Натанариэль Лиат
Сильванские луны
Лексий не знал, не хотел знать, чего стоит другу это подобие спокойствия – и что за ним кроется.
– К весне я совсем запутался во времени, – продолжал Рад. – В Степи, там ведь ни зимы, ни снега, ничего… И вот вдруг в один прекрасный день слышу: русские слова! Клянусь, я уже подумал было, что наконец помешался, ан нет – не показалось, кто-то и впрямь говорил по-нашему… Вот только отвечали ему почему-то по-степняцки. Тут я тебя, конечно, вспомнил – тебя и твой медальон… Подслушал и выяснил: хозяин баржи взял на борт пассажира, торговца, ведущего крупные дела с Шенем. Ну, а тот то ли не доверял толмачам, то ли тратиться на них не хотел… Вспомнить смешно: я сначала вообще не понимал, что он там говорит, просто слушал. Знаешь, так, как… пьют, умирая от жажды, из чудом найденного в пустыне родника – как дышат, когда выныривают, едва не утонув…
Он устало провёл ладонью по глазам.
– Как-то раз, когда нам позволили остановиться на отдых, я случайно увидел издали, как он хвастается кому-то своим кольцом… и, когда снимает его с пальца, я перестаю его понимать. И тогда я вдруг даже не решил, а как будто заранее увидел, что я сделаю… потому что иначе это была бы смерть, – он помолчал. – И сделал. Ночью как-то сумел пробраться на борт, найти того торговца и забрать кольцо. Вот это самое, – он показал правую руку с тонким обручем кольца на мизинце. – На другие пальцы не подходит, кочевники – они ребята маленькие…
Лицо Рада потемнело.
– У того не было против меня шансов, – сказал он. – Точно не в одиночку. Когда он попытался кричать, я выбросил его за борт. Не знаю, что с ним стало. Наездники они знатные, а вот пловцы…
Он сделал небольшую паузу и как-то рассеянно заметил, глядя в сторону:
– Знаешь, так уж вышло, что это был… не последний мой степняк, но я всё равно как сейчас помню. Ни одного другого не помню так, как его…
– А дальше? – почти шёпотом спросил Лексий.
Рад передёрнул плечами.
– Отступать было некуда. Хозяева судна хватились бы пассажира… Я не придумал ничего лучше, чем поднять товарищей по несчастью. Знаешь, пока я с ними говорить не мог, никак не понимал: почему они, чёрт возьми, не упрутся всё разом и не восстанут? Степняков на барже можно было бы просто задавить числом, только вот никто не пробовал. Привыкли заранее думать, что не выйдет, понимаешь? Все ведь говорят, что от степняков сбежать невозможно – вот они и смирялись… – он тряхнул головой. – На меня поначалу посмотрели, как на идиота. Ну, и рты пооткрывали, что вообще заговорил… Потом ничего, уразумели, к чему я веду. Боялся, что они не решатся, но, видать, не один я был сыт по горло. Мы устроили бунт; степняки так удивились самому факту, что всё вышло даже проще, чем я ожидал. Или, может, мне теперь так кажется, я… был сам не свой, плохо помню тот день. Нам повезло оказаться не так уж далеко от оттийской границы, мы сплавились до неё по реке. Никто до самого конца не смел верить, что получится, но – получилось… Мои спутники оказались оттийцами, притом земляками из соседних деревень, так что и домой отправились все вместе. Включая меня. Мы, знаешь, успели здорово сродниться – после всего, что было. И к тому же, мне тогда всё равно было некуда податься…
Он улыбнулся, словно вдруг вспомнил что-то хорошее.
– Ты представляешь себе, каково после нашего суматошного двадцать первого века пожить жизнью земледельца? Вот уж где точно самый настоящий другой мир… Какое-то время я пробыл в самом дальнем и глухом оттийском княжестве, в деревушке посреди ничего. Просто жил… Работал вместе со всеми. Учился разным вещам, которые для местных с детства знакомы. Мне были там рады – те, кто вернулся из плена, вроде как считали, что я их спас, что ли… Зря, конечно, один-то я ничего бы не смог. Я даже начал подумывать, что, может быть, вот такая вот жизнь как раз по мне. Не совсем то, чего я раньше хотел… но тоже хорошо. Только вот совесть вдруг спросила: а степняки? Знаешь, когда я своими глазами увидел, как люди трудятся изо всех сил только затем, чтобы эти проклятые дети перекати-поля проскакали и разрушили всё в один миг… Нет. Я поклялся себе, что так этого не оставлю, и вступил в ополчение. Наша королевская армия ведь не по этой части, князья отбиваются сами, благо, добровольцев хватает… Знаешь, я часто думаю, что, если бы эти боровы в своих резных палатах сообразили, что могут быть заодно, никакой степняк в их земли и носа сунуть бы не посмел. Феодальная раздробленность – гадкая вещь, когда она за окном, а не на страницах учебников. Не будь её, мы, пожалуй, с сами́м Пантеем бы потягались…
Ага, желчно хмыкнул про себя Лексий. Как хорошо, что Сильвана маленькая, и её сожрать никакая раздробленность не помешает…
– Её величество Регина, конечно же, это понимает, – словно прочитав его мысли, добавил друг. – Именно поэтому я прошлой весной оказался в столице. Она собрала некоторых из князей, чтобы попытаться их помирить. Наш Мстислав взял меня в свою делегацию, сказал, давно приметил меня на поле боя. Видишь, как в жизни бывает: из Степей – в Леокадию… И мне предложили остаться. Я согласился, не всё ли равно, где служить – в лесной армии усатого дядьки в бобровой шапке или в официальной королевской… Так что теперь живу в столице. То есть как – я всё больше в разъездах, конечно, но у меня там дом. Как-никак, своё место.
Знакомая история повторялась снова и снова: парень из глубинки в поисках счастья уезжал в большой город… Лексий вспомнил себя – того себя, который пытался пустить корни в Петербурге, но везде упирался в камень набережных и площадей. В безумно красивый, но всё-таки камень.
– Не скучаешь по той деревне? – спросил он.
– Как же не скучать, – улыбнулся Рад. – Всё-таки и там не чужие. Знаешь, как Пал попал ко мне в порученцы? Он мой старый знакомый, как раз из тех краёв. Приехал делать карьеру, неугомонная башка… Явился ко мне, конечно же. Просто повидаться, ни о чём не просил, ты не думай. При себе я его сам пристроил, без просьб. Не надо было бы, конечно, сам терпеть не могу тех, кто приберегает для друзей-родных тёплые местечки, но, честное слово, а что ещё я мог сделать, если его мать, когда мы жили по соседству, подкармливала меня и спрашивала, не нужно ли чем помочь, пока не освоюсь… Нет, иногда меня тянет назад. Но, к сожалению или к счастью, я теперь привязан к Леокадии… с того самого дня, когда её величество Регина удостоила нас аудиенции. Знаешь, я и не думал, что так на самом деле бывает, но увидел её… и пропал.
Ох. Он, должно быть, шутит. Не может же быть, чтобы Рад-… А впрочем, Лексий вдруг посмотрел на него и отстранённо подумал: в самом деле, почему бы и нет? Это вполне в его характере. Радомир из тех людей, которые не останавливаются на малом: если служить в армии – то в командирах, если влюбляться – то в королев…
– Я, конечно, не обманываюсь на этот счёт, – сам себя осадил Рад. – Сам знаю, что дело безнадёжное.
– Ну, почему же? – возразил Лексий. – Сословные границы, конечно, штука серьёзная, но всё-таки-…
– Да дело даже не в них, – отмахнулся Рад. – Ты что, совсем ничего не слышал о Регине Локки? У неё сердце из лучшей стали, чем мой меч. Ей вообще никто не нужен, тем более – я. Но это ничего. Я всё равно намерен служить ей всем, чем только смогу. Даже если она никогда об этом не узнает, плевать, – он вдруг коротко рассмеялся. – Воображаю, как глупо моя поза выглядит со стороны! Мне и самому иногда смешно, но, чёрт побери, что мне делать с тем, что сердцу не прикажешь? Хотя, – Рад бросил на друга неожиданно лукавый взгляд прищуренных глаз, – тебе ведь и самому это известно, верно? Не думаешь же ты, что я забыл, какие кольца в этих краях носят на левой руке?..
Лексий почувствовал, как встрепенулось у него внутри потревоженное счастье. Он было позабыл о нём; теперь снова вспомнил, вот только оно вдруг отозвалось острой горчинкой вины.
– Признавайся, кто счастливица? – потребовал Рад. – Или нет, знаешь что, давай лучше с самого начала… В самом деле, хватит обо мне. Тебе ведь тоже есть о чём порассказать…
Лексий рассказал Раду обо всём важном и неважном, случившемся с ним за последние два года, и сам удивился тому, как это много. Получалось, будто бы и он прошёл за это время долгий путь… Вот только путь этот лежал по книжным страницам в уютной натопленной библиотеке. Пока одни таскали баржи в Степях, другие заучивали стихи под заботливым присмотром взрослых. Рассказывая о своей школе – о товарищах, о Бране, о Базилевсе, – Лексий всё яснее осознавал, что он всего этого не заслужил. Ему не пришлось ни бороться, ни преодолевать, чёрт возьми, у него даже не осталось шрама от той полной огня и ужаса ночи, когда Рада забрали, чтобы сделать рабом…
Рад слушал его, не прерывая – лишь иногда смеялся или удивлённо поднимал брови. Ккогда Лексий довёл свой рассказ до нынешних дня и часа, друг немного помолчал и задумчиво спросил:
– Так, значит, ты теперь будешь волшебником?
– Ну да, – Лексий передёрнул плечами. – Кажется, так. По крайней мере, до тех пор, пока не найду способ вернуться на Землю…
– А ты всё ещё его ищешь?
Этот вопрос застал его врасплох. Даже не сама суть, а тон, которым он был задан: самое искреннее удивление. Как будто Лексий сморозил невероятную глупость.
– Да, – ответил он. – А ты – нет?
Рад неопределённо повёл плечами:
– А зачем? Здесь у меня есть дело, которое мне удаётся, место, которое можно считать домом, и женщина, на которую я смотрю, как на статую богини… А там? Съёмная комната у чёрта на куличках и гордая профессия грузчика? Ну нет, спасибо. У тебя на Земле хотя бы родители, а у меня – никого, о ком стоило бы жалеть… – он явно подавил смешок. – Ты-то вон тоже здесь. Так что не обижайся, но я никак в толк не возьму, чего тебе не хватает…
Чего мне не хватает? Что ты, никаких обид… Я, если на то пошло, и сам не знаю. Думал, думал, да так и не понял…
Как-то раз один петербуржский университет в порыве необъяснимой щедрости отправил группу студентов на международную конференцию. Пробыв за границей всего неделю, второкурсник Алексей Кирин в первый раз испытал то самое чувство из набившего оскомину «в гостях хорошо, а дома лучше»; здесь, в другом мире, он не мог расстаться с ним ни на минуту. Время не лечило. Казалось бы, правда, чего ещё желать, когда Сильвана дала тебе всё, что нужно для счастья – вот только душа, необъяснимо и нелогично, всё равно была не на месте, как вывихнутый сустав. Спасительная сила привычки помогала на время забыть о боли, но одно неосторожное движение памяти – и вот опять…
Он подумал всё это про себя – и вслух не сказал ничего.
– Я тебя не упрекаю, – сказал Рад. – И в мыслях не было, честно. Просто, грешным делом, подумал было, что, раз уж ты обзавёлся прекрасной дамой… Ты, кстати, в чём-нибудь ей признавался?
Лексий покачал головой.
– Только в любви. Ох, не трави душу! Не спрашивай, пожалуйста, как же я собираюсь поступить, если придётся выбирать, возвращаться или нет. Сам не знаю. Сколько голову ни ломал, ответ всё не сходится, – он раздражённо передёрнул плечами, но мгновение внезапной злости на судьбу вдруг сменилось чувством странной усталости. – Хотя чего сейчас страдать? Заклинание-то я так и не нашёл…
– Знаешь что? – задумчиво сказал Рад. – Если – даже нет, не если, а когда ты его всё-таки отыщешь, дай мне знать. Я сам думаю остаться, но тебя без прощаний не отпущу.
Это был его выбор и его право выбирать, и Лексий честно не знал, почему на мгновение ему стало так горько.
Остаток ночи они болтали. Просто болтали о чём попало: обменивались историями, делились опытом жизни в параллельной реальности, со смехом вспоминали, как думали, что их ждёт судьба героев, призванных победить какое-нибудь великое зло… Да, зла в этом мире хватало. Его было не меньше и не больше, чем на Земле, и двое смертных парней, конечно, не могли его одолеть, но хотя бы сегодня оно осталось снаружи и не могло войти…
С тех пор, как Лексий покинул Землю, он повидал некоторые чудеса, но самым большим из них было просто сидеть с Радом в полутёмной палатке и пить цикорий. Никакого иного волшебства ему сейчас было не нужно.
Он отдал бы всё за то, чтобы ночь не кончалась, но она кончилась.
Когда последние капли вялого, уставшего лить дождя смыли с неба темноту, сильванам пора было выезжать в мглистое бесцветное утро. Так скоро расстаться с человеком, случайно снова подаренным тебе провидением после долгой разлуки, казалось чем-то немыслимым, но на сей раз они хотя бы знали, как снова друг друга найти. Бояться, что натренированная благодаря Брану память не сохранит названный Радом адрес, было незачем, но Лексий всё равно повторил его про себя, наслаждаясь самим звучанием слов: Леокадия, улица Водной Заставы, дом у Бронзового моста… Прямо как в какой-нибудь сказке. Да и вы сами, если на то пошло, звучите как два сказочных героя: сильванский волшебник, оттийский воин…
Когда чужой лагерь остался позади, Элиас потребовал:
– Пропасть тебя побери, ки-Рин, может быть, ты наконец соблаговолишь объяснить, что это вообще было такое?
– Не спрашивай, – попросил Лексий, оглядываясь на виднеющиеся вдалеке палатки. – Не сейчас, ладно?
Он ни минуты не спал ночью, он чувствовал слишком много всего, чтобы вот так сразу во всём разобраться, и у него не было сил придумывать, что им сейчас сказать.
Путь до Урсула предстоял долгий.
Часть вторая: Сеющие ветер
Глава первая: Гость
Этот вечер был таким же, как и тысячи до него.
Если бы Царевна захотела, она могла бы сосчитать, сколько раз она ложилась спать в объятиях этих стен. «Ваше высочество, напомните-ка мне, сколько вам лет? Хорошо. Теперь это число нужно умножить на триста шестьдесят пять да прибавить столько дней, сколько прошло с вашего прошлого дня рождения…» Когда она была маленькой, господин Хофф, её учитель, задавал ей такие задачки.
Он был таким глупым, этот господин Хофф. Никак не мог взять в толк, что математика не даётся ей не потому, что дурочка-Царевна её не понимает, а просто потому, что ей скучно. Как-то раз в детстве, после очередного нудного урока, Царевна спросила у отца, зачем ей всё это – ведь, она надеется, в жизни ей ничего не придётся считать самой. Папа со смехом пообещал, что не придётся, если она не захочет, но объяснил, что математика развивает ум. С тех пор единственным, почему Царевна вообще пыталась слушать учителя, было желание порадовать папу. Никого на этом свете она не любила сильнее, чем его.
Сегодня он не сдержал данное ещё на той декаде обещание и к ней не пришёл.
С самого утра она жила с радостным чувством, что нынешний день будет особенным. Завила волосы – Царевна с детства поднимала такой крик при виде ножниц, что в конце концов все вокруг перестали настаивать на короткой стрижке, и отливающие золотом локоны сейчас доходили ей до бёдер. Нарядилась в роскошное платье – новое, бежевое, с кружевами на лифе, папе бы точно понравилось… А вечером он прислал записку, в которой просил его извинить. Извинить! В последних строчках были какие-то глупости про неотложные и важные дела, но Царевна, не дочитав, скомкала листок, бросила его в камин и побежала плакать к себе в спальню. По пути её коварно подстерёг резной трёхногий столик – ей вообще никогда не нравилось, как он тут стоит. Красовавшаяся на нём фарфоровая ваза качнулась, не устояла рухнула; брызнули осколки, цветы из царских оранжерей разлетелись по ковру приёмной мёртвым веером, волна разлившейся воды забрызгала новенький шуршащий подол…
Из-за двери в комнату прислуги высунулась переполошённая горничная, открыла было рот, чтобы что-то вякнуть, но Царевна в бешенстве вскрикнула:
– Бросьте разговоры! Вас не просили разговаривать! Приберите здесь, немедленно!
И, хлопнув дверью, закрылась в спальне.
Она ненавидела всю Сильвану целиком за то, что та отбирает у неё отца. Это был не первый раз, когда папа отменил одно из их редких свиданий потому, что любит свою страну больше неё. Царевна привыкла получать то, что хочет, но здесь папа был глух и к её ревности, и к её печали. Он с детства учил её, что цари не всегда могут делать то, чего им на самом деле хочется. И иногда добавлял, что править – работа сложная и неблагодарная…
Как-то раз, ещё крошкой, Царевна с деловитой серьёзностью сказала на это:
– Так попроси расчёт!
Папа так смеялся, что она даже на него разозлилась. Она хотела сползти с его коленей, убежать и спрятаться, но он удержал её, поцеловал в макушку и вздохнул:
– Если бы всё было так просто, медвежонок…
Она до сих пор страшно любила, когда отец называл её своим медвежонком. Себя самого он, вслед за заграничными газетами, со смехом величал сильванским медведем – так кем ещё могла быть его дочка?
Царевна давно уже привыкла считать себя его дочерью – его и только. Мать не имела на неё никаких прав. Она умерла так давно, что Царевна едва могла вызвать в памяти её лицо – узкое и длинное, вечно бледное, вечно печальное… Сколько Царевна себя помнила, она терпеть не могла эту женщину и всё, что с ней связано. Её голос, запах, её горестные вздохи, её «бедная моя малышка», хотя Царевна никак не могла взять в толк, из-за чего её жалеют – и даже имя, которое мать ей придумала. Амалия. Слово, холодное и противное, как ласки маминых рук… как сырая рыба. Царевна однажды трогала склизких рыбин. Как-то раз, уже давно, папа устроил ей экскурсию в кухни и кладовые; движимая любопытством, она хотела рассмотреть и потрогать всё, что попадалось ей на глаза в этой волшебной незнакомой стране, но в конце концов была рада вернуться обратно в свои покои…
С тех пор, как мама умерла, никто не называл её Амалией. Раньше пытались, но она не отзывалась. Прислуга, как ей и подобало, обходилась «вашим высочеством», а у папы хватало для неё слов, предназначенных для них двоих и только. Был ещё Эдвин, но, к счастью, они редко виделись. Они выросли порознь, и брат, слишком уж похожий на их общую мать, был просто чужим и гадким мальчишкой, к которому Царевна не чувствовала ничего, похожего на любовь…
Горничная, убиравшая осколки вазы, напевала себе под нос – это было прекрасно слышно через дверь. Кто разрешил ей петь?! Царевна хотела было выйти и накричать на неё, но передумала. Лучше она скажет папе, что девчонка прибиралась у неё в комнате, и оттуда что-то пропало. Какой-нибудь гребень или браслет… Посмотрим, как эта дура тогда запоёт!
– Южному морю голос вьюг снится, – доносилось из-за двери, -
Синяя ночь звенит…
Белая птица, алая птица
Вместе летят в зенит.
Как описать мне образ твой милый?
Сотни не хватит слов!..
Белые крылья, алые крылья,
Ветра певучий зов…
Дрожью по сердцу, дрожью по телу –
Всё позабыть, обняв,
Белым на алом, алым на белом
Вывести строки клятв…
Эти слова звучали для Царевны так странно. Она знала, что эта песня – о любви, но она не понимала. В прочитанных ею книгах любовь упоминалась лишь вскользь, как что-то слишком прекрасное и слишком сокровенное, чтобы говорить о нём во всеуслышанье – а больше узнать о ней Царевне было неоткуда. Лишь однажды, девочкой-подростком, она заглянула в случайно забытую горничной книжку. Её хозяйка вышла из комнаты, и Царевна успела украдкой проглотить две или три страницы, обжёгшие её непонятным, чуждым и неведомым ей жаром «глубоких поцелуев» и «страстных объятий». Она никогда и ни с кем об этом не говорила. Папа страшно разозлился бы, если узнал…
– Холод прощаний, пламя объятий…
Слышишь, моя любовь? -
Белое платье, алое платье -
Ты хороша в любом.
Дело к рассвету, бледные звёзды
Тают с приходом дня…
Белая роза, алая роза,
Любишь ли ты меня?..
Царевна слышала эту беззаботную песенку и раньше: горничные напевали её, когда ей в приёмную принесли новые кресла. Слуги-мужчины входили в покои её высочества только тогда, когда нужно было сделать что-нибудь, непосильное для женских рук, и девушки, кажется, были до смешного рады их компании. Царевна слышала из спальни, как мурлыкающая себе под нос нехитрый мотив служанка дошла до «…ты хороша в любом», и мужской голос вдруг добавил: «а лучше без!»; затем последовали хихиканье, шёпот и шлепки. Царевна не до конца поняла, что там произошло, но точно знала, что какая-то гадость.
Не то чтобы ей были так уж нужны эти кресла в приёмной. К Царевне всё равно мало кто приходил. Только папа, да врач, если было нужно, да господин Линдт, учивший её играть на лютне. Она сама захотела именно лютню, чтобы быть похожей на героиню книжек, задумчиво перебирающих её струны в своих высоких башнях. Господин Линдт, маленький и седой, смешно светясь от гордости, любил хвастаться, что его вызвали аж из са́мого Гелльса, потому что во всей стране осталось не так-то много тех, кто умеет играть на этом благородном и, что бы там кто ни говорил, вовсе не устаревшем инструменте…
Одно время папа приглашал к ней дочерей лучших людей, чтобы ей не было одиноко без подруг. Но они оказались ужасно скучными и вечно украдкой поглядывали на часы, так что Царевна попросила больше их не присылать. Ничего. Одной ей было даже лучше.
Час стоял поздний; в спальне уже зажгли лампы. Царевна отошла от двери и, подсев к столу, принялась распускать почти законченную вчера вышивку. Среди изумрудных ветвей на белой канве сияла багряная порфира – птица с яркими перьями и чёрным клювом. Царевна взяла картинку из книжки про животных, которую ей купили ещё в детстве; ей до сих пор нравилось разглядывать цветные рисунки зверей и птиц, которых которых она никогда не увидит в жизни. Когда она была маленькой, папа вечно дарил ей энциклопедии и атласы. Их красочные развороты рассказали ей о мире – от растений до звёзд, от древнейшей истории до вещей, изобретённых совсем недавно. Иногда Царевне казалось, что её книжные полки вмещают в себя всё, что только существует на свете, если только не больше…
Как-то раз она спросила у папы, почему ей нельзя покидать дворец, если за его стенами столько всего интересного. Тогда он сел рядом с ней, как всегда делал, когда хотел поговорить с ней о чём-то важном, и сказал:
– Девочка моя, мир очень непрост. В нём много интересного, это правда, но опасного, грустного и злого гораздо больше. Я могу тебя от него защитить. Здесь ты в безопасности, здесь у тебя есть и будет всё, чего ты захочешь, и, кроме того, так ты всегда будешь со мной. Тебе чего-то не хватает? Скажи, чего. Это поправимо.
Ей хватало всего. Она обняла его и поняла, что ей не нужен никакой глупый мир снаружи, если взамен им нужно будет расстаться.
С того момента и до сего дня папа дважды – раз в Айдун, раз в день её рождения – позволил дочери покинуть дворец, отпустив её кататься в закрытой карете. Царевна во все глаза глядела в маленькие окошки на город, беспорядочный, людный, шумный, и была страшно рада, что, в отличие от всех этих несчастных на улицах, ей не приходится жить вот так. Это, наверное, было очень сложно, раз уж от одного только взгляда со стороны у Царевны голова шла кругом…
Она вернулась к книгам, и долгое время ей было в них хорошо. Когда она выросла, на смену энциклопедиям пришли истории о достойных девушках и благородных мужчинах, о пороках и добродетелях, неизменно побеждающих в конце. Приключения на страницах раздвигали стены и сокращали время, которое мучительно тянулось, когда его было нечем заполнить… Вот только за все эти годы даже книги ужасно ей наскучили, хотя папа не забывал присылать новые. В последнее время у неё совсем не было охоты читать читать.
Летом можно было бы погулять в саду, разбитом специально для неё во внутреннем дворе. Он упоительно цвёл по весне, и Царевне было приятно, что этот сад принадлежит ей и только ей, что никому, кроме неё да садовника, нет хода под его тенистый полог, если она сама не позволит. Сейчас, ранней весной, деревья стояли полуодетыми, но летом их кроны казались отсюда, из окон верхнего этажа, то ли мягкой лужайкой, то ли зелёным озером, волнующимся от ветра. Царевна любила смотреть на сад, а ещё – на звёзды. После того, как в детстве ей показали карту звёздного неба, она узнавала их в ясные дни и радовалась им, как старым знакомым. Каждую ночь над дворцом горделиво вставало созвездие Аренарии, а вон там, правее и дальше, виднелось распластанное крыло Огнептицы…
Иногда Царевна так долго глядела на звёзды, что они являлись ей во сне. Ей снилось, что она встаёт ночью, открывает окно, чтобы подышать, и Огнептица вдруг слетает с небесного свода к ней на подоконник. Ослепительно светлая, сложив крылья, она склоняла голову Царевне на грудь – и та просыпалась, обожжённая жаром её пламенных перьев…
Птичка на канве, такая же огненно-рыжая, уже лишилась половины своего пышного хвоста. Царевна много вечеров сидела над пяльцами, и работа уже близилась к концу, но сегодня она вдруг поняла, что и вышивка тоже невыносимо ей надоела. Она упрямо продолжала распарывать стежок за стежком, когда вдруг услышала стук – в… окно.
Оно было открыто и задёрнуто лёгкими шторами, трепещущими от прохладного влажного ветра. Защищённые коваными решётками створки были распахнуты наружу – и вот кто-то учтиво постучал в стекло, словно просил разрешения войти. Что же это? До земли ведь так далеко! Мгновенно захваченная любопытством, Царевна бросила вышивку, подошла к окну – и, изумлённая, невольно отступила на шаг, потому что по ту сторону подоконника стоял человек.
Это был мужчина; кроме отца да учителей, она видела мужчин очень редко, тем более – своих ровесников, а этот если и был старше неё, то вряд ли намного. Высокий и стройный, он был безукоризненно одет и коротко подстрижен – это смотрелось непривычно, но ему шло. Красивое – ох, Айду, какое же красивое! – лицо оттеняли чёрные усы и ухоженная бородка. Но самое главное – самое главное было то, что он в самой непринуждённой позе стоял на воздухе, словно на паркете, и, кажется, это обстоятельство его ни капельки не смущало.
– Добрый вечер, ваше высочество, – сказал он с обворожительным полупоклоном, и Царевне показалось, что этот глубокий, тёмный, бархатный баритон проник ей до самого сердца, – примите мои извинения, если я вас напугал.
– Что вы, ничего подобного, – вежливо ответила Царевна, не в силах оторвать от него взгляд. Глаза незнакомца, светлые-светлые, прозрачно серые с голубой ноткой, необоримо притягивали её глаза, и, глядя в них, она забыла, что удивлена…
Она не лгала: она его не испугалась. В конце концов, это ведь не какое-нибудь чудовище, а просто человек, и, к тому же, если она закричит, горничные услышат – они тут, рядом, только через приёмную пройти…
– Ах! – воскликнула Царевна, вдруг поняв, что к чему. – Так вы, должно быть, волшебник?
Конечно! Как же она сразу не догадалась? Она ведь не раз и не два слышала от папы про его верных магов и про то, на что они способны. Почему бы и не летать? Наверняка они умеют и это.
– Вы совершенно правы, – улыбнулся мужчина, – хотя я предпочитаю, чтобы меня называли Чародеем.
Теперь Царевна точно знала, что ей нечего бояться. Она помнила, что волшебникам можно доверять: они все приносили присягу её отцу, а значит, не могут, да и не захотят её обидеть. Даже если и нет, она так и так ни за что не поверила бы, что незнакомец с такими прекрасными глазами желает ей зла…
Она сделала реверанс и сказала:
– Очень приятно познакомиться, господин Чародей. Пожалуйста, входите.
Ей не хотелось держать такого гостя на пороге, даже если он пришёл незваным.
– О, благодарю, – Чародей склонил голову в знак признательности, – но я как раз хотел пригласить вас на прогулку. Сегодняшний вечер слишком хорош для того, провести его взаперти.
Царевна понюхала волнующий, весенний ветер и вдруг поняла, что он прав. Воздух пах ночью и далью, луны на ясном, звонком небе горели, как маяки… и ей вдруг очень захотелось наружу.
– В сад? – уточнила она. – Я с радостью спущусь.
– Нет… Несколько дальше. Но если вы захотите вернуться, только скажите, и я немедленно доставлю вас обратно.
Слова Чародея, а может, сам его голос, странно манили и заставляли сердце биться чаще. Её родная и любимая спальня вдруг показалась Царевне тесной, словно тюремная камера. Папа рассердится, если она уйдёт без спроса… но он не узнает, если она успеет вернуться до утра. Это будет её маленькая тайна, вот и всё.
– Обещаете? – спросила она.
– Слово мага.
Этого ей было достаточно.
– Тогда подождите минуту, – строго сказала Царевна и направилась к зеркалу. Хорошо, что она ещё не раздевалась – не придётся звать служанку, той знать вовсе незачем… Царевна оправила волосы, надела капор и тщательно завязала ленты под подбородком. Отражение взглянуло на неё голубыми глазами, блестящими от радостного волнения. Она никогда ещё не выходила из дома ночью…
– Я бы посоветовал вам захватить шаль, – заметил Чародей. – Там, наверху, может быть свежо.
Накинув на плечи тёплый риенштадский платок, Царевна вернулась к окну. Чародей галантно подал ей руку; приняв её, она села на подоконник, деловито оправила пышный подол и свесила ноги с другой стороны. Увидев, что она колеблется, Чародей мягко сказал:
– Ничего не бойтесь. Я вас держу.
Падать до земли было далеко, но взгляд этих светлых глаз был таким спокойным, что Царевна поверила.
Глубоко вдохнув, она ступила на пустоту – и осталась на ней стоять. Было немного страшно, но Чародей бережно и крепко держал её за руку, и почему-то Царевне показалось, что, пока он не отпустит её руки, всё будет хорошо.
Они стояли там, между небом и землёй, над садом, над спящим дворцом, под распростёртыми крыльями Огнептицы, и Чародей спросил:
– Вы готовы?
Замирая внутри, Царевна ответила:
– Да.
И звёзды сдвинулись со своих мест.
