Натанариэль Лиат
Сильванские луны
Сын Августа Рина секунду помолчал и устало провёл рукой по глазам.
– Моя мать – проклятое чудо кротости и долготерпения. У меня нет никого, кроме неё, и я очень её люблю, но, пропасть, как же мне за неё стыдно! Не знаю, куда деваться от самого себя, когда вижу, как она унижается перед теми, кого считает выше. С какой грязью готова себя смешать, лишь бы я – я и только, ей самой ничего не нужно, лишь бы мне было хорошо – всеми правдами и неправдами оставался поближе к «высшему свету». Она правда верит, что это – залог счастья. Айду и Наллен, она так гордится тем, что её ребёнок вырос в «богатом доме», что мне никогда не хватит духу открыть ей глаза на то, что это были семнадцать лет пытки…
А у какого сына хватит? Тем более – у сына единственного. У единственной надежды, единственной радости… единственного, что вообще есть своего у некогда хорошенькой стареющей служанки. Лексию вдруг невпопад подумалось: наверное, этот старший Рин чертовски привлекателен, если уж столько женщин упало – и, говорят, продолжает падать – к нему в объятия…
– Когда мне стукнуло семнадцать, я сбежал, – негромко сказал Элиас. – Сейчас, оглядываясь назад, удивляюсь, чего ради терпел так долго. Чтобы прилично овладеть хоть каким-нибудь делом, надо начинать учиться куда раньше, а я вместо этого тратил время на пререкания с гувернёрами, которые пытались исправить моё чудовищное произношение на пантеи… Когда я наконец вырвался, то обнаружил, что ничего не умею. Первую пару лет брался за любую работу, какую мог. Был грузчиком в гелльском порту, на самом деле, мне даже нравилось, но всё это приносило гроши, а я твёрдо решил, что обеспечу матери независимую безбедную жизнь. И, кроме того…
Он остановился, перевёл дух и с тихой, годами сдерживаемой где-то внутри, но так и не остывшей ненавистью продолжил:
– Кроме того, я по горло сыт тем, что меня постоянно судят по делам моего так называемого отца. Я смертельно устал слышать, что я всегда и для всех прежде всего «ах, сын того самого Рина?». Больше всего на свете я хочу, чтобы во мне видели не его, а меня. Сначала мечтал сменить фамилию, но потом понял, что имя – это просто слово, а слова ничего не значат. Значение имеет только дело, и я намерен сделать так, чтобы мои дела запомнили. Даже если ради этого придётся умереть лет через десять, плевать. Меня не волнуют благо и польза для других, я ведь не какой-нибудь милый Жеребёнок… Я прежде всего забочусь о себе, – теперь его усмешка была усталой и горькой. – Как истинный Рин. Папенька, наверное, гордился бы, если бы ему не было так плевать.
Элиас провёл пятернёй по стянутым к затылку волосам.
– Понимаешь теперь, кого я увидел, когда ты появился в этом доме? Ещё одного сына человека, который здорово испортил мне жизнь. Я терпеть не могу всех Ринов на свете, включая самого себя, так почему ты должен был стать исключением? Потом я съездил в Гелльс, посмотрел на своих любимых родичей и понял, что по сравнению с ними тебя ещё вполне можно терпеть.
Он вдруг улыбнулся.
– Прощения просить не стану, не жди. Обойдёшься. Хватит с тебя и того, что я хотя бы потрудился объяснить, что виноват кто угодно, но только не я. Отметь – опять же, истинно риновская манера.
Элиас встал, взял со стола книгу и, не глядя на Лексия, добавил:
– Если ты сейчас собираешься выдать что-нибудь вроде «почему ты не сказал раньше?» или «мне страшно жаль», то не трудись. Пойдём лучше ужинать.
Лексий подумал и снова закрыл открытый было рот. Пожалуй, никто тут и впрямь не нуждался в его сочувствии.
Кто бы знал, что Элиас – это полная форма от «Ася»? Следовало бы догадаться: в волшебники не идут от хорошей жизни, и всё же…
– Знаешь, для условий, в которых ты вырос, из тебя получился удивительно адекватный человек, – сказал Лексий, когда они выходили из библиотеки. – Я сейчас смотрю и понимаю, что могло быть гораздо хуже.
Элиас на мгновение задержался на пороге; он не обернулся, но Лексий отчётливо понял, что по губам будущего волшебника скользнула улыбка.
– Для Рина ты слишком хороший парень, – сказал Элиас. – И это сейчас был не комплимент. Ты точно не самозванец?
В тот день они негласно заключили если не мир, то хотя бы перемирие. И это было как нельзя кстати, потому что осенью у Лексия хватало и других причин для печали…
Приближался Айдун – один из пяти внекалендарных праздников и заодно напоминание о том, что Лексий пробыл в этом мире уже год. Год! Он не планировал задерживаться здесь так надолго, вот только кто-то – судьба ли, Айду ли, которой и был посвящён этот день – решил, что знает лучше. Поиски Брана были такими же безуспешными, как некогда изыскания его ученика. Он обещал продолжать и велел Лексию бросить отчаиваться, но насколько же сказать иногда проще, чем сделать…
Лексий пытался выдохнуть и пока об этом не думать. Сосредоточиться на учёбе, раз уж он всё равно потратил на неё столько времени и сил; читать древних философов, перебирать копилку хороших моментов, здорово пополненную этим летом – всё, что угодно, лишь бы не вспоминать, что он, кажется, застрял в этом мире навсегда.
И… Рада тоже не вспоминать.
«Мы всё равно вроде не собираемся разбегаться в разные стороны…»
На Айдун Лексий не выдержал и сказал Ларсу:
– Халогаланд, пойдём выпьем.
В конце концов, это ведь был день, когда Лексий появился в этом мире. В каком-то смысле почти день рождения. Нужно было то ли отпраздновать, то ли залить, одно из двух…
К вечеру семейного господина Халогаланда ждали домой на праздничный ужин, но до того момента он был совершенно свободен, о чём и объявил. И добавил, что как раз знает одно симпатичное местечко (тут он из скромности несколько приуменьшил свой опыт: Лексий не сомневался, что «местечко» этот парень знает отнюдь не одно).
По-хорошему, столица должна была бурлить и кипеть, но погода сорвала и гуляния с танцами прямо на улицах, и вызывающую у Лексия слишком живой отклик раздачу даров. Город с самого утра поливал мелкий ледяной дождь, ветер пронизывал до костей, так что народ попрятался по храмам, и традиционные уличные служения проходили под крышей.
Лексия не тянуло принять участие в торжестве в честь незнакомой ему богини, к тому же в её отсутствие, но на полпути их с Ларсом застиг смертоубийственный ливень, и им пришлось искать убежища – а ближайшим как раз оказался храм. Главный в городе, что-то вроде кафедрального собора, теоретически он был открыт всем, но на практике народ попроще выбирал места ближе к дому, а здесь обычно собиралась знать.
– Это надолго, – констатировал Ларс, выглядывая наружу из приоткрытой двери. – Пойдём пока послушаем, что ли.
Миновав полутёмный холл, они вошли в зал, и приглушённая раньше музыка полилась им навстречу полноводной рекой. Пели два хора – мужской по правую руку, женский по левую; Лексий не разбирал ни слова (он давно уже заметил, что его медальон переводит только те слова, которые понимает сам говорящий, а кордос обычно знали только служители), однако от силы голосов и звучащего в них чувства по спине невольно бежали мурашки. Просторный круглый зал был полон чинных мужчин и нарядных женщин, но Лексий с Ларсом нашли себе местечко около одной из поддерживающих свод колонн.
За весь этот год Лексий ещё ни разу здесь не был. Он с любопытством оглянулся: белые стены и купол, изнутри расписанный под нежно-розовое закатное небо, были со вкусом украшены позолотой, а окна, опоясывающие стену, объединял масштабный витраж. Фоном служила опушка леса; по ней бежала белая и почему-то двухвостая лиса, за ней – стройная босоногая девушка в красной тунике и белокурый юноша. За спиной у него вразлёт вились длинные, размётанные ветром волосы, а над плечом летел огненно-рыжий ловчий сокол. Мастерство художника изобразило их как раз такими, какими Лексий всегда их себе представлял: резвящиеся дети, всемогущие боги…
Мужской хор смолк, женские голоса поднимающейся на крыло светлой птицей взлетели под самый купол, и Лексий, заглядевшийся на цветное стекло, вдруг различил среди них всех один-единственный, самый высокий и самый чистый. Он невольно принялся искать глазами ту, что поёт, и нашёл – маленькую кареглазую девушку в самой серединке первого ряда. Бесформенное жёлтое одеяние певчей скрывало её фигуру, но вдохновенного лица сердечком и коротко стриженых чёрных волос, блестящей шапочкой охватывающих голову, уже хватило бы, чтобы влюбиться…
И скоро Лексий понял, что это «бы», кажется, было лишним.
Он давно заметил, что время умеет течь с разной скоростью – скучные полуторачасовые пары, к примеру, имели дурную привычку растягиваться на половину вечности. Он смутно помнил, что праздничная служба обычно длится часа два с хвостиком; сегодня они пролетели, как миг. Однажды увидев свою певицу, Лексий уже не мог оторвать от неё глаз. Всё было совсем как у Блока: слушая её ликующие, звонкие, серебряные трели, сверкающей нитью вьющиеся в общем узоре, он совершенно забыл, что потерялся на чужбине и хочет домой. Её голос, её закрытые от упоения песней глаза, её несомненная и твёрдая вера в непонятный Лексию текст заставляли и его верить, что – теми самыми блоковскими словами – радость обязательно будет, может, просто не сейчас, но будет точно…
Где-то там, во всём остальном мире, ставшем сейчас до смешного неважным, кончился дождь. Лучи проглянувшего солнца, раскрашенные витражом, упали на жёлтое платье и тёмные волосы певуньи – светлой, ярко выхваченной из полутёмного фона; то же самое солнце попадало и на других певчих, но для Лексия сейчас не существовало никого, кроме неё…
Он очнулся только тогда, когда, одухотворённые и разгорячённые, оба хора вместе подняли свою песнь на головокружительную высоту и – смолкли. Старший служитель, заведовавший церемонией, в заключение ещё раз сказал всем собравшимся несколько поздравительных слов, и магия отлетела: вокруг зашевелились, закашляли, заговорили, собрание не торопясь потянулось к выходу. Смешавшись, хористы скрылись где-то в дальнем конце храма, где наверняка была другая, задняя дверь, и Лексий вдруг остро понял: скорее всего, он никогда больше не увидит эту девушку. Если судьба вот так вот чудом подводит тебя близко-близко к мечте, её нужно хватать немедленно, ведь однажды упущенный момент будет упущен уже навсегда…
– Да что с тобой такое? – Ларс, опирающийся плечом на колонну, наблюдал за товарищем с самым живым интересом. – Выглядишь так, словно тебе только что было видение о втором пришествии!
Не до конца разбуженный, Лексий еле расслышал его слова.
– Девушка, – сказал он невпопад, – там была девушка…
Зал пустел, солнце за окном снова спряталось, и потухший витраж стал безжизненным и пустым. Лексий стиснул зубы, когда тоска коснулась его сердца холодной лапой. Где теперь искать её, свою девушку из церковного хора?..
– Такая маленькая брюнетка? Похожая на трясогузку?
Лексий вынырнул из тумана, в котором тонул, и уставился на Ларса.
– Она.
Халогаланд невозмутимо потянулся, возвращая себе гибкость после долгого стояния на месте, и оправил шикарную шевелюру.
– Хочешь, познакомлю?
Он взглянул на лицо Лексия и расхохотался.
– Не смотри на меня так! Она моя родственница. И вообще, лучшие люди все друг друга знают…
Ларс поймал «трясогузку» в холле, когда та уже собиралась выпорхнуть в пасмурную осень – просто подхватил её под руку и отвёл в сторонку от дверей, аргументировав это так:
– Ла́да, я хочу представить тебе одного господина, который безусловно заслуживает самого пристального внимания.
Девушка уже успела переодеться – теперь на ней был белый жакет и удивительно идущее ей ярко-розовое платье. Юбки в пол нынче теряли популярность, скроенный по последней моде подол заканчивался у щиколотки, и Лексий осознал, что даже эти простые маленькие лакированные башмачки и те повергают его в трепет восхищения…
Хорошо, что у них был посредник – сам он сейчас точно не сумел бы сказать ничего членораздельного. Не хватило бы дыхания.
– Лексий, – бойко объявил Ларс, – это Ладари́на Горн, моя двоюродная племянница по материнской линии.
– Разве? – рассмеялась Ладарина. – Я всегда думала, что троюродная сестра!..
Когда она улыбалась, у неё на щеках появлялись ямочки, от которых у Лексия вдруг закружилась голова. А он-то думал, что такое бывает только в книгах…
– Неважно, – весело отмахнулся Ларс. – В любом случае, кровь не водица и всё такое… Лада, это Лексий ки-Рин, мой коллега, – тут он многозначительно понизил голос, словно открывал ей какую-то тайну. – Между прочим, был отмечен самим царём.
Лексия всегда восхищало его умение, особо не привирая, выставлять реальные факты в выгодном свете.
– Очень рада знакомству, – сердечно сказала Ладарина и протянула ему руку. Чувстуя, как кровь бросилась ему в лицо, Лексий пожал тонкие пальчики.
– О, вон там, кажется, госпожа Фидо́, – вдруг заявил тактичный Ларс, якобы заметивший кого-то из знакомых. – Надо пойти засвидетельствовать ей своё почтение. Я оставлю вас на минутку.
И он исчез, как какой-нибудь доброжелательный джинн, который сделал свою работу и теперь не намерен мешать.
– У вас замечательный голос, – выговорил Лексий и тут же мысленно отвесил себе подзатыльник. Дурак, наверняка она слышала это уже тысячу раз! – О чём вы пели?
Каким бы неуклюжим ни был его комплимент, щёки Лады зажглись нежным румянцем.
– Это что-то вроде благодарственного гимна, – пояснила она. – Я не читаю по-кордосски, но нам переводили. Там поётся: «Спасибо за каждый день в этом прекрасном мире, потому что каждый день – это бесценный подарок; спасибо за всё хорошее, что со мной случилось, и за всё плохое, что прошло стороной; спасибо за всех, кого я люблю, и всех, кто любит меня; спасибо за то, что моя жизнь именно такая, какая есть, потому что если она сложилась так, а не иначе – значит, именно так и было нужно»…
Удивительное дело: в устах кого-нибудь другого этот оптимистический фатализм звучал бы просто смешно, но когда говорила Ладарина Горн, Лексию и в голову не пришло смеяться.
Лада оглянулась на дверь.
– Меня мама ждёт, – сказала она, словно извиняясь. – Я побегу. Но я пою здесь каждую декаду. Если вам правда понравилось, приходите послушать.
И, напоследок одарив его тёплой улыбкой, она исчезла, оставив Лексия оглушённым и зачарованным смотреть ей вслед.
С того дня он пропал. Жил словно в светлом голубоватом мареве, почти не приходя в сознание. Влюбляясь, многие страшно глупеют; Лексий, к сожалению, не был исключением, но ничто в тот момент не могло волновать его меньше. На него вдруг напало рьяное благочестие, и каждую декаду, вечером седьмого дня (о, скольких же душевных сил Лексию стоило дождаться этого седьмого дня!), он обнаруживал, что вновь стоит в храме у колонны и слышит во всём хоре один только голос…
Ларс просветил его насчёт семейства Горнов. Они носили свой новенький титул всего лишь третье поколение: дед Ладарины, удачливый торговец, заслужил его тем, что ловко организовывал военные поставки – Канкара в своё время влетела Сильване в копеечку… Знатности и благородства роду, возможно, несколько недоставало, зато новоявленный лучший человек оставил сыну в наследство завидное состояние – конечно, не халогаландовское, но более чем внушительное. И в этом крылась одна проблема.
Лексий никогда не страдал чрезмерной робостью, но у него на пути опять встали сословные границы. Он хорошо представлял, как вести себя с одногруппницей или там с какой-нибудь красоткой из интернета, но с юной дворянкой?.. Самым разумным выходом казалось прибегнуть к надёжному испытанному средству: спросить у Ларса.
– Не переживай, мы же в столице, а не где-нибудь в глубинке, – успокоил тот. – Там попытку взять девушку за руку и то могут истолковать как знак, что пора шить свадебное платье. Нет, здесь ты можешь ухаживать за ней совершенно спокойно, никто против воли тебя под венец не погонит, но всё-таки советую не делать ничего двусмысленного. Если не имеешь серьёзных намерений, то не давай поводов для ложных надежд, вот и всё, так всем будет спокойнее. Сопровождать её на прогулках – можно. Видеться на вечерах, куда вас обоих позвали – более чем. Бывать дома, если приглашают в гости – тоже. Вот у всех на глазах сливаться в жарком поцелуе уже не стоит. Но это ты, конечно, и сам прекрасно понимаешь, ты же умный парень. Да и с родителями Лады я знаком, они хорошие. А то иные благородные матери так блюдут дочернюю честь, что переходят всякие границы… Знаешь, почему Элиас, например, до сих пор водится исключительно с подавальщицами из трактиров, хотя смело может рассчитывать на большее?
– Потому что у них нет мамаш, падающих в обморок, дюжины дуэний и отцов, способных устроить тебе серьёзные неприятности, – не отрываясь от очередной книги, невозмутимо подтвердил Элиас. – Мозгов у них, конечно, тоже нет, но, если честно, я и у этих ваших лучших дам их что-то не заметил.
– Не слушай его, – успокоил Ларс. – Исключения бывают. Сам встречал.
Исключение или нет, Лада точно не была глупой. Лексий имел шанс в этом убедиться, когда узнал её получше – он провёл с ней достаточно времени той осенью и зимой. По-детски легкомысленной – да, и ещё слегка балованной, но не глупой точно. Она была единственным ребёнком в семье, родители души не чаяли в сокровище-дочке и ничего не жалели для её счастья. Её оберегали от всего плохого; Лексий, если честно, вообще сомневался, что Лада знает, что в мире существует зло. Ну, может, в книжках читала… Ей никогда не приходилось самой решать проблемы, у неё не было ни горестей, ни забот, все вокруг её любили – потому что было за что, – восхищались ею и хотели ей добра. Естественно, что она в свои двадцать так и осталась прелестной, смешливой, наивной и искренней девочкой… Лексию было с ней невообразимо легко. Он готов был поклясться, что она мерцает каким-то особым, внутренним светом, от которого печали угрюмыми пауками забиваются в тёмные углы, и от са́мой грустной осени становится не так тошно…
После служб седьмого дня Лексий ждал её в холле – и каждый раз был вознаграждён радостью, вспыхивающей у Лады в глазах. У неё были удивительные глаза: светло-карие, с золотисто-оранжевым отблеском – цвета янтаря… Иногда двое странных прихожан так увлекались беседами о какой-нибудь чепухе, что забывали уйти до тех самых пор, пока младший служитель не гасил последние свечи и не подходил к дверям, многозначительно позвякивая ключами. Девушка-трясогузка умела делать время абсолютно неважным…
Совершенно случайно узнав, что у неё день рождения в предпоследнюю декаду осени, Лексий отважился подарить Ладе цветы. Это были стройные, тонко пахнущие синие ирисы на длинных стеблях, и по её просиявшему лицу Лексий сразу понял: угадал. Вернее, услышал… Учёба пока безвозвратно вышла для него на второй план, но он всё равно сам замечал, что делает успехи. Время, когда он искал в библиотечных книгах сухой тополиный листок, давно прошло; теперь Лексий, хоть и ценой немалого усилия, находил на книжных страницах карандашные отметки – куда как более высокий уровень мастерства. Бран не хвалил его вслух, но Лексий видел по его глазам, что учитель не собирается брать назад некогда данную перед царём оценку…
Старшая госпожа Горн встречала дочь из храма на своём экипаже. В один особо ненастный день, когда на улицу даже выглянуть было страшно, они обе в один голос настояли на том, чтобы господин волшебник позволил им подвезти себя до школы. Так Лексий познакомился с матерью Лады. Позже, в редкие погожие деньки, он пару раз сопровождал их обеих на прогулках в одном из грандиозных урсульских парков; потом осень полностью взяла своё, климатические условия напрочь перестали располагать к светскому променаду, и тогда Лексия пригласили на званый ужин.
На самом деле, это, наверное, ни к чему не обязывало и ничего не решало, но Лексий всё равно словил мандраж не хуже, чем перед последней пересдачей. Шутка ли – родители дамы сердца! Нужно произвести хорошее впечатление, а ты понятия не имеешь, как вести себя в приличном доме! Вилку для омаров от десертной вилки не отличишь… Здесь-то, в школе, всё по-простому, студенты – они и в параллельном мире студенты, а там?!..
Когда глубоко сочувствующий всей этой романтической истории Ларс заботливо осведомился, всё ли у него хорошо, и Лексий поделился с ним своими тревогами, друг от души расхохотался.
– Нашёл, из-за чего изводиться! Нет, я серьёзно, дедуля моей чудесной двоюродной кузины, по слухам, всю жизнь ел исключительно с помощью карманного ножа, и его сын тоже не имеет привычки слишком усложнять. Господин Горн вообще уверен, что премудрости этикета – ненужные выдумки для тех, кому больше заняться нечем. Чтобы угодить всем у него в доме, достаточно не кидать объедки под стол собакам и не вытирать руки о скатерть. Всё пройдёт на ура, вот увидишь.
Лексий, если честно, уже устал считать, сколько раз этот человек оказывался прав.
Господин Горн был типичным отцом юной красавицы из какой-нибудь комедии: крупный, лысеющий и краснолицый, он ел больше всех, пил и того усерднее, без умолку болтал басом и пытался остроумно шутить. У него не получалось, но он сам первым так заразительно смеялся над своими же шутками, что не присоединиться смог бы только законченный сухарь. Быть может, кто-то назвал бы этого мужчину простаком и увальнем, а его супругу – толстухой, которая никак не может смириться с тем, что ей давно уже не двадцать, но Лексию они виделись самыми милыми людьми на свете. И, кажется, он всё-таки смог им понравиться. По крайней мере, приняли его ласково, а Лада, выбежавшая к столу в шуршащем голубом платье, очень просто и спокойно села совсем рядом с ним, на соседний стул… И тогда все сальные анекдоты, все ворчащие под столом собаки и все этикеты на свете точно стали совсем-совсем второстепенны.
В тот день Лексий впервые подумал, что, может быть, этот мир не так уж и плох. Нет, не для постоянного проживания, но… так уж и быть, ещё сколько-нибудь один конкретный землянин в нём протянет.
