Николай Гейнце
Людоедка
IX
Роман Фимки
Еще с небольшим за год до свадьбы Дарьи Николаевны Ивановой с Глебом Алексеевичем Салтыковым, как только стала зима, по Сивцеву Вражку распространился слух, что на пустыре «аптекаря», какой-то искусник соорудил снежную гору, обледенил ее на славу и из вырубленных на реке-Москве льдин сделал «катанки», на которых очень удобно и весело кататься с горы. Несколько молодежи сначала обступили пустырь, где все же, по их понятиям, жил «колдун», но увидав молодого парня, видимо, того же искусника, который устроил гору, осмелились подойти поближе, познакомились с хозяином и мало-помалу пустырь, особенно по праздникам, представлял оживленное зрелище, где молодежь обоего пола с визгом и криком в запуски каталась с горы.
Искусником, построившим ее, был Кузьма Терентьев-Дятел. Он с удовольствием предоставил свою гору в общее пользование и сам веселился не менее других, при чем собирал и некоторую дань с более состоятельных парней, приходивших покататься со своими «кралями».
Петр Ананьев не выходил из избы, предоставляя молодым веселиться, а Кузьме Терентьеву обделывать свои дела. В число последних входило и ухаживание за соседними молодыми девушками.
Кузьма Терентьев был в тех летах – ему шел восемнадцатый год – когда образ женщины только что начинает волновать кровь, и первая встречная умная девушка может окончательно покорить своей власти нетронутого еще жизнью юношу. Такой девушкой для Кузьмы оказалась знакомая нам Фимка. Она явилась в числе других любительниц катанья с гор, и вскоре в этих катаньях Кузьма Терентьев сделался ее бессменным кавалером. Она была старше его, но вместе со своей разборчивой барышней браковала ухаживавших за ней парней, отталкивавших ее от себя смелостью и нахальством. Она тотчас давала таким надлежащий, иногда довольно чувствительный, отпор и роман, готовый завязаться, оканчивался на первой же главе.
Кузьма Терентьев взял почтительностью и робостью, теми качествами еще не искушенного жизнью юноши, которыми так дорожат зрелые девы, к числу которых принадлежала Фимка. Он при первом знакомстве едва сказал с нею несколько слов, но по восторженному выражению его глаз она поняла, что произвела на него впечатление, и в первый раз она была, казалось, довольна этим. Кузьма ей понравился.
При следующих встречах он едва осмеливался подойти к ней, и она сама стала подзывать его, чтобы он помог ей вкатить катанки на гору, и, наконец, предложила раз прокатиться вместе. Кузьма был счастлив.
Прошла зима, настала весна-чародейка, когда воздух даже на севере наполняется чудной истомой, действующей на нервы и на сердце. Кузьма и Фимка сошлись, но близость друг к другу не изменила их отношений в смысле подчинения первого второй. Кузьма Терентьев, дерзкий и наглый с другими, был рабом своей Фимки, готовый для нее на всякие преступления.
Есть женщины, которые родятся с этой тайной способностью подчинения мужчин. Была ли эта способность у Фимки, или же тайные встречи и опасность, которым они подвергались от злобы людских толков, делали их связь дорогой им обоим, а следовательно и крепкой. Тайна в любви играет роль связующего цемента двух любящих существ.
Так или иначе, но неведомо ни для кого любились крепостная дворовая девушка, собственность «Дашутки-звереныша», и приемыш «аптекаря», считавшегося даже «колдуном».
Когда для Дарьи Николаевны Ивановой наступил день радости, день победы, когда она стала женой одного из богатейших людей Москвы, Глеба Алексеевича Салтыкова, для Фимки этот день был день горя, день разлуки. Она вместе со своей барышней покидала «красненький домик», сданный заботливой хозяйкой в наем, и переезжала в дом Салтыкова, находившийся почти на другом конце Москвы. Частые свидания с «Кузей», как звала Фимка Кузьму Терентьева, должны будут прекратиться, да и когда ей придется урваться от барыни, чтобы навестить своего возлюбленного?
Печально было их последнее свиданье, хотя Фимка не показывала виду, что страдает от предстоящей разлуки.
– Довольно, погуляли… – деланно хладнокровно говорила она Кузьме, притаившемуся вместе с ней у забора пустыря поздним зимним вечером, за несколько дней до свадьбы Ивановой и Салтыкова.
– Это как так, довольно, погуляли… – упавшим шепотом повторил Кузьма.
– Так, говорю, довольно погуляли…
– Значит мне тебя больше не видать?.. – с болью в голосе спросил Кузьма Терентьев.
– Может и не видать… Ведь я подневольная…
– Да ни в жисть!..
– Ишь прыткий… А что сделаешь?
– Как что… Ты не удосужишься… Может и вправду не рука тебе оттуда, тоже не ближний свет сюда шастать…
– Где уж от нее урваться…
– Так я буду кажинный день наведываться… Может удосужишься за ворота выбежать… Хоть весь день простою, да увижу тебя, моя ненаглядная…
– Зачем целый день… Можно так уговориться… Только не знаю там порядки какие в доме…
– Какие порядки… У меня припасено на черный день деньжонок… Человек я вольный… Знакомство сведу с тамошними парнями, угощенье выставлю, свой человек во дворе буду… А там найдем укромное местечко…
– Делай как знаешь и… как хочешь… – с расстановкой сказала Фимка, подчеркнув последние два слова.
– Как хочешь… Грех тебе, Фимушка, такие слова говорить… Как хочешь… А ты что же думаешь, не хочу я не видеть тебя, аль не люба ты мне…
– Мне как ведать…
– Эх, ты… – сквозь слезы произнес Кузьма Терентьев.
– Надоела может…
– Надоела?.. – вскрикнул Кузьма. – Да ты в уме ли…
– Коли нет, так и ладно… Мне-то все равно…
– Все равно… Так-то ты любишь меня?
– Не на шею же вам вешаться… Больно жирно будет…
– Эх, Фима…
– Что, Фима… Знаю я, что я Фима…
– Ужели не видишь, как я люблю тебя. Кажись, жизнь бы свою тебе отдал… Прикажи, что хочешь… Все исполню… Испытай…
– Чего испытывать… Мне от тебя ничего не надо… Хошь люби, а хошь нет… Мне все ладно…
– Нет, ты испытай…
– Отвяжись… Недосуг мне с тобою… Еще барыня взыщется…
– Разве не спит?..
– Легла… да проснуться может…
– Авось не проснется…
– Хорошо тебе «авоськами», спина-то у меня своя…
– Побудь маленько…
Кузьма привлек ее к себе… Раздался шепот и поцелуи…
Наконец, Фимка вырвалась и убежала. Она не думала в это время, что года через полтора она действительно должна будет «испытать» Кузьму, который докажет при этом испытании всю силу своего к ней чувства.
Переезд в дом Салтыкова состоялся, и Кузьма Терентьев, верный своему слову, чуть ли не каждый день приходил из Сивцева Вражка, сумел втереться в приятельские отношения к дворовым Глеба Алексеевича и стал видеться с Фимкой, тайком от них, в глубине лежавшего за домом сада. Так продолжалась эта связь, крепкая, повторяем, своею таинственностью и опасностью быть открытой и разорванной. Не только сама Дарья Николаевна, но никто в доме Салтыковых не подозревал этого более двух лет продолжавшегося романа Фимки с Кузьмой, который приучил дворню видеть себя каждый день, а своим веселым нравом и угодливостью старшим сумел приобрести расположение и любовь даже старых дворовых слуг Глеба Алексеевича, недовольных новыми наступившими в доме порядками.
Однажды Дарья Николаевна приехала от генеральши Глафиры Петровны Салтыковой в особенно раздраженном и озлобленном состоянии. Фимка, по обыкновению, пришла раздевать ее в ее будуаре.
– Ох, уж надоела мне эта старая карга, мочи моей нет с ней… Извести бы ее хоть как-нибудь…
Фимка молча делала свое дело.
– Чего молчишь, как истукан какой… Чем бы барыню пожалеть… или помочь чем, а она молчит и сопит только…
– Чем же я вам, барыня Дарья Миколаевна, помочь могу…
– Говорят, есть снадобья такие, что изводят человека в месяц, в другой… незаметно.
– Мне почем знать… – отвечала Афимья.
– Мне почем знать, – злобно передразнила ее Дарья Николаевна. – А у нас, на Сивцевом Вражке, помнишь, жил «аптекарь» на пустыре…
– Помню, – отвернулась Фимка, чтобы скрыть свое смущение.
– Разузнай-ко, жив ли он там теперь… Может у него можно купить снадобья-то.
– Можно поспрошать, – ответила Афимья.
– Поспрошай, Фимка, завтра же сбегай…
– Слушаю-с…
– Ты только так стороной, будто для себя… Обо мне ни слова… Понимаешь?..
– Как не понять, понимаю…
– Только бы достать зелья какого ни на есть… Извела бы я ее, проклятую… Ведь здорова, как лошадь, подлая, даром, что лет ей уже может за семьдесят.
– Крепкая старуха.
– Ох, и не говори, какая крепкая.
– Нас переживет.
– Переживет, как пить даст… Так ты, Фимушка, это устрой мне.
– Постараюсь, барыня Дарья Миколаевна…
– Коли старик заартачится, там у него молодой есть… Помнишь, что гору строил? И ты, кажись, на ней кататься была охотница. Эге-ге, да ты молодчика-то, кажись, знаешь?
Фимка действительно сильно покраснела, когда Дарья Николаевна заговорила о приемыше аптекаря.
– Знаю-с… – потупилась Афимья.
– Как зовут его?
– Кузьмой…
– Ну, вот ты и возьмись тогда за Кузьму-то… Если у вас с ним тогда ладов не было, то теперь заведи… Постарайся для барыни, а я не оставлю… Если нужно денег, я дам…
– Постараюсь…
– С молодым ты управишься… Девка красивая, шустрая… Не слиняешь, а дело сделаешь…
– Слушаю-с…
– Так завтра же и начни… В неделю, чай, оборудуешь…
– Может и раньше…
– Значит лады есть, да ты не стыдись, расскажи, ведь не слуга ты мне, подруга…
– Много милости…
– Расскажи говорю, Фимушка, расскажи, как было…
Подкупленная милостивыми речами барыни, Афимья откровенно рассказала свой роман с Кузьмой Терентьевым, не скрыв, что он продолжается и до настоящего времени, и что Кузьма от нее без ума, а она его не очень-то балует…
– И дело, молодец девка, ихнего брата баловать – добра от них не видать… Надо держать в ежовых рукавицах… Чуть что, чтобы знал место… Милуй, ласкай, а госпожа над тобою я… Вот как…
– У меня с ним так и есть, барыня…
– Значит наше дело в шляпе… Он старика придушит, а снадобья достанет, коли старый черт заартачится… Молодец, Фимка, хвалю за обычай… Так завтра же ты его за бока…
– Примусь… Надысь даже просил… Испытай, говорит, ты мою любовь…
– Вот и отлично… А теперь ступай спать… Утро вечера мудренее… Завтра потолкуем.
Фимка вышла. Дарья Николаевна также отправилась в спальню, довольная признанием своей наперсницы, признанием, при котором с одной стороны, она может держать ее в руках, а с другой – исполнение ее желания достать смертельное зелье является легко достижимым.
X
За снадобьем
На другой день, с самого раннего утра, Дарья Николаевна стала торопить Афимью исполнить ее поручение, и даже вручила ей на подкуп старика-аптекаря десять рублей – сумму, громадную для того времени.
– Ведь тоже Кузьма-то твой в этом деле мало, чай, смыслит, старик ему подсунет что-нибудь негодящее, так лучше уж самого «аптекаря» ты ублаготвори… Эти чародеи, народ на деньги падкий, – говорила Салтыкова.
– Уж вы не беспокойтесь, барыня Дарья Миколаевна, в лучшем виде все оборудую, только…
Фимка остановилась, не докончив фразы.
– Что только?.. Говори…
– Вы уж дозвольте мне с Кузьмой-то и потом видеться…
– Да видайся, сколько хошь… Мне что, лишь бы по дому порядок был…
– Все будет в порядке…
– Иди же, иди…
Фимка вышла из будуара, где происходил этот разговор, и одевшись, ушла из дома.
Для Кузьмы этот день начался незадачей. Петр Ананьев должен был куда-то отлучиться и заставил своего приемыша сидеть дома, так как неровен час, мог кто придти из болящих. Кузьма, между тем, уже два дня не видал Фимки и все его помышления были во дворе и в саду дома Салтыкова. Грустный сидел он на лавке в избе, когда в дверь раздавался легкий стук.
– Кого-то несет нелегкая! – проворчал Кузьма и неторопясь отодвинул засов.
Перед ним стояла Афимья, раскрасневшаяся от скорой ходьбы.
– Фима, Фимушка!.. – воскликнул обрадованный Кузьма. – Вот одолжила, вот обрадовала-то… Старого-то нет и долго не будет… Ходь в избу…
– Нет… А мне до него дело есть…
– До него… Больна разве?.. – испуганно воззрился на нее Кузьма, впуская в горницу и тщательно запирая дверь за дорогой гостьей.
– Здоровехонька… – засмеялась Афимья, обнаружив ряд своих ослепительной белизны зубов. – Дело-то есть особенное… Может ты помочь моей беде можешь? Да навряд ли…
– Скажи, Фимушка, скажи, родная, все сделаю, что могу, может сколько времени жду я часу этого, чтобы просьбу твою исполнить, а ты, на поди, к старику…
– Оно, конечно, тебе бы и следовало помочь мне, так как из-за тебя и я в беду попала, что не расхлебаешь.
– В беду?.. – побледнел Кузьма.
– Да, Кузя, беда неминучая; не исполню воли господской, сошлют меня в дальнюю вотчину, на скотный двор, да еще, пожалуй, и исполосуют как Сидорову козу…
– Чего ты, что ты!.. Да что надо-то? – дрожащим от волнения голосом произнес Кузьма.
– Прознала Дарья Миколаевна, что мы с тобой любимся…
– Ну?..
– Вчера призывает меня да и говорит… Достань ты мне снадобья, от которого человек извелся бы, да так, чтобы никому невдомек было, как и что с ним приключилося… Я так и обомлела… Да где же, матушка Дарья Миколаевна, я такого вам снадобья достану… – говорю я ей. А она пронзительно на меня посмотрела, что мурашки у меня по спине забегали и отвечает: Ты, Фимка, казанской сиротой не прикидывайся… Знаю я давно твои шашни с Кузькой, работником «аптекаря», вот ты через него или прямо от самого старика мне снадобья этого и достань, а не достанешь, говорит, так я тебе покажу себя… Знаешь ты, чай, меня не первый год… Поняла, говорит, сказано и делай… Вот, Кузя, дела-то какие… Всю, как есть, ноченьку не спала я, а сегодня к тебе и прибежала… Ох, беда, ох беда неминучая…
Фимка растерянно разводила руками, сидя на лавке и исподлобья наблюдала впечатление своих речей на стоявшего перед ней Кузьму. Последний был бледен и молчал, видимо, под гнетом тяжелого раздумья.
– Старик-то мой этими делами не орудует…
– Какими делами? – не поняла Фимка.
– Снадобьями-то этими… Ядами они прозываются…
– Ужели?..
– Верно… Он мне тут болтал, что прежде брал и этот грех на душу свою, а теперь, вишь, пошабашил…
– Мне сделает… Не даром она тоже…
– Не даром?..
– Десять рублев барыня Дарья Миколаевна мне отпустила… У меня за пазухой.
– Не пойдет он на деньги… Упорен… О душе стал помышлять уж куда старательно… Мне тоже заказывал, да и что заказывать… Меня он этому и не обучал… Только что от него слышал, что немец-колдун, у которого он в науке был и который ему эту избушку и оставил, здесь на пустыре и похоронен, на этот счет дока был…
– И его, Петра-то, выучил?
– Вестимо…
– Так может, ежели я с ним поговорю да денег посулю – он и сделает…
– Ни за что… Прогонит… Открещиваться станет… А есть у него снадобье одно…
– Есть, говоришь?..
– Есть…
– Так ты мне, Кузя, его спроворь…
– Эх, Фима, Фимушка, кабы я знал где оно, то и разговора бы нам с тобой вести было не надобно…
– А ты не знаешь?
– То-то и оно-то… Схоронил он его, а снадобье-то еще немец-колдун делал… Рассказывал мне старик-то… Такое снадобье, какого лучше не надо… Изводит человека точно от болезни какой, на глазах тает, а от чего – никакие дохтура дознаться не могут… Бес, говорит, меня с ним путает… Сколько разов вылить хотел – не могу, рука не поднимается… Схоронил в потайное место, с глаз долой… Никто не сыщет…
– А ты поищи…
– Поискать, отчего не поискать, только вряд ли найдешь…
– Поищи, Кузя… Ты сядь-ка рядышком.
Кузьма не заставил себе повторить приглашения и присел близко к своей возлюбленной. Фимка обняла его рукой за шею и заглядывая нежно в глаза, повторила:
– Поищи, Кузя…
– Эх, Фима, – вдруг порывисто обнял он ее, – добуду я тебе это снадобье.
– Добудешь?..
Она подставила ему свои пухлые губы, в которые он впился страстным поцелуем.
– Добуду… Не сойти мне с этого места, если не добуду!
– Догадываешься, значит, где оно?
– Где догадаться.
– Так как же?
– Сам старик мне отдаст, руками…
– Ну!..
– Отдаст, есть у меня против него слово… Пригрожу – испугается и отдаст…
– Тогда уж совсем поверю, что любишь меня…
– Ненаглядная!..
Они снова крепко расцеловались.
– Деньги-то возьми… Может, он на них польстится…
– Не… Денег не надо, деньги у себя схорони, тебе на обновки понадобятся…
– Милый!..
– С деньгами с ним ничего не поделаешь, а вот, что я надумал, так подействует…
– Что же ты надумал?
– Тебе что за надобность… Снадобье будет, а обо всем прочем долго рассказывать…
– Когда принесешь?
– Да сегодня по вечеру, а то уж беспременно завтра утречком.
– Добудь, голубчик…
– Сказано, слово свято…
– Верю, верю!..
Фимка уже сама поцеловала окончательно счастливого Кузьму.
– Да зачем твоей-то это снадобье?..
– А шут ее знает, разве говорить она будет…
– Может, муженька спровадить на тот свет хочет?..
– Навряд, он итак на ладан дышет.
– Извела?..
– Уж истинно извела…
– Лиходейка…
– А уж как я боюсь, как тебе не удастся…
– Не бойся, удастся… Будет снадобье…
– Хорошо бы. А я все же до завтра измучусь…
– Сегодня вечером притащу… Постараюсь…
– Постарайся, Кузя.
Еще около часу побеседовали Афимья и Кузьма, хотя час этот показался им за мгновенье, особенно последнему, на самом деле искренно и сердечно привязавшемуся к молодой девушке. Что касается Афимьи, то ей скорее льстила скромная и беззаветная преданность молодого парня, сносившего от нее всевозможные обиды и даже оскорбления – эта бессловесная привязанность собаки, лижущей руки бьющего ее хозяина.
Она выбрала Кузьму, потому что он, по ее мнению, был лучший из тех, в рядах которых ей приходилось выбирать, хотя мечты ее были иные, но благоразумие говорило ей, что они недостижимы. Она привязалась, привыкла к Кузьме, он был для нее необходим, даже дорог, но она не любила его в смысле того чувства, которое охватывает женщину и под чарами которого она считает своего избранника лучше всех людей и в самом подчинении ему находит более наслаждения, нежели во власти над ним.
Любовь и себялюбие – два совершенно противоположные чувства, которые не могут ужиться в сердце человека вообще, а женщины в особенности. Любит – только раб, госпожа – ласкает и позволяет любить себя. Афимья была госпожей над сильным телом и слабым духом Кузьмой. Она сохраняла его для себя, «за неимением лучшего». Этим объясняется ее власть над ним и его к ней беззаветная привязанность.
Мужчина на всех ступенях общественной лестницы, далеко, конечно, не к чести их сильного пола, любит в женщине не преданное и любящее существо, а то, – как ни странно это, – мучительное беспокойство, которое иные из представительниц прекрасного пола, тоже всех ступеней общественной лестницы, умеют возбуждать в них. Страх потерять этот призрак любви, так как самой любви такие женщины не Питают, доводит мужчин до самозабвения, до слепоты относительно предмета его страсти, держащего его в постоянной неизвестности относительно завтрашнего дня. Это отношение к женщине лежит в натуре большинства мужчин, для которых беспрепятственное и прочное обладание женщиной порождает привычку – этого самого злейшего врага чувства, понимая под последним страсть. Непостоянный по натуре, сам мужчина, проповедуя постоянство для женщины, именно его и не ценит в них.
Для жен, любящих, верных и преданных не совершают преступлений и правило французских следователей: «ищите женщину» не относится к женам. Это подтверждается летописями уголовных дел всех веков и народов.
Будь между Кузьмой и Афимьей отношения равного взаимного чувства, первый не был бы в таком состоянии безумной решимости, во что бы то ни стало добыть для «своей лапушки», как он мысленно называл Фимку, нужное ей «снадобье». Она ушла, а Кузьма стал ходить взад и вперед по избе, обдумывая план атаки на Петра Ананьева.
– Душу загублю, а уж достану… Ишь, подлая, расправиться с ней хочет… и расправится… Салтычиха – одно слово… Да нет же, не дам ее в обиду, сами мы Салтычиху эту в бараний рог согнем с Фимушкой… В руках у нас будет… Во… где!..
Кузьма даже протянул руку и сжал ладонь в увесистый кулак. В это время в дверь раздался стук. Это вернулся домой Петр Ананьев.
XI
Под угрозой
Несмотря на то, что в голове Кузьмы Терентьева, как мы уже сказали, сложился окончательно план добыть у Петра Ананьева необходимое для Фимки снадобье, появление старика все-таки застало его врасплох. Одно дело обдумывание плана – совершенно другое его осуществление. Человек предполагает и то, и другое, ему кажется все это так легко, так исполнимо, но приближается момент начала действия и перед все как будто решившим, обдумавшим мельчайшие подробности плана человеком план этот лежит снова неразрешимой трудной задачей. Особенно это случается тогда, когда между обдумыванием плана и его осуществлением неожиданно для замышлявшего проходит слишком короткий промежуток времени.
Так было и с Кузьмой Терентьевым. Когда на пороге, отпертой им двери, появился Петр Ананьев, все вылетело из головы парня, кроме гнетущей мысли: «надо заставить его отдать снадобье».
– Это ты, дядя? – растерянно произнес он.
– А кто же как не я, али ослеп, парень? – полушутливо и полусерьезно отвечал Петр Ананьев.
– Скоро обернулся!.. – заметил Кузьма, видимо, лишь для того, чтобы что-нибудь сказать.
– Уж и измаялся я, ходючи, устал!.. – ворчал себе под нос старик, снимая охабень и бережно вешая его на один из гвоздей, вбитых в стене около двери.
– Исколесил много?..
– Не мало, парень, исходил я ноне…
Петр Ананьев подошел к кровати, стоявшей в глубине горницы, за красной полинявшей от времени занавеской, взял с нее подушку и бросив на лавку, улегся на нее, видимо, в полном изнеможении.
– Был кто? – обратился он, после некоторой паузы, к Кузьме, растерянно стоявшему среди горницы.
Тот вздрогнул, но тотчас же ответил:
– Никого…
Наступило молчание. Кузьма Терентьев то топтался на одном месте, то неведомо для чего подходил к окну и смотрел в закопченое и грязное стекло, через которое ничего не было видно, то прохаживался по горнице. Петр Ананьев несколько раз ворочался на лавке, стараясь улечься поудобнее. Его, видимо, клонило ко сну.
«Заснет, вот сейчас заснет, тогда пропало дело…» – мелькало в голове Кузьмы, а между тем язык почему-то, вопреки этой мысли, произносил:
– Ты бы на кровать лег, дедушка, там поудобнее…
– Днем по кроватям валяться не подобает… Кровать на ночь определена али для болезни.
Кузьма ничего не ответил, сам удивившись тому, что боясь смертельно, что старик заснет, пока он соберется с мыслями переговорить с ним о деле, он же предлагает ему улечься поудобнее для сна. Он стал снова слоняться по избе.
– Что ты бродишь, точно душа неотпетая… – обратил, наконец, внимание Петр Ананьев на действительно странное поведение Кузьмы.
– Я, я ничего…
– Какое ничего, шастаешь из угла в угол, неведомо по что… Ищешь что ли что?
– Нет, ничего не ищу.
– Пошел бы дров нарубил или чем около дома занялся, все не в праздности… Коренья-то, что принесли намедня, повесил?..
– Повесил…
– Отобрал крупные к крупным, а мелкие к мелочам?..
– Все как сказал…
– Так вот крупные ты бы и нарезал кружочками, да потоньше, скорее высохнут… Из них тоже порошок тереть надо…
– А от чего он пользу приносит?
– От нутра, если что в нутре оборвется… Кашлять человек начнет, так настой из них грудь мягчит и мокроту гонит…
– А… – произнес Кузьма, не трогаясь с места.
– Так поди себе, нарезай, а я сосну часов, другой… Смерть заморило…
Петр Ананьев, видимо, улегся совершенно покойно и даже закрыл глаза.
«Пора… пора…» – неслось в голове Кузьмы Терентьева. Старик снова заворочался.
– Дядюшка, а дядюшка… – сдавленным голосом окликнул его Кузьма.
– Ась…
– Хотел я тебя поспрошать…
– Чего тебе… – открыл Петр Ананьев глаза. – Ишь неугомонный… Заснуть не дает… Что там еще приспичило?..
– Ты, надысь, мне говорил о зельях… О тех, что извести могут… Еще их старик-аптекарь делал и тебя выучил…
– Говорил, говорил… Ох, грехи мои тяжелые… Много этот немец народа извел в Белокаменной, да и я немало… до тех пор, пока не зарекся раз навсегда бесу-то служить… И тебе закажу, бойся его, проклятого, как раз уготовит геенну огненную.
– Да я что же, я и не умею.
– И благо тебе, для того тебя и не учил я этому, чтобы соблазна не было… За зелье-то это, ох, много денег дают… Ох, много… Прости мое согрешение…
– И тебе давали?..
– Не без греха было… Только Господь меня, грешника нераскаянного, взыскал и послал сонное видение-Старик набожно перекрестился.
– Видение?.. – повторил Кузьма.
– Сонное… Вижу это я, кругом меня люди лежат, умирают, стон стоймя стоит, кругом родные убиваются… А голос мне неведомый шепчет строго на ухо: «Это все от твоих снадобий…» Три ночи мучил меня все тот же сон.
Старик тяжело вздохнул.
– На четвертый день пошел я в Новодевичий монастырь и там предстал перед иконою Владычицы Царицы Небесной клятву дал: больше греховным сим делом не заниматься… Кстати, к этому времени у меня снадобий таких не было, я и прикончил… Денег у меня сотни четыре собралось от этого богопротивного дела, пошел поклонился матушке-игуменье Новодевичьего монастыря… Соблаговолила на вклад принять… На душе-то точно полегчало… С тех пор народ пользую по разумению, а вреда чтобы – никому…
– А ты мне, баял, что есть у тебя снадобье, еще от немца осталось, человека наверно изводит, исподволь…
– Ох, не говори… Схоронил я его, памятуя покойника приказ… На смертном одре приказал мне он его схоронить… Такого, говорит, ты не сделаешь, я тебя этому не доучил… Больших денег оно стоит, не гляди, что пузырек махонький… Золото дадут за него люди, при надобности… Можешь и не пользоваться им, а храни, в память мою храни… Иначе счастья тебе в лечении не будет… С тем и умер… Да, кажись, я тебе это рассказывал…
– Кажись, что нет…
Кузьма Терентьев лгал, но он надеялся протянуть время, чтобы собраться с духом и приступить к требованию снадобья решительно и дерзко.
– Обдумывал я эти последние слова «немца» особенно после сонного видения, когда я с этим богопротивным делом навсегда прикончил… Дума у меня явилась, что говорил он от нечистого… Путы на меня наложил перед смертью, путы бесовские. Много раз решался я этот пузырек выкинуть и снадобье вылить, да бес-то еще, видно, силен надо мной, рука не поднималась… Схоронил я его в укромном месте… Умру – никто не найдет…
– Отдай его мне, дядюшка… – вдруг почти вскрикнул Кузьма Терентьев.
Эта неожиданная просьба положительно ошеломила старика. Он быстро спустил ноги с лавки и сидел на ней некоторое время молча, устремив помутившийся взгляд на Кузьму. Видимо, первую минуту он даже не мог говорить. Кузьма Терентьев, уже решившийся не отступать, нахально и дерзко смотрел на Петра Ананьева.
– Да ты, парень, ошалел, што ли? – наконец произнес он.
– Не ошалел, дяденька… Отдай, говорю…
– Ни в жисть…
– Ну, слушай старик… – вдруг злобным, охрипшим от страшного внутреннего волнения, голосом заговорил Кузьма. – Добром не отдашь, силой вытяну у тебя где схоронил ты это снадобье… Мне его во как нужно, зарез… Кабы не нужда такая, стал бы я из-за такой дряни разговаривать…
– Да тебе зачем?.. – уже более нерешительным тоном, казалось, испуганный видом разъяренного человека, спросил Петр Ананьев.
– Не твое это дело, старик, а коли не дашь мне добром его, я и себя, и тебя погублю, попробуем мы с тобой полицейских палок… Чай, живы наследники твоего помещика Филимонова…
Старик вздрогнул, точно под ударом бича.
– Сейчас побегу, все как следует донесу. Откуда ты и каким делом занимаешься. Взроют пустырь и немецкие кости найдут, да и не похвалят тебя за это… Слышь, лучше добром отдай!
– Господи Иисусе Христе!.. – не отвечая на слова Кузьмы, сыпавшиеся как горох, перекрестился Петр Ананьев.
– Не крестись, старик, я не черт, теперь хуже черта… Ни крестом, ни пестом от меня не отделаешься…
Старик молчал и крупные слезы струились по его щекам. Самое воспоминание о застенке, в котором он уже побывал в молодые годы, производило на него панический страх, не прошедший в десятки лет. Страх этот снова охватил его внутреннею дрожью и невольно вызвал на глаза слезы, как бы от пережитых вновь мук. А между тем, он понимал, что угроза Кузьмы, которому он сам выложил всю свою жизнь, может быть осуществлена, и «застенок» является уже не далеким прошедшим, а близким будущим.
Вид плачущего, как-то особенно сгорбившегося под гнетом этих мыслей старика, не повлиял на Кузьму, а только как будто еще более остервенил его.
– Отдашь али нет? – крикнул он злобно.
Петр Ананьев сидел, как окаменелый, и молчал. Кузьма Терентьев несколько оторопел.
– А вдруг умрет, неровен час, умрет сейчас и унесет тайну места, где сохраняет снадобье, в могилу… Тогда все пропало.
Ему представилась Фимка, искалеченная Салтычихой за неисполнение барской воли. Кровь бросилась ему в голову.
– Грех, великий грех на свою душу приму… От всех грехов тебя вызволю, пусть на мне все они будут… Отдай.
Старик продолжал бессмысленно смотреть и молчал…
– Не хошь, так пропадем мы с тобой… Кузьма схватил шапку и бросился к двери.
– Стой! – раздался вдруг властный возглас старика, вставшего с лавки и стоявшего вытянувшись во весь рост.
– Отдай! – крикнул Кузьма.
– Бери… и будь… проклят… – прохрипел Петр Ананьев и быстро, мимо ошеломленного этим согласием и проклятием Кузьмы, вышел из избы.
Кузьма Терентьев опустился на лавку и стал ждать. Время шло.
«А как он удерет…» – мелькнуло в его голове.
Но не успел он подумать этого, как Петр вошел в избу и бережно положил пузырек на стол. Кузьма бросился к склянке, схватил ее и быстро опустил за пазуху.
– Спасибо, старина… Век не забуду услуги твоей…
Петр Ананьев ничего не ответил, снял с гвоздя охабень и, нахлобучив шапку, снова вышел из избы, оглядев ее внутренность как бы последним прощальным взглядом. Кузьма Терентьев остался один.
