Николай Александрович Добролюбов
Литературные мелочи прошлого года
С другой стороны – и публика, которая прочтет нашу статью, не должна, нам кажется, вывести из нее слишком дурного заключения для литературы. Не много надо проницательности, чтобы понять, что все наше недовольство относится не столько к литературе, сколько к самому обществу. Мы решительно не намерены противоречить, ежели кто-нибудь из литераторов захочет предложить возражения и ограничения наших мнений, например, в таком виде:
«Никто, конечно, не сочтет странным, если мы скажем, что класс писателей вообще принадлежит к числу самых образованных, благородных и деятельных членов нашего общества. Они всегда на виду у всех с своими идеями и стремлениями, и, следовательно, их умственное и нравственное развитие не может оставаться тайною для читателей. Поэтому мы можем с гордостью сослаться на всю русскую публику, утверждая, что никогда новая литература наша не была поборницею невежества, застоя, угнетения, никогда не принимала характера раболепного и подлого. Если встречались личные исключения, то они тотчас же клеймились позором в самой же литературе. Конечно, мы очень хорошо понимаем, что таких отрицательных добродетелей недостаточно для общественного деятеля. Да и ни один порядочный человек не поставит в заслугу ни себе, ни другому – того, что он не вор, не подлец и не пьяница. Нужны другие права на общественное уважение, и литература – мы знаем – постоянно стремилась приобрести их. Но стремления ее большею частию не пользовались совершенной удачей: кто же в этом виноват, как не общество? Общество терпело взятки, самоуправство, неправосудие; как же было литературе восстать на них? В обществе не встречали сильного отзыва просвещенные, гуманные стремления; могла ли литература сильно, их высказать? Если бы общественное мнение у нас было сильно и твердо, оно на лету подхватывало бы всякое слово, всякий намек литературы, ободряло бы и вызывало на дальнейшие словесные подвиги. Но этого не было; сонная вялость господствовала в обществе, общественное мнение отличалось странным индифферентизмом к общим вопросам; как тут было не измельчать литературе? Война несколько расшевелила нас, да и то очень мало; мы как будто стряхнули несколько сонных грез, но множество прежних иллюзий еще осталось в неприкосновенности. Вместе с тем и прежняя сонная инерция еще сильно держит нас на одном месте, несмотря на все наши толки о прогрессе. Мы еще всё не можем привыкнуть к мысли о том, что нужно самому о себе заботиться, нужно работать, нужно идти самим, а не ждать, чтобы пришли к нам благодетели, которые начнут переставлять нам ноги. Нас не оставило еще наше «авось»; мы все еще хотим, чтобы нас понукали, чтобы за нас делали другие. Иногда общество и томится каким-то смутным желанием, но оно никогда не шевельнет пальцем, чтобы привести его в исполнение. В обществе нет инициативы; как же вы хотите, чтобы давала ее литература? Всякий писатель знает, что если он заговорит о том, что нужно, но что еще не проявилось в самой деятельности общества, то его назовут сумасбродом, утопистом, даже, пожалуй, – чего доброго! – врагом общественного спокойствия! Ну, когда так, то зачем же, в самом деле, мирному литератору нарушать общее спокойствие? он и молчит. А там, посмотришь, через несколько месяцев, через год то же самое предположение уже осуществляется в законодательстве или в административных распоряжениях, и общество довольно и уже с рукоплесканиями встречает того, кто заговорит о том же самом. А не осуществится предположение, – общество опять довольно и спокойно и как будто вовсе не чувствует ни малейшей надобности в его осуществлении. Что тут делать литературе, когда ее не только не спрашивают, а даже и слушать не хотят, пока сами события не наведут на ту же мысль, какую она могла бы сообщить гораздо раньше?.. Конечно, литературу могут обвинить в том, что она не выражает своих требований с жаром и настойчивостью, несмотря на все неудачи. Но и на такое обвинение общество наше не имеет нрава. Разве оно признало значение литературы? Разве оно поручило ей свое нравственное и умственное воспитание? Разве оно своей любовью и уважением ограждает литературу от неразумных нападений обскурантов? Ведь нет; оно равнодушно к литературе, оно не спрашивает ее советов; какое же право имеет оно требовать, чтобы литература насильно вмешивалась в его дела?
И самая мелочность вопросов, занимающих литературу, служит не к чести нашего общества. Если талантливый актер пускается в фарс для приобретения успеха, – это унижает публику; если профессор астрономии считает нужным объяснять своим слушателям таблицу умножения, – это унижает его аудиторию. Так и в литературе. Скажите, каково нравственное развитие того общества, в котором еще приносят пользу и имеют успех рассуждения о пользе гласности, о вреде бесправия, о бесчестности лихоимства и т. п.? Тут всё падает на неразвитость общества, литература виновата лишь в том, что явилась среди такой публики. Но что же делать ей? Провинциальный актер поневоле играет для провинциальной публики, пока не найдет средств поступить на столичный театр».
Справедливости таких возражений мы не отвергнем. Действительно, литература сама по себе, без поддержки общества, бессильна; стало быть, напрасно и требовать что-нибудь от нее, пока общество не изменит своих отношений к ней. У ней во власти только теоретическая часть; практика вся в руках общества. Она забирается в кружок взяточников и негодяев и проповедует им о честности, бескорыстии; вы с удовольствием ее слушаете и аплодируете. Но вот один из ваших братьев попался в руки к этим взяточникам и негодяям: они могут его лишить имущества, прав, посадить в тюрьму, сослать в Сибирь, словом – сделать с ним, что им будет угодно. Что может сделать писатель, неприкосновенный к делу, для защиты вашего невинного брата? Он опять будет, говорить о честности и правом суде; но может ли это подействовать на взяточника? Не жалко ли будет положение писателя, попусту тратящего слова в таком случае, где нужно дело делать? А вы, имея в руках документы, зная свидетелей в пользу вашего брата, имея все средства для уличения неправого судьи, будете спокойно смотреть на усилия литератора и, пожалуй, опять рукоплескать его благородным рассуждениям! Скажите, кто более жалок, кто производит более неприятное чувство в этом случае – писатель ли, бесплодно рассуждающий, или люди, восторгающиеся его красноречием? Трудно решить.
Итак, мы повторим здесь еще раз, что, указывая на мелочность литературы, мы не думали обвинять ее. Но вот в чем мы ее обвиняем: она хвалится многими из своих мелочей, вместо того чтобы стыдиться их. Говоря о правосудии, когда неправедно судят невинного брата, она не сознает ничтожности своей речи для пользы дела, не говорит, что прибегает к этому средству только за неимением других, а напротив – гордится своим красноречием, рассчитывает на эффект, думает переделать им натуру взяточника и иногда забывается даже до того, что благородную речь свою считает не средством, а целью, за которою дальше и нет ничего. А невинно осужденный терпит между тем заключение, наказание, подвергается страданиям всякого рода. И литература не хочет видеть или не хочет сознаться, что ее деятельность слаба, что того, чем она может располагать, мало, слишком мало для спасения невинного человека от осуждения корыстного судьи. Вот что возмутительно для людей, которые ищут дела, а не хотят остановиться на праздном слове! Вот что и вызвало нашу статью. Мы хотели напомнить литературе, что при настоящем положении общества она ничего не может сделать, и с этой целью мы перебрали факты, из которых оказывалось, что в литературе нет инициативы. Далее мы хотели сказать, что литература унижает себя, если с самодовольством останавливается на интересах настоящей минуты, не смотря в даль, не задавая себе высших вопросов. Для этого мы припомнили, какой ничтожностью и мелкотою отличались многие из патетических рассуждений нашей литературы о вопросах, уже затронутых в административной деятельности и в законодательстве. Литература всегда может оправдать себя от упрека в мелочности, сказав, что она делает, что может, и что не от нее, а от общества зависит делать больше или меньше. Но нет для нее никакого оправдания, ежели она самодовольно забудется в своем положении, примирится с своей мелочностью и будет толковать о своем серьезном значении, о великости своего влияния, о прогрессе общества, которому она служит. Такое самодовольное забытье покажет нам, что литература действительно не имеет высших стремлений, что она смиренно довольствуется всем, что ни сделает с нею общество ради временной надобности или даже просто ради потехи. При такой узости взглядов и стремлений литература действительно может показаться противною для всякого свежего человека, ищущего деятельности. И с нею может тогда помирить только вопль отчаяния, в котором будет и энергический хор, и мрачное сожаление, и громкий призыв к деятельности более широкой. Призыв этот будет относиться не к одной литературе, а и к целому обществу. Его смысл будет в том, что гнусно тратить время в бесплодных разговорах, когда, по нашему же сознанию, возбуждено столько живых вопросов. Не надо нам слова гнилого и праздного, погружающего в самодовольную дремоту и наполняющего сердце приятными мечтами; а нужно слово свежее и гордое, заставляющее сердце кипеть отвагою гражданина, увлекающее к деятельности широкой и самобытной.
