Надежда Черкасская
Другая сторона стены
[2] Пушнина
[3] Кривой хирургический нож
[4] Так в XIX веке называли кесарево сечение
[5] Торопись медленно (лат.) – одно из любимых выражений Октавиана Августа
[6] Береги время (лат.), Сенека «Нравственные письма к Луцилию»
[7] Объединение в 1569 г. Великого княжества Литовского и Речи Посполитой, одним из результатов которого стала полонизация и окатоличивание литовской и русской шляхты.
[8]Военно-дипломатическая миссия графа Н.П. Игнатьева в Хиву и Бухару 1858 г., результатом которой стало заключение торгового договора с бухарским ханом, а также освобождение находившихся там в неволе русских. В цели миссии также входила топографическая съемка реки Амударьи.
[9] Анатолий восходит к древнегреческому «Анатоликос» – восточный.
[10] Во-первых (лат.)
[11] Во-вторых (лат.)
Чаепитие, которого не было
Первое ярмарочное утро выдалось морозным и ветреным. Ветер в первый день ярмарки всегда был хорошей приметой.
После всегдашнего молебна народ устремился на Базарную площадь, где уже раскинулось ярмарочное поле. Торговля начиналась – люди шумели, кричали, смеялись, пели и торговались, в то время как в самом центре площади на флагштоке поднимали флаг. Туда тоже начал стекаться народ – всем было интересно, что будет с флагом, чье поведение, как многие верили, предсказывает течение ярмарки. Запутается ли он или будет реять на ветру, а может, ветер вдруг стихнет, и флаг так и не поднимется? Но ветер оказался сильным и дул на восток, и весь честной народ сразу же приободрился – и торговля пошла – хоть святых выноси.
Мы приехали в одних санях с отцом, который в честь праздника отпустил Варю и Татьяну отдыхать – их мы взяли с собой, и не успели подъехать к Базарной площади, как они вскочили, что-то весело заверещали, оттолкнулись от облучка и высыпались из саней, как орехи из кулька.
– Ты хоть что-нибудь поняла из их визга? – с видом мрачного немецкого философа спросил отец, глядя им вслед. – Для меня всё слилось в один сплошной гул.
– Кажется, было что-то о том, что они углядели в толпе за одним из прилавков своего дядьку, приехавшего торговать медом. – промолвила я, быстро потерявшая горничных из виду. Впрочем, за их сохранность я не боялась. У отца была много дел, в числе которых было степенное блуждание по ярмарочному полю, выслушивание лести господ чиновников и всё прочее в таком духе. В моих интересах было скрыться от этих неудобных экзальтаций как можно скорее и дальше.
– Ну что ж, ты, кажется, назначила rendez-vouz[1] нашему другу доктору, – кашлянув, протянул отец, нарочито пытаясь скрыть то выражение лица, какое могло возникнуть на лице какой-нибудь деревенской свахи после удачного марьяжа[2], в результате которого она обогатилась коровой или свиньей. Я все-таки должна была оценить лояльность отца ко мне – из всех возможных окружавших нас персонажей, вроде скучных чиновников с вытянутыми лицами, он выбрал самого симпатичного кандидата и, почти не навязывая, пытался внушить мне его ценность, которую я, надо сказать и так видела. Однако в Анатолии я нашла друга, причем, такого, который – самое главное – был готов поддержать совершенно любую авантюру.
– Передавай доктору Розанову, что я буду невероятно счастлив, если он снова посетит наше скромное жилище. И скажи, что я вверяю твою сегодняшнюю безопасность ему – и никого другого не приемлю. – сказал отец, когда мы оба выбрались из саней.
– Всенепременно, – пробормотала я и поспешила прямиком в цветастую ярмарочную толпу к прилавкам и павильонам. Анатолий в качестве дуэньи[3]на весь сегодняшний день меня вполне устраивал, и мне подумалось, как было бы славно, если бы он привел с собой Маргариту.
Через несколько секунд блуждания в толпе я почувствовала, как кто-то хватает меня за руку. На мгновение мне подумалось, что это отец, забывший выразить очередное напутствие, но вскоре я услышала над ухом веселый и бодрый, несмотря на раннее утро и холод, голос:
– Китового жиру не найдется на продажу? Очень уж хочется сделать мазь от ожогов.
– Где это вы успели обжечься? – я обернулась к Анатолию, который, театрально закатив глаза и приложив одетую в перчатку ладонь ко лбу, ответил:
– Ах, это вы вчера обожгли меня своим недоверием и сомнениями. И я явился сюда, на этот праздник жизни, дабы впредь не принимать решений без вашего деятельного участия.
– А на самом деле явились, чтобы посмотреть на весь этот изысканный товар, – я засмеялась и протянула ему руку. Анатолий все также театрально наклонился и с улыбкой поцеловал ее.
– Скажете тоже. Изысками товары на нашей ярмарке не назовешь, но зато от них есть толк в хозяйственной жизни. Глядите-ка! – он вдруг кивнул куда-то в сторону, – вязниковцы[4]уже тут как тут.
– Не вздумайте селить их у себя! – я дернула Анатолия за рукав шубы, – вот уж на что редкостные коммерсанты. Будут делать вид, что у них нет денег на еду и кров, снова не заплатят ничего в казну, а в итоге уйдут с капиталом.
– Да уж, – захохотал доктор, – это я знаю.
– А где же Маргарита? Она здорова? В прошлый раз она мне показалась немного уставшей, – спросила я, пока мы пробирались куда-то в сторону очередных ярких палаток.
– Она…как вам сказать… думаю, что здорова, по крайней мере, тело ее в добром здравии, хотя я не исключал бы опасностей. Не так давно – всего два месяца назад – ее младший брат скончался от скоротечной чахотки. Мы тогда еще не были с ней знакомы.
– А если бы вы были здесь, вы бы смогли что-нибудь сделать, как помочь ему? – спросила я. Розанов покачал головой.
– Нет, бедный юноша всё равно был обречен. Так жаль его. Гося показывала мне его карточку. Они не очень похожи – он пошел в их мать. Такой темноволосый с серо-голубыми глазами, был очень высоким для своих пятнадцати лет. Его звали Януш.
– Маргарита поэтому такая… – я задумалась, пытаясь подобрать слово. Загадочная? Вряд ли это правильно. Задумчивая? Тоже не подходило. Но Анатолий, кажется, понял, что я хотела сказать.
– Нет… То есть, я хочу сказать… Думаю, не только поэтому. Не уверен, что это правильно – говорить о ее состоянии, но она мне определенным образом дорога, и я хотел бы понимать, какое потрясение скрывается за ее холодностью.
– Не хочу вас разочаровывать, но тайны нет, – ответила я, – как бы там ни было, но из-за восстания, из-за этого оговора вся их семья оказалась здесь. Брат умер, мать, как я понимаю, так и не пришла в себя… На месте Маргариты я бы выжила из ума, но она вполне хорошо держится, учитывая все эти испытания.
– Но есть эта отрешенность… Она другого рода, – задумчиво пробормотал доктор, скорее, уже сам себе. Я вдруг подумала, что он, в общем-то, может быть попросту влюблен в свою помощницу, и потому всё время ищет в ее состоянии нечто, отсылающее к романтической привязанности к кому-либо.
– Вы намекаете на то, что она, к примеру, могла быть влюблена в какого-нибудь повстанца, который погиб? – выпалила я. Анатолий сдержанно кивнул.
– Не исключаю.
Тут он замолк, а потом вдруг сказал:
– Не хотите ли на несколько минут зайти в церковь? Вот сюда, в Успенскую.
– Отчего бы не зайти, хотя я была сегодня на службе. А вы были? Успенскую церковь, кстати, видно из моего окна.
– В том-то и дело, что не был, – приглушенно ответил Анатолий, – меня отвлекли служебные дела, потому и встретились мы с вами только что, а не сразу. Мне кажется, она немного необычна для Сибири… – он поднял глаза на белеющую в свете утреннего зимнего солнца церковь. Эта прекрасная храмовая часть, такая высокая – в четыре света[5]. И эти часы на колокольне. И ведь бьют не только часы, но и четверти и половины.
– А вы знаете, что колокольню тридцать с лишним лет назад разбирали из-за того, что она дала трещину? И часы установили именно тогда. – поведала я Анатолию.
– Теперь знаю, – он улыбнулся, – весьма рад, что вы просвещаете меня. Чем больше я знаю о Пореченске, тем сильнее чувствую себя его частью. Кстати… – задумчиво проговорил он, смотря, как под его шагами разлетается снег, – а где ваш батюшка? Не имел сегодня удовольствия с ним свидеться, о чем сожалею.
– Мой батюшка был украден у меня своими сослуживцами, – я засмеялась, – и препоручил меня вам до самого вечера. Кроме того, мой родитель в ажитации – третьего дня ему пришла телеграмма – очень уж он любит этот дивный современный способ связи и особенно гордится тем, что линию протянули до губернского города, откуда рукой подать до нас – так вот, наконец, ему назначили помощника, так что теперь у нас в городе будет помощник земского исправника. У нас ведь надзорный штат не так велик, и отцу нелегко справляться со всеми ссыльными сразу. Сами посудите: земский исправник, два полицейских и три земских надзирателя. И как прикажете со всем этим штатом быть? Вот отец и затребовал расширить штат и дать ему помощника да поопытнее. Так что ажитация его весьма понятна – помощник этот должен явиться со дня на день. Едет он, кажется, из Ирбита.
– Тоже ведь ярмарочная столица, – задумчиво протянул Анатолий.
– Нас я бы столицей не назвала, а вот Ирбит как раз да. Наши купцы оттуда везут всякую краску, навроде сандала и купороса, а туда свозят разную мягкую рухлядь. Да и Ишим, пожалуй, нас перегоняет. У нас с ними по времени открытия совсем малая разница, и оттого купцы побогаче охотнее едут туда. Ну что ж, пришли.
Мы поднялись по ступеням и оказались в церкви. Внутри было тихо – после службы народ разошелся, и людей было совсем мало. В дымном полумраке трепетали огоньки свечей в паникадилах и около старых, потемневших от времени икон со строгими ликами. Было тепло и пахло ладаном, и от этого запаха у меня приятно закружилась голова. Увидев, что Анатолий погрузился в свои размышления, я решила не беспокоить его, взяла несколько свечей и стала зажигать их у икон, тихо молясь святым. Бросив взгляд влево, я увидела, что Анатолий, замерев, стоит у кануна. Было видно, что он что-то шептал – конечно же, это были имена. Много ли их было у него? Тех, кто там, в горней вышине теперь возносил к Богу свои молитвы за этого доброго и задумчивого юношу?
Розанов нашел меня у иконы Николая Чудотворца. Около нее свечей всегда было так много, что служители храма едва поспевали убирать маленькие свечные огарки, чтобы все прихожане могли выразить свою огромную любовь к святителю.
– Рад, что для моей осталось место, – Розанов протянул свою свечу, зажег ее от лампады и поставил. Закрыл глаза, что-то беззвучно прошептал и трижды перекрестился, поклонившись в пояс. Мы долго стояли у этой иконы. Я молилась о своем – об отце и брате, о матери, которой давно не видела, о погибших братьях, которых почти не помнила.
– Пойдемте? – Розанов прервал блаженную тишину еле слышным шепотом. Я повернула голову и увидела, что он улыбается сквозь слезы. Как и я. Так, молча глядя друг на друга, мы простояли еще несколько мгновений, а потом вышли из храма.
– Два моих брата погибли десять лет назад в ноябре в Инкерманском сражении[6]. – еле слышно сказала я, когда мы начали спускаться с крыльца, – Англичане открыли по нашим войскам картечный огонь. Однополчане написали, что видели, как Николай закрыл собой Александра.
– Мы все до сих пор носим траур по ним всем. Но никогда не будем носить траур по русской чести[7], – прошептал Розанов, осторожно коснувшись моей руки.
– Почти так говорил покойный государь, – ответила я.
– Да, почти так и говорил… – доктор посмотрел куда-то вдаль и грустно улыбнулся, а потом перевел взгляд на меня, – Помнится, вы как-то спрашивали, что побудило меня стать доктором.
– Да, мы с отцом интересовались, и вы сказали, что с детства мечтали об этом. Есть что-то, о чем вы умолчали?
Розанов расстегнул свою черную соболью шубу, и я заметила под ней странноватый темный сюртук, с вышивкой, чем-то напоминавшей газыри[8].
– Кажется, и до нас добралась столичная мода? – я с улыбкой кивнула на сюртук.
– Да, балуюсь немного. Впрочем, если уж сам великий князь Михаил так одевается…[9]– Розанов, кажется, даже чуть залился краской. Кавказский стиль по завершении войны[10] начал покорять страну, впрочем, не только он. Мне, к примеру, нравились балканские мотивы, особенно сербские, а вот нахлобучивания на себя разного рода «гарибальдиек»[11] я совсем не понимала. Впрочем, можно ли было ожидать благоразумия от носившихся с этим стилем? Ответ на сей вопрос напрашивался сам по себе. Именно поэтому красный цвет в одежде у меня был под строжайшим запретом. Я уже было подумала, что наверняка у Маховского, если разворошить его нехитрый гардероб, наверняка найдется красная рубашка и еще что-нибудь, но тут Розанов, наконец, извлек на свет Божий предмет, который я уже видела в его руках.
– Вот, – он показал мне монету. В день нашего знакомства, когда Розанов печалился из-за смерти младенца в родах, я впервые увидела его именно с ней в руках.
– Я тоже люблю эту монету из-за портретов [12]. Так вы стали доктором из-за… полутора рублей? – с сомнением в голосе сказала я.
– Строго говоря, почти, – он улыбнулся, – но не совсем. – До определенного времени я и мои родители жили в Петербурге. Кроме меня у них родилось еще трое детей, но все умерли. Двое в родах, один – через год после рождения. У родителей оставался только я, и они воспитывали меня хоть и в строгости, но не без нежности, их главной целью было сделать меня человеком, осознающим себя и любящим свое дело – каким бы оно ни было. И вот, к десяти-одиннадцати годам я уже представлял, кем хочу быть. И однажды мы с матушкой прогуливались по Дворцовой набережной…
Я замерла, понимая, что Розанов сейчас мне расскажет, но никак не могла поверить в правдивость этих, еще не сказанных слов.
– Мы встретили покойного государя. Он шел, печален – это было видно, но со всеми раскланивался, ведь не узнать его было никак нельзя – так он возвышался над толпой. Я тогда не понимал, почему он так грустен, но теперь мне, конечно, ясно. И после того, как вы сказали про Инкерман и ваших братьев, я вспомнил тот день. Это ведь как раз и был ноябрь пятьдесят четвертого года, самое начало. Я знаю это потому, что государь сказал тогда, что назавтра доктор Пирогов[13] должен отправиться на поля сражений.
– Он говорил с вами? – не веря, я подалась вперед, ближе к Розанову, чтобы не пропустить ни слова из его разговора с покойным государем.
– Да, он не смог пройти мимо, потому как я умудрился вытянуться во фрунт и приложить руку к голове, благо, на ней была шапка. Он спросил мое имя и решил узнать, кем я хочу стать. И я сказал, что военным врачом. А он спросил, что важнее лечить по моему разумению: души или тела. И я сказал, что важно и то, и это, но души должны в чем-то держаться, и потому я буду лечить тела. Матушка моя, бедная, не знала, куда деться. А государь растрогался и сказал ей, чтобы как только я войду в возраст, найти его и, если нужна будет помощь, он все устроит. И потом он дал мне эту монету – как он выразился «со своей физиономией», потому что ничего другого у него в карманах не было. И показал на ней свою младшую дочь Адини[14], которая за десять лет до того умерла родами, и попросил спасать всех, кого смогу спасти. Потому что его дочь и внука врачи спасти не смогли. Но матери моей не суждено было его найти, когда я вырос и решил учиться на врача. Потому что меньше, чем через четыре месяца он умер. Весь тот пасмурный февральский день я проплакал. Эта встреча проложила мне жизненную дорогу. Пусть он и не смог посодействовать мне в моем обучении напрямую, но его слов было достаточно. Я хочу помогать людям. Спасать их. Пусть это и не всегда будет связано с медициной.
– Вы ведь это и делаете, – тихо сказала я, беря его руку в свои, – и он бы понял все ваши мысли.
– Там, в церкви… – промолвил Анатолий, – у кануна я поминал и его душу тоже. Я всегда это делаю. Я хочу быть тем, чего он от меня ожидал… пусть даже через минуту он забыл этот разговор, но…
– Он не забыл, – я улыбнулась, – вы ведь это понимаете. Помните, как у Жуковского?
«О милых спутниках, которые наш свет,
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были».
От церкви мы несколько минут шли молча – снова в сторону веселящейся толпы. Я не знала, стоит ли нарушать наше дружеское молчание, когда один совершенно понимает другого, и потому безмолвно предоставила Розанову самому решать, когда продолжать беседу.
– Хочу напомнить, что вы позвали меня на сие ярмарочное рандеву с весьма корыстной целью, – он заговорил через несколько минут, когда мы оказались в гуще толпы и молчать было уже довольно странно.
Я безропотно приняла эту попытку начать беседу заново уже другим предметом и сделала вид, что мы совсем не прерывали разговора.
– Какая уж тут корысть – для меня, по крайней мере, – усмехнулась я. – Я пытаюсь помочь вам или кому-либо из горожан не стать жертвой опасного преступника.
– Благодарю за искренний интерес к сохранности моей жизни, но мы с вами пока не выяснили ничего о его преступлениях. И вы обещали поведать, на чем основаны ваши слова.
Но в тот день Анатолию не удалось узнать, почему я считала Яна Казимира опасным человеком, хотя я и собиралась рассказать ему всё – весь тот день моего рокового похода в лес на лыжах, поведать о том, что сказал ссыльный поляк о наших царях. Теперь, после рассказа Анатолия о его встрече с покойным государем Николаем Павловичем, я понимала, что, узнай он о речах Яна Казимира – непременно забудет о своей мысли взять его в помощники.
Но так и не начавшийся рассказ о моих мытарствах по заснеженному лесу прервал знакомый голос, окликнувший нас с Анатолием. Мы оба обернулись в один момент – позади нас стояла Маргарита Мацевич – вся в черном на фоне белого снега и пестрой ярмарочной толпы. Бледное, словно написанное пастелью лицо будто светилось изнутри, она подняла тонкую руку в черной перчатке в приветственном жесте и слегка наклонила голову. Я улыбнулась и махнула рукой в ответ, украдкой бросив взгляд на Розанова, который в тот момент глядел на Маргариту и полностью оправдывал свою фамилию цветом лица.
Живя в небольшом сибирском городке, который шесть из двенадцати месяцев в году был занесен снегом, я не являлась частым свидетелем любовных историй, да и сама никогда не имела ни единой сердечной привязанности. Однако я была достаточно сообразительной для того, чтобы понять чувства доктора к ссыльной девице – и почему-то само их наличие меня радовало. Правда, по Маргарите совершенно ничего нельзя было понять – она либо удачно скрывала те же самые чувства, либо даже не догадывалась об оных.
– Маргарита Яковлевна, вы всё же появились и нашли нас! Как я рад вас видеть! – после секундного обморока Анатолий, кажется, пришел в себя и тут же устремился к своей очаровательной подруге, проворно поцеловал ей руку, раскланялся – словом, совершил все обычные ритуалы, имеющие место в подобных ситуациях.
– А я всё собиралась поинтересоваться у нашего доктора, когда вы появитесь, – я улыбнулась Маргарите, – и вот, вы здесь, и я тому очень рада.
– Я давно не видела вас, Софья Николаевна, и тоже рада встрече, – Маргарита снова наклонила голову, от чего в моей памяти возникло то, как я сравнила ее с маленькой черноглазой птичкой, и теперь мне стало понятно, что она похожа на соловья. Когда-то давно я слышала, что поляки считают, будто соловей – это птица, в которой воплотилась душа некоего искусного органиста. Я тут же подумала о том, как жаль, что я вряд ли когда-то увижу Маргариту играющей на органе, потому как его в нашем городе нет, да и вряд ли когда-то предвидится. А жаль, ведь она замечательно смотрелась бы в одном из своих извечных черных платьев под высокими сводами костела…
– Ну что ж, раз уж я ваша дуэнья на сегодня…– Анатолий встал между нами и взял обеих под руки, – разрешите, наконец, начать наши безумные ярмарочные развлечения. Чего изволите, mesdames[15], пряников или леденцовых петушков?
– Ох, от безумия предложений кружится голова! Боюсь, на таком морозе леденцовый петушок будет опасен, а вот пряник мне нравится больше, – я засмеялась. Маргарита с улыбкой кивнула, и уже через мгновение Розанов несся к нам с небольшим холщовым мешочком, набитым какой-то снедью. На мой вопрос, зачем всего так много, он лишь с улыбкой выудил из мешка вяземский пряник, а Маргарите достался медовый тульский.
– Вот вам «Вязьма в пряниках увязла», – слышали такую поговорку? – спросил доктор, отдавая мне угощение.
– Я еще про Наполеона присловье знаю, – хитро улыбнувшись, сказала я, – но оно не для приличных бесед[16].
– А я вот что знаю, – вдруг сказала Маргарита, – Для друзей у Тулы пряник, для врагов у Тулы меч.
– Блестяще! – всплеснул руками Розанов, – так может, нам с вами отыскать здесь еще один тульский mnemosynum[17], известный как самовар?
Мы, изрядно продрогшие, одобрили эту замечательную мысль, и я предложила поискать местных купцов, торгующих чаем, а после чаепития отправиться, наконец, посмотреть каких-нибудь заезжих комедиантов и фокусников.
– Внуковы в этом году клялись, что завезут из Кяхты столько чаю, что нам его хватит до греческих календ[18], вы ведь знаете, что мы – один из чайных центров? – спросила я своих спутников, пока мы пробирались к шатрам, стараясь не сталкиваться с толпой напомаженных баб в ярких платках, загромождавших и без того отсутствующую дорогу корзинами, и хохочущими мужиками в теплых зипунах, прилипшими лицами к разукрашенным райкам[19]. Дети там, впрочем, тоже были, правда, взрослые бесстыдно теснили их своими одетыми в шубы телесами. Отовсюду звучала музыка, где-то вдали кукольники намеренно сжимали связки в горле, изображая голосок Петрушки.
– Сегодня день просвещения! – воскликнул Анатолий, – я здесь не так уж и давно, так что узнал вот сегодня. Маргарита Яковлевна…думаю, вы тоже, – он посмотрел на гогочущую толпу у райка, раёшник крутил картинки и надрывался:
– А вот, господа, разыгрывается лотерея:
Чаю мешок да два филея…
– В раёк милых mesdames даже не зову – скажете еще, что я в жизни ничего слаще морковки не ел, – усмехнулся Розанов.
– Мне кажется, что в каждом райке звучит один и тот же стих, только там меняются лотерейные призы, – сказала я, заглядевшись на другого раёшника, который верещал, стараясь, видимо, перекричать своего конкурента:
– А вот река Висла, водичка в ней кисла, кто этой водички изопьет, тот сто лет проживет!
Розанов поменялся в лице, и я поняла, почему. Но Маргарита засмеялась, ткнула его локтем и увлекла нас обоих вперед.
– Я с Буга, а не с Вислы, так что будь покоен, Розанов.
– А вот, смотрите, это что за шатер? – кивнула я в сторону разноцветного строения, из которого гурьбой выкатились хохочущие девицы в теплых платках, – Я тоже туда хочу!
И, не успели мои друзья ничего сказать, как я втащила их в полный неизвестности полумрак.
В первую секунду мы едва не упали кубарем на землю – так много там было дыма, однако ж, потом глаза привыкли, и мы разглядели сидящую за столом седую старуху с колючими черными глазами. Кроме стола и старухи в шатре не было больше ничего примечательного, разве что, на самом столе, накрытом вишневого цвета бархатной скатертью с розами, перед ней стояло несколько чайных чашек да дымящийся самовар.
– Дэвэс лачо[20]. С какими вопросами пожаловали? – хрипловато спросила старуха. Я поняла – да, впрочем, ума много было для этого не надо – что она цыганка, и в этом шатре занимается, конечно же, гаданиями.
– О-о-о, нет, madame, – Анатолий замахал руками, – нет-нет, мы случайно зашли к вам. Мы уже уходим.
– А почему не остаться? – старуха медленно поднялась с места и, помахивая рукой, унизанной золотыми браслетами, стала приближаться к нам. Я заметила, что одета она была в странные сочетания цветов, но ткани, из которых были сшиты ее юбки и платки, были явно не из дешевых. Розанов впал в ступор, из которого не мог выбраться, впрочем, я тоже почувствовала себя так, будто плюхнулась в бочку с медом, и ноги напрочь увязли в нем.
– Вы можете выпить мой чай, и я скажу вам, что вас ждет. А можете не пить – и я всё равно скажу. Не трудитесь искать деньги, чтобы откупиться от будущего, – она повернула лицо к Анатолию, который за мгновение до этого потянулся к своему карману. Мне стало не по себе – Розанов явно хотел дать ей денег, чтобы мы могли спокойно уйти, но теперь и это стояло под угрозой.
– Около тебя, – цыганка подошла еще ближе к Анатолию и вперилась колючим взглядом в его глаза, – около тебя дважды будет одна и та же женщина. Только в первый раз ты будешь молодым, а во второй – старым. Ты спасешь много жизней, потеряешь чуть меньше и переживешь смуту, – она вцепилась в его ладонь и стала вглядываться в переплетения линий на ней. – Длинная жизнь.
Розанов застыл и весь помертвел. Я хотела было дернуться, схватить его и Маргариту и бежать из шатра, но не могла даже пошевелиться – цыганка не делала ничего плохого никому из нас, но наводила страх и дрожь. После Анатолия она повернула свое худое и смуглое лицо к Маргарите, но на этот раз не стала хватать ее за руку, а уставилась куда-то за ее правое плечо:
– Он не разрешает, – прошелестела гадалка, – говорит, что гадать – это грех. Как будто я и так не знаю. Но трогать тебя не буду – он не позволил, – она слегка наклонила голову и заглянула Маргарите в глаза, – музыка… очень громкая. Если ты не останешься одна, то в мир придет точно такая же, как ты, и судьба у нее будет точно такой же. А твоя жизнь – это лента, сшитая концами в круг. Всё возвращается туда, откуда начиналось. Ты тоже переживешь смуту.
Когда цыганка обернулась ко мне, я уже была ни жива, ни мертва. В ее предсказаниях не было никаких смертоубийств, измен, болезней и прочих обитателей ящика Пандоры, однако, говорила она таким тоном, что мне становилось страшно. Тут Розанов, наконец, первым пришел в себя, дернулся и, схватив нас обеих, устремился к выходу из шатра, на ходу бросая на стол цыганке какую-то ассигнацию.
– А ты, я вижу! – крикнула она вслед, должно быть, мне, – тебя тоже две! В зеркале твое лицо, но не твоя душа. На стене твой портрет, все о тебе говорят, но никто ничего не знает…
Мы отбежали от шатра как можно дальше, и лишь через несколько минут остановились, чтобы перевести дух.
– Вы как хотите, а я эти магические салоны больше не посещаю. Лучше бы чаю выпить дала, и то пользы бы больше было, – бормотал Анатолий. Он отдышался гораздо быстрее нас – мы с Маргаритой еще долго пытались выровнять дыхание, и я не нашла ничего лучше, чем затребовать у Розанова мешок с пряниками. На этот раз мне попался тульский с повидлом, а Маргарите я выделила медовую коврижку с сахарной глазурью.
– Так, надо бы отцу сказать – пусть этого своего помощника, который на днях приедет, отправит вычищать вот эти Авгиевы конюшни. Не припомню, чтобы в число ярмарочных развлечений входило пригвождение к месту старой гадалкой.
– Я вот лично совершенно ничего не понял из ее бормотания. Вы заметили, что всё у нее повязано было на каких-то двух одинаковых женщинах. Может быть, в самоваре у мадам вовсе и не чай был, раз у нее всё в глазах двоилось? – Розанов старался шутить, но было видно, что ему до сих пор не по себе от речей цыганки. Я, признаться, адресованного мне предсказания не поняла, но мне совсем не хотелось о нем думать. Было холодно, и я давно хотела найти торговцев чаем, чтобы согреться. Я постаралась выбросить из головы то, что бормотала полубезумная старуха.
– А ты, Гося, поняла что-нибудь? – спросил Розанов, снова беря нас под руки.
– Если только немного, – она слегка вздрогнула, – но это всё ярмарочные чудачества – неужто вы не поняли? Гадалки любят напустить пыли в глаза, а многие девицы, помешанные на матримониальных планах, любят, когда им говорят околесицу, особенно, если дело касается женихов.
– Но я-то не девица и околесицу не люблю. – Розанов пожал плечами. – Да и вы у нас далеко не любительницы глупостей.
– Таинственность, Розанов! – Маргарита театрально подняла указательный палец вверх, – это любят все. Но мадам Ленорман явно переборщила. И, что бы она там ни говорила, futura sunt in manibus deorum[21]!
– А как же faber est suae quisque fortunae[22]? – хитро прищурился доктор.
– Я очень люблю ваши совершенно философические перебранки на мертвом языке, но если это зайдет далеко, то мы все состаримся и умрем прямо здесь, – вмешалась я, волоча обоих в сторону очередной палатки, – Так что, gaudeamus igitur, juvenes dum sumus![23]
–Vivant omnes virgines graciles, formosae![24] – весело пропел Розанов, и мы, засмеявшись, пошли искать горячий самовар.
***
Нам удалось попасть в павильон купцов Внуковых, прославившихся на всю Сибирь бойкой торговлей чаем, провозимым из Кяхты. Четыре месяца занимал путь из Кяхты до Пореченска, и, значит, четыре месяца в любое время года караваны Внуковых исправно возили обозы с чаем. Леонтий Внуков – в своей вечной огромной коричневой шубе с рыжей бородой, в которой с каждым годом обнаруживалось все больше серебристых нитей, был в Пореченске фигурой, можно сказать, знатной, и часто бывал у моего отца. Жертвовал он на нужды города исправно, и не только чтобы сделать благообразный вид, а, скорее, по доброй воле. У Внукова, как в сказке, было три сына: Агантий, Силантий и, как ни странно, Александр. Сначала Внуков хотел назвать сына Лаврентием, что, однако, уже было не совсем в рифму к двум ранее родившимся, но тут до Пореченска долетела весть о том, что у нынешнего государя (тогдашнего наследника) Александра родился второй сын[25], которого нарекли тем же именем, что и отца. И родился он аккурат день в день с сыном Леонтия. Тут, по рассказам моего отца, закатился пир горой на весь город, было пожертвовано ни много ни мало пять сотен рублей на постройку приходского училища, да четыре коровьи туши – Бог знает, на что. Сыновей своих Внуков любил, они платили ему тем же, однако, Александр прославился особой любовью к приключениям – не далее как два года назад он, несмотря на то, что предприятие Внуковых не испытывало недостатка в людях, сбежал с одним из караванов аж в самую Кяхту. Свой неожиданный побег он объяснил тем, что захотел лично понять принципы купеческого дела, а также, по его словам, поглазеть на «какого-нибудь живого декабриста», несмотря на то, что большинство из них уже либо умерли, либо возвратились домой после амнистии. Как ни странно, но младший Внуков умудрился и это свое (весь странное) желание исполнить и лицезрел в Селенгинске Михаила Бестужева. В Кяхте он завел сношения с купцом Лушниковым и другими важными людьми, и, пока его отец сходил с ума от неведения, даже выбил скидку на новый сорт чая у одного из местных купцов. «Сашка», как его звал отец, был самым рыжим среди сыновей и, кажется, как рыжий кот в доме, приносил удачу. С той поездки дела отца пошли в гору еще быстрее, а Сашка всё так же продолжал попадать в приключения. За ним тянулась слава повесы, но не такого, что пьянствует и буянит, а, скорее, развеселого чудака.