этому извергу в человеческом образе. По мере рассказа, его превосходительство делался все бледнее и бледнее, он нервно подергивал плечами и кусал губы. Когда Костя дошел до последнего эпизода с ним самим, голос его снова задрожал и он на минуту остановился.
– Говори, говори, не стыдись, меня, бабы, не стыдился, так какой же стыд перед его превосходительством… Не тебе стыд, ей, – ободряла его Тамара Абрамовна, торжествующим взглядом окидывая своего совершенно уничтоженного превосходительного господина-друга.
Костя, ободренный старушкой, продолжал свой рассказ, не преминув, конечно, сообщить о своей любви к Маше и о невозможности теперь посмотреть ей прямо в глаза. Этим он и объяснил причину своего бегства из дома Дарьи Николаевны и настойчивое нежелание возвращаться в него.
«Особа» и Тамара Николаевна, однако, и теперь не обратили на эту романтическую часть рассказа юноши внимания, поглощенные остальными ужасающими подробностями его повествования. Когда Костя кончил, в кабинете воцарилось молчание Его превосходительство сидел в глубокой задумчивости, изредка произнося односложное:
– Да, да…
Тамара Абрамовна продолжала смотреть на него с видом победительницы. Костя тихо плакал.
– Ну, что же вы теперь скажете, ваше превосходительство?.. – первая начала старушка. – Не права я?
– Да, да, случай, можно сказать, случай, – не отвечая прямо на вопрос, заметила «особа», разведя руками и вставая с кресла, причем полы халата раскинулись было, но тотчас ею поправлены.
– Случай, – иронически повторила Тамара Абрамовна. – Хорош случай, это черт знает что такое, а не случай…
– Это верно, это ты справедливо, Тамара Абрамовна, это на самом деле черт знает что такое… – согласился его превосходительство, медленно ходя по кабинету.
– Так неужели же, ваше превосходительство, вы и теперь будете заступаться за эту…
Старушка снова не договорила.
– Нет, как тут заступаться, заступаться нельзя, я и сам уже все это взвесил и обдумал. За последнее время я приглядывался к ней и прислушивался к ходившим толкам, для меня все это не новость, я уже сам изменил о ней свое мнение… Моя проницательность меня не обманула.
Тамара Абрамовна чуть заметно улыбнулась. Его превосходительство не заметил этой улыбки или сделал вид, что не заметил ее и продолжал:
– Я давно это вижу, давно, но молчу до поры, до времени; тут есть одно соображение, соображение… с важностью заметила «особа».
– Соображение соображением, а что же мы будем делать с Костей? – строго спросила старушка.
– С Костей? Ах, да, с Костей… – остановился даже его превосходительство.
– Да, с Костей, ведь не возвращаться же ему в этот вертеп.
– Да, да, конечно, ему не следует возвращаться. Пусть у меня живет, ты его устрой, Тамара Абрамовна; там, около твоей комнаты, есть, кажется, свободная…
– Свободных-то комнат у нас хоть отбавляй, найдутся, а как же ему со службой… Ведь она и туда будет к нему шастать…
– Об этом я сам распоряжусь, а затем переведу его в Петербург на службу, там он будет жить у одного моего друга… Я ему дам письмо…
– Это вот дело, ваше превосходительство, а пока мы его здесь скроем от ее загребистых лап… Уж здесь-то ей его не добыть…
– Еще бы, под моим крылом… – важно заметила «особа».
– А ее-то поступки неужели так и останутся безнаказанными на этом свете? – спросила Тамара Абрамовна.
– Нет, конечно, не останутся… Ничто не остается безнаказанным, – изрек его превосходительство.
– Вы бы, ваше превосходительство, ее пугнули, что на нее глядеть, не весть как и в люди-то вышла… С ней можно за милую душу расправиться.
– Не время, матушка, не время теперь. На все нужно время… Есть у меня соображения…
– А пока вы будете соображать, сколько она еще народу изведет, сколько человеческих душ загубит…
– Это уж не от меня, это от Бога… – меланхолически заметила «особа».
– А начальство зачем, для чего приставлено, как не для того, чтобы всякому злу препятствовать…
– Не твоего это ума дело… – рассердился вдруг его превосходительство. – Препятствовать! Как тут препятствовать, ведь она Салтыкова…
– Что же, что Салтыкова, важное кушанье…
– Ну вот, понесла околесную, и видно сейчас, что ты баба, да еще дура… В Петербурге у нее родственники такие, что и не такому как мне шею сломят…
– Они, чай, все и знать ее не хотят… – отпарировала Тамара Абрамовна, не обратив внимание на пущенную по ее адресу «дуру».
– Может быть, а за честь фамилии, которую она носит, вступятся… Вот что… Говорю тебе, есть у меня соображение… Не суйся не в свое дело… Займись лучше Костей…
Константин Николаевич, не принимавший участия в разговоре, сидел понуря голову на кресло. Он думал о Маше. Что с ней будет без него, в этом логовище женщины-зверя?
– Эх, вы тоже власть имеете, а всего что ни на есть трусите!.. – воскликнула старушка и махнула рукой. – Пойдем, Костя, – обратилась она к молодому человеку. Тот послушно встал и последовал за Тамарой Абрамовной.
