Натанариэль Лиат
Сильванские луны
И ему… было здесь хорошо.
Страшно признаться, чтобы не спугнуть – иногда, в какие-то особенно летние, особенно уютные мгновения, фигура речи переставала быть просто фигурой, и он в самом деле – ненадолго, на удар сердца, но всё-таки – чувствовал себя как-…
Нет.
Жаль, что за эти мгновения каждый раз приходилось расплачиваться осознанием простой и холодной истины: ты всё равно чужой. Да, тебе здесь рады, но, признай, это место просто до того наполнено любовью, что её без разбору хватает на любого, кто переступит порог. А ты вроде как… пристроился погреться к чужому очагу. Прогонять тебя не прогонят, но ты первый понимаешь, что вечно так продолжаться не может. Что это на самом деле не твой дом.
Что, если у тебя вообще где-то есть дом, то он далеко, как никогда.
Ларс заботился о том, чтобы у гостя не было времени хандрить, обычно Лексий был для этого слишком занят, но иногда, изредка, на него находило. Ненадолго – долго грустить в этом доме, наверное, не получилось бы ни у кого, – но всё же.
Один раз тоска взяла его за горло вечером, в час, когда все домочадцы собирались в золотистой гостиной и вели разговоры за стаканом чего-нибудь, что позволял их возраст. Лексию нравились эти душевные посиделки, но сегодня он вдруг почувствовал, что больше не может. На удачу, все остальные были увлечены беседой, так что он встал и, не привлекая к себе внимания, тихонько выскользнул на балкон.
Он окунулся в тёмную тишину, как в освежающую, благодатную воду. От земли поднималась росистая прохлада; где-то в таинственном, похожем на сказочный лес саду ручейком переливалась песня соловья. Лексий обеими руками опёрся о балюстраду и глубоко-глубоко вдохнул запахи трав и листьев. Две луны, обе почти полные, смотрели с неба, будто жёлтые кошачьи глаза.
Когда дверные петли скрипнули, он не обернулся, потому что заранее знал, кто это. Услышал, наверное.
– Лексий? – в голосе Ларса мягко звучала неподдельная тревога. – Что случилось?
Как? Как найти слова, чтобы объяснить человеку, что тебе здесь настолько хорошо, что иногда даже плохо?
– Ничего, – сказал Лексий. – Не знаю, это со мной что-то… – он с изумлением почувствовал, что его голос готов сорваться. Замолчал, глубоко вдохнул, выдохнул, стало легче, но ненамного. – Ларс, у тебя прекрасный дом. Настолько прекрасный, что я начинаю по своему скучать.
Ларс бесшумно закрыл за собой дверь и встал рядом.
– Почему ты туда не поехал? – серьёзно спросил он.
Соловей в саду то ли был до смерти счастлив, то ли сходил с ума от горя – по его песне было толком не понять.
– Я не могу, – объяснил Лексий. Слова казались чьими-то чужими.
– Почему? – Ларс нагнулся, складывая на балюстраду локти скрещенных рук. – Ссора с семьёй? Долги? Что у тебя случилось?
Лексий покачал головой.
– Что-то куда более невероятное и ужасно нелепое, – сказал он. – Ты вряд ли поверил бы.
Он закусил губу, отбросил со лба волосы. Кажется, пора и ему начинать носить хвост…
– Для этого я и стал волшебником. Чтобы вернуться домой, – признался он и неловко заставил себя усмехнуться. – А вот с тобой, между прочим, совсем не понятно! Чего это тебя потянуло в магию? У тебя ведь и так всё есть…
Не самый изящный уход от темы. Плевать. Лексий просто не хотел больше говорить о себе. Он, кажется, и так едва не сказал слишком много.
Ларс помолчал.
– Хочешь, расскажу, почему я решил заняться волшебством? – вдруг предложил он. – Только учти, это довольно печальная история, а тебе сегодня, кажется, и так невесело…
В тоне этого знакомого голоса было нечто, чего Лексий никогда раньше в нём не слышал, и его сердце забилось чуть быстрее.
– Хочу.
– Только обещай не болтать. Нет, честно, если кто-нибудь ещё узнает, я убью тебя на дуэли и мне ничего за это не будет.
Угроза была очевидно несерьёзной, а вот просьба – серьёзнее некуда.
– Слово мага, – кивнул Лексий.
Ветер ласкал кроны деревьев, мягко перебирая влажные от ночной росы листья.
– Мой отец умер, когда мне было двенадцать, – сказал Ларс. – Умер совершенно внезапно. Без войн, болезней, разных несчастий. Перед смертью он был абсолютно здоров… Так мы думали. Потом, когда врачи пытались понять, что же случилось, они обнаружили разные… интересные вещи. Папин старший брат погиб в очередной Канкарской войне, по нему нельзя было судить, но их отцу, моему деду, в день смерти тоже не был и тридцати пяти. В семье считали, что это самоубийство из-за любовницы, там правда был целый скандал, но история всё равно получалась нескладная… Болезнь бы многое объяснила. В общем, после долгих изысканий нам сообщили, что эта дрянь – наследственная. Передаётся из поколения в поколение, причём только по мужской линии… – он улыбнулся. – Прямо как титул. По крайней мере, мои тётушки преспокойно дожили до почтенного возраста… А вот мне, кажется, не удастся.
Лексий слушал его, позабыв дышать. Слова вроде были понятны, но не хотели зацепляться, не давали себя осознать – мешали странно спокойный тон и эта печальная, но не вымученная улыбка. Ох, но как же это всё?..
– Я бесконечно восхищаюсь мамой, – признался Ларс. – Я не знаю, сколько нужно сил, чтобы не сломаться, когда после смерти мужа тебе говорят, что твой сын отправится следом самое большее лет через двадцать. Я-то, когда мне рассказали, особо не испугался… Сам знаешь, когда тебе двенадцать, двадцать лет кажутся целой вечностью. Такое далёкое будущее, когда там оно ещё наступит!.. Потом, когда я очнулся и понял, что половина срока уже позади, я, конечно, запел иначе.
– Неужели это не лечится? – Лексий ухватился за этот вопрос так, будто речь шла о его жизни, а не о чьей-то чужой. – Даже магией?
– Чтобы лечить, нужно знать причину, – Ларс пожал плечами. – А её так и не выяснили, хотя меня года два изучали чуть ли не лучшие доктора страны… То есть нет, они теперь знают, от чего именно я умру. Просто не понимают, почему это произойдёт. За последние годы медицина достигла новых высот и всё такое… но пока она всё равно не может мне помочь. Увы.
Какое-то время они помолчали. Лексий отстранённо думал, что, располагай земная медицина магией, она стала бы почти всесильна. Может, здешняя тоже станет – ещё лет через двести… Но кто бы мог подумать, что Ларс – всегда спокойный, весёлый и уверенный в себе Ларс – носит за пазухой такую тяжесть? Умереть молодым не так страшно – чёрт с ним, все там будем, в конце-то концов; страшно с самого детства знать, что умрёшь…
– Знаешь, – Ларс не смотрел не на него, глядя куда-то в бархатный мрак ночи, – пару лет назад, когда до меня наконец дошло, мне стало по-настоящему страшно. Постоянно, каждую секунду чувствовать, как время уходит… Как будто ты в запертой комнате, которая наполняется водой. И воды вроде как пока немного, но она прибывает с каждой минутой… а бежать некуда.
Он на мгновение прижал ладонь к груди и невесело рассмеялся:
– Иногда было так паршиво, что хоть обручи на сердце ставь…
Лексий знал эту легенду, бывшую, по слухам, не просто выдумкой. Все эти истории о том, что в старые времена таинственные мастера, одновременно маги и кузнецы, умели заковывать живое, бьющееся сердце человека в стальные обручи, чтобы оно перестало чувствовать. Чтобы жизнь продолжалась, но больше не было ни печалей, ни радостей… Что-то вроде самоубийства, если только не хуже. Так же глупо, чудовищно и непоправимо…
Людей, которые сделали с собой такое, называли генрихами – в честь героя сказки. Смешно, Лексий помнил, что на Земле был похожий сюжет про заколдованного принца и слугу, с ума сходящего от горя, вот только в сильванском варианте принц превращался не в милого лягушонка, а в обезумевшее чудовище, натворившее страшных бед… Здешнему Железному Генриху обручи понадобились затем, чтобы собраться с духом и прикончить любимого господина, пока он не убил кого-нибудь ещё. Такой вот хэппи-энд…
Лексий не знал, правда это или нет, но поговаривали, будто в Оттии, где-то в глухих деревнях, до сих пор остались люди, которые умеют сковывать сердца. Вот только расковать их обратно никому из них не под силу. Единственный способ снова стать собой подсказывала та же сказка: в ней говорилось, что обручи могут лопнуть от чувства, настолько сильного, что его не сдержит даже сталь… Вот только насколько сильным должно быть это чувство? О генрихах почти не было достоверных свидетельств, но Лексий как-то читал о состоявшейся сто лет назад казни человека, которого считали одним из них. Преступника приговорили к повешенью за то, что он убил жену и своих детей; когда его спросили, зачем, он сказал, что хотел проверить: неужели он даже теперь ничего не почувствует? На ошарашенный вопрос судьи о том, удалось ли ему, мужчина только равнодушно пожал плечами и подставил голову под петлю…
– Сначала я пытался забыться, – продолжал Ларс. – А что ещё могло прийти к голову двадцатилетнему дураку, который вдруг понял, что впереди ничего нет? Ударился в кутежи, в совершенно безобразные пьянки с женщинами… и не только – знаешь, в тот период я завёл массу… интересных знакомств… Нарывался на дуэли, надеясь, что на одной из них меня наконец убьют, но, как известно, кому суждено быть повешеным… Судьба уберегла. Опиум пробовал, думал, может, хотя бы так получится не вспоминать, кто я и что дальше, но видения от этой гадости были на редкость мерзкие, даже хуже, чем наяву…
Ларс замолчал и сделал глубокий вдох.
– И знаешь что? – сказал он неожиданно ясно. – В конечном итоге всё это ни капельки не помогло. Если, не дай Айду, у тебя когда-нибудь случится горе, настоящее горе, то вспомни, что пытаться его залить – плохая идея. Мысли, которые тебе больно думать на трезвую голову, точно не станут легче с чудовищного похмелья…
Совет звучал мудро, и Лексий решил его запомнить.
– Боги знают, до чего бы я дошёл, если бы не Августа. Она целый год вытаскивала меня из самых неблагородных мест, терпела меня у себя дома, чтобы я не пугал маму и девчонок тем, во что превратился… Слушала весь этот бессвязный бред, который я нёс в приступах жалости к себе. Но в один прекрасный день даже ей наконец надоело. Она поставила мне ультиматум: если я не перестану вести себя как избалованный ребёнок, впадающий в истерику, когда что-то получается не так, как он хочет, то могу проваливать, потому что она больше не собирается тратить силы на ничтожество, которое не желает, чтобы его спасали… Это помогло. Такие вещи отрезвляют. Не сразу, но мне хватило сил отрешиться от того, что боюсь, и задуматься, на что я могу потратить остаток жизни, чтобы это было… не зря. По воле случая, как раз тогда я познакомился со своим первым волшебником. Вернее, стать волшебником ему ещё только предстояло…
На лицо Ларса легла тень.
– Год спустя Грегор стал одним из тех семерых ребят, которые перепугали весь город своей смертью. Жаль – мы с ним были друзьями, и я до сих пор благодарен ему за то, что он подал мне идею. Я быстро решился – терять-то мне, в общем, было нечего… И знаешь, – он улыбнулся, – как-то сразу от сердца отлегло. Нет, честно, когда у тебя есть цель, и ты знаешь, что успеешь принести стране и людям хоть какую-то пользу… становится легче. По крайней мере, мне стало. Это в тысячу раз лучше, чем… доживать, считая дни…
Ларс сощурился на странно яркие сегодня луны.
– Я почти ни о чём не жалею. Вышло так, как вышло, в конце концов, над судьбой никто не властен, правда? Я давно составил завещание, все бумаги в порядке, мама и девочки справятся, тут я в них не сомневаюсь… – он вдруг замолчал, словно вспомнил о чём-то плохом. – Младшим мы не говорили. Когда представлю, сколько будет слёз, трусливо радуюсь, что я сам этого уже не увижу… Знают только мама и Августа. У неё ведь ещё Даниэль, мы никак не поймём, бояться за него или пронесёт…
Лексий попытался найти какие-то слова, правильные, нужные и уместные. Конечно же, не сумел.
– Мне очень жаль, – искренне сказал он.
Ларс вдруг рассмеялся.
– Да брось, причём здесь ты? – отмахнулся он. – Ты же не виноват. И, между прочим, если вдуматься, никто на свете вообще-то не может с уверенностью утверждать, что завтра не умрёт. В жизни всякое случается, Либрия вон и та говорит, что роду людскому приходится бродить по миру в потёмках, боясь смерти, но не ведая ни дня, ни часа… Как знать, вдруг я, например, тебя ещё переживу? Особенно если мы оба присягнём – тогда вообще неизвестно, кто из нас дольше протянет. Если что, обещаю сказать у тебя на похоронах внушительную речь.
– Нет уж, – подыгрывая его тону, возмутился Лексий, – это будет не по-товарищески! Чтобы всё было по-честному, предлагаю умереть в один день.
– Договорились, – невозмутимо хмыкнул Халогаланд.
Они пожали друг другу руки. Ларс посмотрел на друга долгим критическим взглядом и сказал:
– Мама обезглавит меня тупыми садовыми ножницами, если узнает, что я вверг тебя в уныние. Лучше забудь этот наш разговор.
– Легко сказать! – фыркнул Лексий. – Каким это, спрашивается, образом? Ты уже проходил заклинание потери памяти?
– Нет, но есть не менее действенный способ, – авторитетно заверил господин Халогаланд. – Смотри: я сейчас посылаю записку господину Хирви, и завтра с рассветом мы с ним идём на охоту. Целый день по колено в воде гоняемся за какими-нибудь утками, лазаем по кустам и продираемся через лес; потом глубоким вечером, усталые, грязные и довольные жизнью, заваливаемся к господину Хирви в имение и всю ночь пьянствуем во флигеле для слуг. Я тебе обещаю, наутро ты даже имя своё не вспомнишь. Знаю, я сам только что сказал тебе, что выпивка – не выход, но… иногда можно. В умеренных количествах. Ну что, как тебе план?
– Великолепен, – честно сказал Лексий.
Так они и поступили, и да, наутро через сутки он действительно чуть мать родную не забыл, не говоря уже обо всём, что гнетёт и печалит. И потом волевым усилием сумел не вспоминать заново – по крайней мере, до конца каникул.
Глава седьмая: Ощупью
Тополиный пух укрывал сильванскую столицу тёплым нетающим снегом.
Именно цветущие тополя были виноваты в том, что Чародей с детства ненавидел лето: в юности от тополиного пуха он начинал весьма неизящно чихать и – красноносый, со слезящимися глазами – решительно становился противен сам себе. Заклинания от этой напасти было не найти ни в одной книге – наверное, все считали, что магия слишком драгоценна, чтобы разменивать её на такие мелочи. Не беда, Чародей придумал его сам.
Смешно, что он всё ещё это помнил.
Тополя в парке Урсульской школы волшебства кутались в белый пух, как изнеженные красавицы – в дорогие риенштадские шали. Чародей поморщился, когда вид красных стен за узорной оградой всколыхнул мутный ил воспоминаний. Видит Айду, он не хотел смерти тех людей – но ещё меньше он хотел умереть сам. В его планы не входило выпивать их до дна, он думал просто занять у них немного жизни, но ошибся в расчётах. Увы – когда имеешь дело с неиспытанной магией, к такому следует быть готовым…
Он был вынужден это сделать. У него уже почти не оставалось собственных сил. К той минуте, когда он наконец нашёл способ подпитываться от других, от порога, за которым начинаются вечные сумерки, его отделял всего один крошечный шажок – одно маленькое колдовство…
А маленького колдовства ему было недостаточно.
Благодаря тому заклинанию и тем несчастным, случайно попавшимся на его пути, Чародей был способен на магию, на которую прочие никогда бы не отважились – на которую прочим никогда не хватило бы сил. Раз или два он заходил даже слишком далеко. Прошлой осенью, на Айдун, он успел было поверить, что замахнулся на то, что вне власти смертных – что разрушил саму реальность. Чародей не мог вспоминать тот день без содрогания, но время и пространство быстро зарастили прореху, и мир продолжал работать как ни в чём не бывало…
Он сохранил то заклинание – просто на всякий случай, хотя знал, что никогда не осмелится испробовать его снова.
Но он не мог вечно черпать силы у людей. Про́пасть побери, Чародей был магом, а не убийцей! От одной мысли о том, чтобы ещё раз украсть чью-то жизнь, у него руки холодели от отвращения и страха . Нет, нет и нет! Что бы ни ждало впереди, он не пойдёт на это снова…
Поэтому он искал.
Судьба вновь привела его в Урсул, не в первый раз – и, увы, едва ли в последний. Ничего, он привык. За эти несколько лет Чародей нигде не задерживался слишком долго. Такая жизнь не тяготила – он не помнил ни мест, ни людей, к которым был бы привязан. Он мало общался с другими: не так-то просто сойтись с кем-то поближе, если ты и с самим собой-то не слишком хорошо знаком…
Одно Чародей знал совершенно верно и точно: он знал, что́ он ищет. Вот только никак не мог выяснить, где это искать.
Оно не пряталось, о нет – прятаться было незачем. Чародей изо всех сил старался слушать, но присутствие того, что́ он стремился найти, было как шум водопада, на который все остальные звуки накладываются, как на фон. Услышать то, что он искал, было невозможно по той же простой причине, почему нельзя увидеть Оттию, стоя на Ференцевой площади в Леокадии.
Оно было слишком огромно.
Это было одновременно повсюду и нигде именно. Как газ, заполняющий всё предоставленное ему пространство, оно заполняло всю Сильвану – и это было единственное, что Чародей мог утверждать наверняка.
Ему нужно было найти центр. Источник. И вот уже не первый год Чародей искал его – вслепую, ощупью, наугад рыская по городам и деревням, всюду, где были люди, потому что то, что он искал, точно было где-то среди людей…
Он прекрасно понимал, что так на поиски может уйти вся его жизнь. Ничего, на самый крайний случай он знал заклинание против старения. Вдобавок ему не понаслышке было известно: иногда волшебникам везёт.
Восточный ветер, приносящий хоть какое-то облегчение от навалившейся на город жары, поднимал тополиную метель. Чародей предпочёл бы, чтобы это был настоящий снег. Наверное, он даже мог бы его наколдовать. Но, пожалуй, не сегодня.
Глава восьмая: О прекрасной даме
Конец лета вернул их жизнь на круги своя. Каникулы кончились, Лексий вернулся в школу; Элиас, к его затаённой досаде, тоже, но, к счастью, человек устроен так, что шестьдесят дней порознь способны охладить любые страсти. Пока ки-Рины вернулись туда, откуда начали: друг с другом не разговаривали, но и драться не тянуло. Правда, сколько продлится это хрупкое равновесие, Лексий не знал: он чувствовал, что выпустит когти, дай Элиас только повод, и ничего не мог с этим поделать. Но изыскания Брана в царской библиотеке пока не дали результатов, дверь на Землю была всё так же закрыта, и Лексию не оставалось ничего иного, кроме как принять тот факт, что ему предстоит прожить здесь ещё какое-то время. Если Элиасу это не нравится, это его проблемы.
Не только у них двоих не всё шло гладко. В один из дней того, что Лексий по старой земной привычке до сих пор иногда порывался назвать августом, Бран собрал троих старших студентов и сурово потребовал:
– Ну, признавайтесь, кто из вас обидел Уту? Он который день уже ходит как в воду опущенный.
Ребята недоумённо переглянулись, и Лексий сразу понял по их лицам, что никто Жеребёнка не трогал.
– Что он сам? Отмалчивается? – поинтересовался Ларс.
– Врёт, что всё хорошо, – хмыкнул Бран. – Но я, пожалуй, спрошу ещё раз.
Ларчик открывался предельно просто: Тарни признался, что переживает о том, что никогда в жизни не сможет догнать остальных в обязательных занятиях фехтованием. Это было похоже на правду – Танирэ с самого начала выглядел как один из тех детей, которым выдают освобождение от физкультуры на все одиннадцать классов. Бран решил проблему с восхитительной лёгкостью: по душам поговорил с Жеребёнком, посоветовался с госпожой Гилиар, и с того дня, пока другие махали мечами и шпагами во дворе, Тарни под её руководством изучал медицину.
Он взялся за это дело с удивительным рвением: по деревенской привычке Танирэ рано ложился и рано вставал, и приходя с утра в библиотеку, Лексий нередко уже заставал его там. Остальным троим тоже пришлось засесть за книжки по анатомии – Бран считал, что это необходимо любому волшебнику. Правда, он сразу дал подопечным понять, что базовых знаний и заклинаний первой помощи с них пока будет достаточно. Во-первых, человеческий организм – штука слишком тонкая и сложная, лишний раз в него лучше вообще не лезть, чтобы не навредить; во-вторых, для успешного врачевания магу недостаточно знаний – нужен талант. Если его нет, значит, нет – никто не собирается требовать от них того, что им не под силу…
Среди других новых предметов были метеорология (Лексий был восхищён, узнав, что волшебники взаправду могут влиять на погоду – например, вызвать в засуху рукотворный дождь) и астрономия. Они дважды в декаду ходили в астрономическую башню по соседству слушать лекции, и Лексий по опыту убедился, что астрономы недаром слывут ещё более странными, чем маги. Они явно были куда ближе к звёздам, чем к бренной земле: городские новости доходили до них в последнюю очередь, потому что никого не интересовали, зато каждый в башне был в курсе, что там творится в холодных космических просторах. Как-то раз один важный матёрый астроном, отклонившись от запланированной темы, часа полтора с апокалиптическим блеском в глазах рассказывал, что ещё через два лета наступит год Огнептицы, под созвездием которой мир ждут войны, разрушения и прочие напасти. Спасибо хоть чуму или там великий потоп не предрёк…
А ешё была философия. С ней у Лексия не сложилось ещё в универе – он никогда не мог взять в толк, почему люди гордятся тем, что их наука не только не приносит, но и в принципе не может приносить практической пользы. Да и вообще, какой смысл в том, чтобы взять что-то очень простое и сказать об этом максимально сложно? Наверное, он просто чего-то не понимал, но, как бы то ни было, пересдача по философии в своё время подло лишила его стипендии, и с тех пор они враждовали. Бран, впрочем, был непреклонен: он утверждал, что изучение философии развивает способность мыслить, а волшебник, который мыслить не умеет, едва ли протянет долго.
В обществе местных маститых мыслителей было скучно и непонятно; Лексий ловил себя на том, что заранее начинает зевать, едва переступив порог библиотеки. Однако настоящую глубину отчаяния он познал лишь после того, как одним прекрасным уже почти осенним вечером судьба свела их со Скриптором Каллиопейским.
Так уж сложилось, что Лексию нужно было до завтра постичь одну из глав его весьма пространного труда. Не просто прочесть для галочки, но ещё и хоть как-то осознать. Задание определённо было с подвохом, потому что из старинного текста сразу становилось ясно, что автор – чёртов гений, вот только понять, что именно он пытается до тебя донести, было абсолютно невозможно. Лексий потерялся уже после первого абзаца. Ну, да, он понимал отдельные предлоги и союзы, знаки препинания тоже не вызывали особых вопросов, но между ними был мрак. Полный.
Он провёл над книгой весь вечер, до тех самых пор, пока буквы не запрыгали у него перед глазами. За окном темнело, желание плюнуть и бросить нарастало с каждой минутой; перспектива Неодобрительного Взгляда от Брана пока заставляла Лексия бороться, только бой был примерно того же типа, как у спартанцев с персами в Фермопилах: сдаваться не хочется, но и надежды, сказать по правде, нет…
Когда он в тысячный раз перелистнул страницы на начало главы, чтобы попытаться заново, до зубной боли знакомый голос над ним произнёс:
– Ты что, собираешься просидеть так до утра?! Эта книга, между прочим, нужна не тебе одному!
Лексий вскинул голову: Элиас стоял перед ним, уперев руки в бока; в его прищуренных кошачьих глазах читалось раздражённое презрение.
Тише, маг. Будь выше этого, ты слышишь?
В конце концов, шансы на то, что ты поймёшь хоть что-нибудь из этого древнего опуса, всё равно стремятся к нолю. Лексий захлопнул книгу. Ох, кто бы знал, как ему хотелось швырнуть увесистый том в это бледное самоуверенное лицо. Таким, наверное, можно запросто нос сломать…
Лексий стиснул зубы и молча протянул книгу Элиасу.
Тот принял её, стиснул корешок белыми пальцами, помолчал мгновение и вдруг совершенно другим, человеческим тоном предложил:
– Помочь?
От неожиданности Лексий даже не сразу нашёлся, что ответить. Это что, шутка какая-то?
– Ты серьёзно? – уточнил он, не придумав ничего лучше. Он так удивился, что вспыхнувшая было враждебность схлынула сама собой.
– Я как-то пробовал читать Скриптора Каллиопейского, – сказал Элиас. – Иногда вообще в толк не возьмёшь, что он имел в виду. Немудрено, человек всё-таки жил проклятую тысячу лет назад, об заклад бьюсь, ещё и переводчик наверняка что-нибудь да переврал… Которая там у тебя глава? Может, вместе разберёмся.
Лексий без лишних слов подвинулся, и Элиас, развернув стул спинкой вперёд, подсел к столу. Это было ужасно странно: два парня, которые на дух друг друга не переносили, бок о бок сидели под настольной лампой и пытались объяснить друг другу текст, написанный на мёртвом теперь языке в государстве, которого больше не существует… Ещё страннее было, что им это удалось. То есть Элиасу удалось: Лексию оставалось только снять шляпу перед тем, с какой лёгкостью он – дикий волчонок, господин бастард, вроде как враг – проникает в хитросплетения сложных идей и понятий, чтобы почти без усилий перевести их на человеческий язык. Ох, Айду, и если Бран никогда его не хвалит, то кем вообще нужно быть, чтобы заслужить его похвалу?..
Если философия Скриптора Каллиопейского стала Лексию гораздо понятнее, то сам Элиас – наоборот. Тянуло заботливо осведомиться, как тот себя чувствует, не ударялся ли обо что-нибудь головой – или, может, нет ли у него случайно брата-близнеца…
Когда они добрались до конца главы, Лексий пересилил себя и сказал:
– Спасибо.
– Да не за что, – Элиас пожал плечами; его губы тронула тень усмешки. – Надеюсь, теперь ты окончательно убедился, что я умнее тебя?
Эти слова вроде как должны были обидеть, но почему-то не обижали. Нет, этот парень нынче точно болен…
Ладно. Рано или поздно всему этому так или иначе придётся положить конец. Давно уже пора было сказать.
Лексий набрал воздуха в грудь.
– Элиас, честное слово, я вовсе не рвусь стать лучшим учеником или что-нибудь в этом роде. Я здесь совсем по другой причине.
– О, – ровным, ничего не выражающим тоном произнёс Элиас. – В таком случае, я думаю, тебе небезынтересно будет узнать, что я на самом деле вовсе не рвусь тебя ненавидеть.
– Правда? – скептически хмыкнул Лексий.
– Да накой ты мне сдался? – фыркнул Элиас. Потом вздохнул и негромко осведомился:
– Скажи мне вот что, господин ки-Рин: ты когда-нибудь лично виделся с нашим общим достопочтенным папашей?
Ну вот, опять. Ох уж эти личные вопросы! Стоило Лексию расслабиться и решить, что ему больше не придётся выдумывать на них ответы, как вселенная быстро ставила его на место.
– Не имел чести, – осторожно ответил он и, в общем-то, сказал правду.
Элиас коротко рассмеялся.
– Не говори мне о его чести, – отрезал он. – Много ты о ней знаешь! Счастливец, ты не знаком с Августом Рином… А я вот вырос в его доме. И знаешь что? Очень хорошо подумай, прежде чем начинать мне завидовать.
Он вроде бы говорил почти спокойно, но что-то скрытое, едва уловимое в его голосе давало понять, что там, в этом доме, творилось что-то, чего не пожелаешь даже врагу. Что-то куда серьёзнее, чем обычные раздоры между братьями-сёстрами и взрывные ссоры родителей на кухне…
Август Рин. Лексий слышал о нём всякое. Этот господин был из людей, о которых много говорят, а ещё больше шепчутся в уголке, и, судя по слухам, по сравнению с ним Ларс Оттар Халогаланд сошёл бы за послушника в самом строгом монастыре в окру́ге…
– Что, старик – совсем неприятная личность? – уточнил он с неожиданным для себя самого сочувствием.
Элиас неопределённо повёл плечами.
– Знаешь… Из-за него я горжусь отсутствием титула и очень боюсь когда-нибудь стать богатым. Нет, он… никакой не жуткий изверг, не ест младенцев и не убивает котят, ничего такого, он просто… искренне верит, будто ему всё можно, просто потому, что он – это он. Ему никто никогда ни в чём не отказывал, понимаешь? Он привык думать, что его воля – божественный закон. Что если его желания вдруг идут вразрез с чьими-то чужими, то чужие не только можно, но и вполне естественно потеснить. Что в этом нет ничего плохого.
Лексию даже стало немного смешно. Нет, ну надо же, брат попаданец, ты мог выбирать из всех семей этого мира – и в итоге всё равно стал бастардом какого-то мерзавца. Везение – его, знаешь ли, не пропьёшь…
– Моя мать была горничной его первой жены, – Элиас усмехнулся. – Собственно, из-за всей этой истории первая жена и стала бывшей. Бедняжка находилась во власти нелепых предрассудков, её последовательница, к счастью, мыслила куда шире. Как ни странно, господин Рин не дал маме расчёт; мне всегда было любопытно, где та грань, после которой человек может позволить себе избавиться от жены, а не от служанки… В общем, мы с ней оба остались в доме. Мне кажется, Рин просто никогда не обращал особого внимания на количество живущих с ним детей, всё равно на свои деньги он мог бы прокормить хоть сотню… Кроме меня и его законных отпрысков, там жило ещё четверо бастардов разных возрастов, но я точно знаю, что на свете нас гораздо больше. Сильно сомневаюсь, что гордый папаша обо всех осведомлён. Ничуть не удивляюсь, что мы с тобой, например, даже знакомы не были.
Как же ловко этот мир всё-таки всё устроил. Так незаметно вписал в себя чужака, что даже случайно придуманная легенда и та сходится почти без натяжек…
– Нас кормили, одевали, даже чему-то учили вместе с господскими детьми, и в целом всем жилось вполне неплохо… – ки-Рин дёрнул плечом, – кроме меня. Видишь ли, моя беда в том, что я с детства не терплю, когда кто-то считает, будто я хуже, чем он. Я не выношу всех этих «лучших людей» прежде всего потому, что они якобы лучшие. Мы и с Халогаландом-то никогда не поладили бы, не останься мы в школе вдвоём… А для того, чтобы выжить в доме у Рина и тем более добиться его благоволения, нужно было льстить, пресмыкаться и заискивать. Мои, с позволения сказать, братья и сёстры очень талантливо овладели этим искусством, я – нет. Угадай, кого из нас больше любили? Господа меня презирали, слуги на всякий случай раболепствовали, и хоть бы кто-нибудь, пропасть побери, смотрел на меня как на человека. Все шалости в доме, конечно же, вешались на меня – об меня в детстве сломали столько розог, что, мне кажется, теперь меня можно бить по спине кнутом, и я ничего не почувствую. Объяснять что-то взрослым было бесполезно, никто не трудился слушать, и споры с другими детьми приходилось решать самому. За драки мне тоже влетало, но, видят ушедшие боги, оно того стоило… Знаю, знаю, насилие недостойно разумного человека и всё такое, но я никогда не был особенно хорош в выражении чувств словами. Потом, когда мы стали постарше, мои благородные братья, с которыми мы вечно собачились, как-то раз послали своих слуг потолковать со мной на заднем дворе… Блистательным господам не пристало руки марать. У меня к тому моменту уже хватало опыта, но против пятерых разом всё равно было сложновато, – он с невесёлой усмешкой потёр подбородок. – Выбитая челюсть всё ещё иногда болит, когда погода меняется. Зато братишки в итоге поняли, что не так-то просто охмурить богатенькую невесту, если у тебя в улыбке не хватает пары зубов, и что фонарь под глазом не так-то просто запудрить перед каким-нибудь важным светским балом… Потому что не ответить на их любезность тем же я, конечно, не мог. Тогда старший Рин чуть было не вышвырнул меня прочь… Как ты мог догадаться, не в первый раз и не в единственный. Жаль, что передумал, я был бы только рад, вот только мама, – тут Лексий заметил, как уголок губ Элиаса болезненно дрогнул, – зачем-то снова и снова уговаривала его сменить гнев на милость… Не знаю, почему он её слушал. Вряд ли во имя памяти о былом, разве что он под старость стал сентиментальным…
