Надежда Черкасская
Другая сторона стены
– О ком вы говорите? – я почувствовала, как по коже у меня пробежал холодок – мерзкое чувство, которое настигало меня в те минуты, когда я понимала, что человек, который мне симпатичен, вот-вот должен сказать что-то, что разрушит симпатию. И в этот раз я тоже не ошиблась. Его блуждавший взгляд вдруг остановился на мне, глаза слегка потемнели, и он сказал:
– О ваших царях, конечно.
В моем доме было принято отзываться о каждом из государей, даже о самом странном, только хорошо. Отец часто напоминал мне, что власть от Бога.
– Да как вы смеете? – закричала я, хватая с лавки полушубок и шаль, – позвольте откланяться и избавить себя от вашего общества!
Я бросилась к двери, даже не успев одеться. За спиной громко мяукнул кот, а Ян Казимир произнес:
– Что, хотите сказать, всё не так? Или правда глаза колет?
Я обернулась, тяжело дыша и одновременно думая о том, как мне хочется схватить что-нибудь, чтобы бросить прямо в его красивое самоуверенное лицо.
– Подите-ка вы к черту, пока я не доложила о ваших словах и вы не отправились на каторгу вместо житья! – я чувствовала, что мое лицо краснеет, и надеялась, что это не было заметно в полумраке маленькой избы. Ян Казимир, не двигаясь, продолжал смотреть на меня и вдруг промолвил:
– Пойду, пожалуй, и к самому черту, но только потому, что ясная панна приказала. Полагаю, проводить вас вы уже не разрешите?
Я едва не задохнулась от возмущения и, не сказав больше ничего, резко открыла дверь и вышла в серость предзимней полумглы. Мне хотелось как можно скорее попасть домой. Лицо все еще горело, а в ушах звучали слова, которых никто из моего общества никогда не позволял себе произносить. Перед глазами вдруг встало четко обрисованное отсветами огня красивое лицо Яна Казимира. Я решила, что больше никогда не пойду на лыжах в ту сторону и дала себе зарок никогда больше не встречаться с моим спасителем.
[1] Так проходит земная слава (лат.)
[2]Крымская война (1853-1856 гг.)
[3]Польское восстание 1830-1831 гг.
Внутри дождя
Вскоре после того, как закончилось наше странное собрание, нам велели расходиться по местам дислокации. Павел уже – пожалуй, слишком – привычно подхватил мои сумки и бодро возвестил о том, что нам троим нужно следовать за ним. Музей – достаточно большое двухэтажное кирпичное здание, когда-то, скорее всего, служившее флигелем для владельцев состоятельного дома, сразу как-то расположил нас к себе. Хотя бы потому, что нас вышли встречать, чему я удивилась, хотя это было вполне логично. На крыльце с тремя высокими ступенями, держась за витые кованые перила, стояла высокая молодая женщина, точный возраст которой было сложно определить. Она была явно старше нас, лет на пятнадцать – не меньше. Она так поразила меня своей какой-то совсем не здешней красотой: смоляными волосами и темными глазами с длинными ресницами, а еще длинным темным платьем в красный цветочек – что я даже не сразу заметила трость в ее правой руке. Женщина, явно знавшая нашего нового друга Павла уже довольно давно, приветливо улыбнулась, махнула ему изящной рукой и, осторожно, словно впервые в жизни, шагнула навстречу, с сильным стуком ткнув тростью прямо в одну из каменных ступеней крыльца. Я поняла, что она, скорее всего, директор музея, который на все время практики станет нашим общим обиталищем.
– Ангелина Николаевна! – Паша быстро подошел к ней и, как мне показалось, помог удержать равновесие. В голове сразу, в долю секунды мелькнуло несколько вопросов: почему Ангелина Николаевна вынуждена ходить с тростью, как давно она с ней ходит и почему она так необычно выглядит? Ответить самой себе я могла только на второй вопрос, и было ясно, что с тростью директриса музея ходит уже давно, иначе Паша не отреагировал бы так быстро, ведь знают друг друга они уже не один год.
– Эээ… Поля… – успела прошептать мне Ира перед тем, как директриса, радостно раскинув руки, обратилась к нам. О чем хотела спросить подруга, я поняла и без продолжения – её явно посетили те же самые мысли, что и меня. Дима же просто стоял и попеременно глазел то на нас, то на Ангелину Николаевну.
– Проходите скорее! – директриса продолжала нам улыбаться. Мы поднялись на крыльцо, я успела оглядеть веранду и еще больше укрепилась во мнении о том, что это был как минимум флигель каких-то местных богачей. А может быть, не флигель, а летний дом, – было видно, что каменное крыльцо, маленький портик и дистиль новее, чем всё остальное. Может статься, что раньше домик вообще был деревянным, а потом, в какие-нибудь двадцатые годы, когда социалистическое отечество отчаянно нуждалось в переводе всего что можно под хозяйственные нужды, чтобы не сносить, его обложили половиной кирпича, после чего благополучно попытались забыть о его буржуйском прошлом. Впрочем, оно всё равно выглядывало наружу, – как это часто бывает, тайное рано или поздно становится явным. Я наивно понадеялась на то, что последние хозяева этого дома не были убиты прямо на том месте, где я стояла, в кровавом 1918 или 1920 году (между ними в наших краях были белые, которые опасности для среднестатистического барина не представляли), но уверенности в том, что восемьдесят лет назад на этом крыльце не расстреляли какого-нибудь старого купца, было мало. Мои мысли, очевидно, выбрали этот день для своих странных плясок, и я в долю секунды представила себе картину, которая могла развернуться прямо здесь. Благо, что позади меня, Иры и Димы хоть и медленно, но шли Павел с нашей новой знакомой, пропустившие нас вперед, а значит, задержаться в своих фантазиях у меня попросту бы не получилось. Дождь в последний раз за сегодняшний такой долгий день прошелестел у меня за спиной, обещая скорый отдых.
Как только я шагнула внутрь, мне показалось, будто дом покачнулся, вздохнул и задышал на меня приятной прохладой своего полумрака. Уже с порога стало ясно, что здесь попытались сохранить как можно больше от старины. Конечно, не зная, как дом выглядел изначально, я не могла сказать, что именно тут осталось от его прежней – самой первой – жизни, но в зале, который когда-то являл собой что-то вроде гостиной, всё выглядело так, будто мы попали в одну из книг испытавшего на себе наши холодные зимы Достоевского.
– Ну, давайте познакомимся, – Ангелина Николаевна, остановившись, оперлась на трость и по очереди протянула каждому из нас руку. Мы назвали свои имена, я оглядела нас всех, и мне стало стыдно и перед Ангелиной Николаевной, и перед первыми хозяевами дома, и почему-то перед Достоевским, хотя, будучи в наших краях, он явно выглядел не лучше. Но все-таки грязь на наших кедах солидности не добавляла. Пока я размышляла, стоит ли предложить вымыть пол, Ангелина Николаевна, словно читая мои мысли, сказала:
– Сейчас главное – расположиться! Музей наш повторяет интерьеры одного из флигелей усадьбы Кологривовых. Собственно, ее вы и приехали реставрировать.
Я удивленно воззрилась на Павла. Он пожал плечами и улыбнулся:
– Ну, просто мы обходили с другой стороны. А если выглянуть в окно вон из той комнаты – он указал налево, то вы увидите, что окно-то, собственно, выходит на правый торец большого дома – самой усадьбы. Да и из-за дождя сумерки наступили рано, и видимость уже так себе, вот вы и не заметили. Здесь почти все помещения обставлены так, как описано в старинных документах и потому может показаться, что мы находимся в жилом доме. Музей не совсем обычный. Правда, когда проходят какие-то специальные выставки, здесь ставят стеллажи и все остальное, что не мешает основной экспозиции.
– Конечно, большую часть вещей мы так и не нашли, – продолжила Ангелина Николаевна, постукивая по круглому черному камню, венчавшему ее трость, – но обычно в таких случаях музеи покупают аутентичные или похожие предметы на барахолках – так и получаются интерьеры. Но, Павел, не будем забалтывать ребят. Вы, я так понимаю, очень устали и не отказались бы от ужина. Работники столовой, что на углу улицы, снабдили нас припасами на целых два дня – меня заранее известили, что помимо Павла в этом году в музее будет еще пара человек. Не знаю, как там будет с провизией у тех, кто живет в школе, но от голода не умрут. По крайней мере, точно не от него, – она улыбнулась. Идите в пристройку, мойте руки – там уже всё готово.
Мы уже собрались было идти, но Паша остановился. А поскольку мы, находясь в положении гостей, как-то интуитивно не считали возможным делать хоть один шаг без него, то и мы, ожидая, когда он закончит разговор с Ангелиной Николаевной, остались на месте.
– Как тут дела? – тихо спросил Павел. Директриса пожала плечами и улыбнулась:
– Как и обычно. На днях привозили школьников, напугали их и уехали. Я всю экскурсию пыталась быть объективно-нейтральной, но учительница вещала свое.
– Я сначала схожу посмотреть, – сказал Паша, словно пропустив мимо ушей все предыдущие фразы. Мы с Ирой и Димой переглянулись – ребята, как и я, не понимали, о чем они говорят.
– Пойдемте со мной, – Паша махнул нам рукой, – всего минута. Я вам кое-что покажу, и будем ужинать.
Мы прошли за ним в следующую комнату мимо темного бархатного дивана, канделябров на стенах и деревянных полок с книгами до самого потолка. За нами, стараясь не стучать по полу тростью, сильно хромая, шла Ангелина Николаевна. Через пару секунд мы все оказались в комнате с длинными тяжелыми портьерами, узкой кроватью, иконами в красном углу, еще большим, чем предыдущей, количеством книг и массивным резным бюро, над которым на стене висел поколенный портрет молодой красивой девушки с длинными волосами – сверху почти черными и собранными в прическу, внизу – спускавшимися на плечи завитыми локонами, цвет которых переходил в необычный красновато-медный. То же было и с глазами – издали они казались карими, но стоило подойти поближе, как их цвет менялся на коричнево-красный. Я подумала о том, что у художника был дефицит красок, а ехать за новыми было далеко. Рот девушки был маленьким, а губы нельзя было назвать полными, однако, тонкими они не были, к тому же, создавалось впечатление, что всё то время, пока с нее писали портрет, она о чем-то думала, и оттого слегка сжала губы, добившись этакого эффекта Джоконды. У нее был прямой греческий нос и аккуратные темные брови дугой, а белые руки, сложенные на фоне темно-коричневого платья с пышным кринолином – и правда, как у Джоконды, достаточно сильно бросались в глаза. Из украшений на ней были серьги с овальными жемчужинами и жемчужное же золотое кольцо. Надпись на маленькой черной табличке, сделанная золотыми буквами внизу, гласила, что на портрете изображена дочь полковника Николая Михайловича Кологривова – Софья Николаевна.
Я быстро перевела взгляд на Пашу и увидела, что он застыл перед портретом девушки с совершенно благоговейным взглядом. Мне показалось, что, если бы сейчас началось землетрясение, он бы не заметил его и так и простоял бы у ее портрета, пока дом не развалился.
– А это – портрет нашей местной знаменитости, – тихо сказала Ангелина Николаевна.
***
Весь день меня преследовало одно желание – лечь. Именно поэтому было так странно лежать в темной каморке, выделенной нам с Ирой, отчаянно пытаться уснуть, но к часу ночи так и не суметь это сделать. Я поворочалась на своей узкой кровати, протянула руку и дотронулась до Иры, которая как-то особенно громко засопела – от прикосновения подруга тут же затихла, издала звук, похожий на писк и отвернулась к стене.
После ужина (или позднего обеда) директриса провела нам короткую экскурсию по музею. Помогал ей Паша. Из разговоров я поняла, что работают тут еще две сотрудницы, но сейчас они все в отпусках, и Ангелина Николаевна, несмотря на «определенные трудности», как она назвала свою хромоту, вполне справляется одна. Да, впрочем, в июле в музее будет тишина – приедут, быть может, пару раз какие-нибудь туристы из города, а, в общем, месяц обещает быть достаточно спокойным.
Первая комната, которую нам показали после того, как мы едва выбрались из-за стола с животами, набитыми котлетами, пюре и заварными из местной кулинарии, была как раз той, в которой висел портрет красивой барышни. Уже тогда, когда мы впервые подошли к портрету, мне стало понятно, что именно об этой девушке, назвав ее «Черной Софьей» обмолвилась Оля из компании археологов. Вспомнился мне и убийственный взгляд, который бросил на нее Паша.
– Расцвет, скажем так, усадьбы, связан, безусловно, с периодом, когда его хозяином был Николай Михайлович Кологривов – отец этой девушки Софьи, – говорил Паша. Здесь устраивались благотворительные обеды и балы, салоны и даже научные чтения, поскольку сам Кологривов был очень образованным и ценил научные новшества. Конечно, многое здесь связано и со ссыльными поляками – в соседней комнате есть экспозиция, посвященная людям, которые находились здесь на житье.
– А что же дочь Кологривова – Софья? – вдруг спросил Дима, кивнув на портрет, – о ней есть какие-то свидетельства, кроме портрета? Мне кажется, многие интересуются ее судьбой.
– Есть, – как-то слишком медленно и загадочно проговорил Паша, поворачивая к нам, и я явственно услышала, как его голос задрожал, – однажды она пропала, и с тех пор ее больше никто не видел, – он спохватился, увидев наши ошарашенные лица и вдруг как-то порывисто и резко произнес, – Давайте пока лучше пойдем и поглядим на выставку про ссыльных. Там много интересных документов и фотографий.
Я прокручивала это в своей голове весь оставшийся вечер. Во-первых, Павел был неглуп и ясно понимал, что мы станем его допрашивать об этой истории. Хочешь – не хочешь, а трехнедельное пребывание в Поречье так или иначе заставит нас жить жизнью его тогдашних хозяев. К тому же, Паша явно о чем-то умолчал, а Ангелина Николаевна вела себя так, будто они уже давно заключили какое-то соглашение, касающееся Софьи. И вот сейчас, когда мне не спалось, все это, точно назло, застряло у меня в голове. Я почти ничего не знала о Софье Кологривовой, кроме того, как она выглядела, а еще что она пропала и что к ней, кажется, очень сильно неравнодушен Паша.
Я одернула себя за эту мысль.
«Какой же бред, Поля. Она умерла сто лет назад. Даже если прожила еще долго после того, как пропала, все равно прошло почти сто лет. А, впрочем, ведь тебя в твоем случае такая мелочь, как смерть, совсем не волнует, не так ли?»
Весь прошедший день казался теперь то ли полусном, то ли днем, поделенным на два. Я встала с постели и, нашарив в темноте на полу сумку, вытащила из нее длинную шерстяную кофту на пуговицах. Мне показалось, что в сочетании с пижамой ее вполне достаточно для того, чтобы выйти на улицу подышать свежим воздухом. В конце концов, кому я здесь нужна? Я вышла через черный ход, через который было удобнее всего заходить в нашу пристройку. Служебных помещений было два – собственно, в них мы и расположились: я и Ира в одной каморке, Дима и Паша – в другой. Ангелина Николаевна, отдав ключи Паше, после нашей экскурсии направилась к себе – жила она совсем рядом.
Вырвавшись на воздух, я осознала, что дождь, хоть и идет, но теперь стал совсем слабым. У меня мелькнула надежда на то, что он прекратится, но проверенная веками примета говорила об ином. Обогнув деревянную ширму, за которой скрывался установленный специально для нас душ-топтун, а затем, пройдя мимо одного из главных сооружений в любой сельской местности – деревянного туалета с окошком-ромбиком, я собралась было просто постоять в тишине и покое и, подняв голову, попытаться рассмотреть в ночном небе звезды. Но не тут-то было.
В темноте вспыхнул маленький огонек зажигалки, который осветил знакомое лицо. Потом так же внезапно на кирпичной стене пристройки загорелась одинокая лампочка.
– Какими судьбами? – спросил Паша, сидевший на каком-то бревне, прислоненном к стене пристройки. Мне моментально стало стыдно за свой блестящий наряд – пижамные штаны в ромашку и кофта в невероятный ромбик, наверное, делали меня похожей на клоуна. Впрочем, спустя секунду я поняла, что это не та ситуация и не тот человек, который будет обращать внимание на узор моей пижамы.
– Наверное, теми же, что и ты, – я пожала плечами и, не дожидаясь приглашения, села рядом, – не спится?
– Я зубы чистил, – он улыбнулся и помахал зубной щеткой, зажатой в руке. – Потом услышал сверчков и сел послушать. Не куришь?
Я помотала головой.
– И правильно. Вредное дело, мне бы тоже не надо, но пока не могу… не против, если я…? – он показал мне пачку сигарет.
– Не против, – тихо ответила я, смотря в небо. – Ира курит, и я привыкла.
– Вы вместе живете в общаге? – спросил Паша, затягиваясь. Я кивнула:
– Ага. С первого курса.
– Здорово, – тихо сказал он, – всё время вместе. А ты откуда в город приехала учиться?
– Из Елизаветинки, – откликнулась я, – Это в…
– Знаю-знаю, – Паша улыбнулся, – деревня в честь Елизаветы Петровны, кстати, названа.
– Откуда ты знаешь? – спросила я. Сама я поймала себя на мысли о том, что никогда особенно и не задумывалась о том, что это за Елизавета, в честь которой назвали деревню, а в школе об этом умолчали. Сейчас, впрочем, тайн уже никто ни из чего не делал.
– Так это легко угадать, – Паша улыбнулся и полез в карман олимпийки. Через секунду он извлек оттуда блокнот и, пролистав его, открыл страницу, на которой я разглядела длинный список названий.
– Большая часть деревень и сел, в чьих названиях присутствуют имена, названы так в честь кого-то из династии Романовых. Так что все эти, – он провел пальцем по списку сверху вниз, – Николаевки, Александровки и Петровки – это, разумеется, в честь императоров.
– А, к примеру, Ольговки, – я показала на одно из названий, – в честь кого-то из великих княжон?
– Вестимо, – Паша улыбнулся, – вот эта Ольговка – она как раз рядом с твоей Елизаветинкой, – основана в 1896-м году. Угадаешь, кто родился в 1895-м?
Я, конечно, не настолько была сильна в датах, как Паша, но не так давно я смотрела вместе с мамой какой-то зарубежный документальный фильм о Романовых. Для того, чтобы понять, что Ольговка названа так в честь старшей дочери Николая II, мне не понадобилось много времени.
– А ты, оказывается, не только в своей сфере гений, – Паша улыбнулся.
– Если бы было всё так просто, – я засмеялась, но так, чтобы никого не разбудить. – Я всего-то люблю разные тайны, а где их еще брать, как не в истории? Хотя, конечно, я в ней мало что смыслю. Как думаешь, кстати, кто-нибудь из них мог выжить? Ведь столько раз, оказывается, появлялись эти самозванки.
– Нет, – Паша с грустной улыбкой покачал головой, – я уверен, что никто. А самозванство и самозванчество – это стандартные явления, как будет время – расскажу.
– Даже Анастасия? – с надеждой спросила я, понимая, что выгляжу глупо.
– Даже Анастасия. – Павел кивнул. – Бежать оттуда было невозможно, да они и не хотели. И бесследно пропасть, в любом случае, у них бы не получилось. – Паша встал, затушил сигарету о так кстати стоявшее рядом ведро и выбросил туда бычок.
– А что насчет Софьи Кологривовой? – вдруг вырвалось у меня. – Как так вышло, что она бесследно пропала? Ты расскажешь нам о ней подробнее?
Его взгляд изменился в одну секунду – он на миг зажмурился, к горлу будто подкатил ком – всё это длилось совсем не долго, но я успела заметить. Он подал мне руку, я схватилась за нее и встала с бревна.
– Я…видишь ли, Полина…мне не хотелось вас пугать, но, когда я с вами познакомился, мне показалось, что, если я вас сюда позову, будет веселее. Просто своих я, наверное, и правда уже достал этими историями… И вот, теперь я понял, что вам рано или поздно придется рассказать всё, что я знаю… Впервые я приехал сюда два года назад, когда закончил первый курс. Была этнографическая экспедиция, русский отряд. Мы составили карточки для опроса информантов, ходили, как обычно, к бабушкам и дедушкам. Каждый день одно и то же: ты приходишь, а им здесь так скучно без детей и внуков, которые разъехались по городам, что вместо ответов на твои вопросы о том, что у нас официально называется, к примеру, «аграрной вредоносной магией», они рассказывают, как опять задержали пенсию, как аптека на прошлой неделе не работала, и негде было достать цитрамон, что тонометр сдулся и не работает. Мы старались как-то развеселить их своим присутствием. Так вот, я о чем. В первый же приезд одна бабушка и рассказала мне о Софье. Сказала, мол, жила у нас тут одна…и посоветовала пойти в музей. Здесь я познакомился с Ангелиной Николаевной, и она рассказала мне историю. В 1865 году Софья Кологривова должна была выйти замуж за какого-то здешнего чиновника. В том же году должна была состояться свадьба ее брата с девушкой, о которой я так ничего нигде и не нашел. Но ничего из этого не произошло.
Я почувствовала, что моя кожа покрылась мурашками. То ли от осознания того, что сейчас Паша скажет что-то ужасное, то ли от ночной прохлады. К тому же, увлекшись своим рассказом, он подошел ко мне так близко, что еще немного – и мог бы уткнуться мне носом в лоб. Мне стало не по себе, я шумно вдохнула и спросила:
– Почему?
– Потому что Софья убила предполагаемую невесту своего брата и исчезла.
Несколько секунд я молчала, смотря прямо ему в глаза. В траве все также стрекотали сверчки, я заметила, что дождь стих настолько, что превратился в еле заметную приятную морось. Одинокий комар, словно пытаясь пасть смертью храбрых, бился о тускло горящую и мигающую лампочку. Паша не отводил взгляда, и это очень смутило меня – я, в отличие от той же Иры, которая чувствовала себя в таких ситуациях спокойно, вообще не слишком-то любила проводить время с парнями, которых знала не так долго, как, к примеру, Диму. У меня на то были свои причины. Поэтому попытки знакомств на улице или в кафе, а также просто невинные вопросы и беседы совершенно внезапно могли поставить меня в тупик, да так, что я подчас выглядела, как городская сумасшедшая – замыкалась в себе, отводила глаза и убегала. В душе я знала, была больше, чем уверена, что в случае с Пашей мне не грозит никакая опасность. Однако, он почему-то всё еще продолжал смотреть, не отодвинувшись ни на миллиметр. И молчал.
– Так, стоп. – я тряхнула головой, – ты хочешь сказать, что посреди краеведческого музея висит портрет убийцы? Что вот та красивая девушка из каких там годов…
– 1860-х.
– Эта девушка убила невесту своего брата?
– Ты не дослушала, – прошептал Павел.
Я подняла на него взгляд:
– Ты и не договорил.
– Так говорят все, и это официальная версия. И именно ее считают убийцей абсолютно все: от историков до местных жителей. Все, кроме меня. Я уверен, что Софья Кологривова не убивала ту девушку. Я знаю, что это всё выглядит странно, и даже Ангелина Николаевна, которая очень добра ко мне, относится к этому, как к ребячеству, этакой навязчивой идее. Но я уверен, что Софья этого не делала. В прошлые годы поместье было закрыто, а теперь его откроют для реставрации. Из архива привезли копии плана дома и парка, а еще мы попадем внутрь.
– И что ты хочешь сделать? То есть, я поняла, конечно, что ты задумал найти доказательства того, что Софья никого не убивала, но как ты собираешься это сделать?
– Еще не знаю… да и не уверен, что хоть что-то получится, – еле слышно ответил он. – но когда пойму…ты поможешь мне?
Я кивнула и попыталась ободряюще улыбнуться ему:
– Но только при одном условии.
– Каком? – Паша наклонил голову и прищурился.
– Завтра прямо с утра ты расскажешь мне, Ире и Диме всё, что сам знаешь об этой истории. Мы сюда приехали, конечно, не тайны разгадывать, но если это придется делать, то всем вместе.
– По рукам, – он протянул мне ладонь. Я пожала ее – большую и крепкую, по сравнению с ней моя была совсем маленькой и тонкой. – Но с тебя не только эта история.
– А какая еще? – спросил он.
– Все, которые успеешь рассказать.
В одну секунду дождь вдруг снова припустил – еще сильнее, чем днем. Я даже не успела двинуться с места, а Паша уже снял с себя олимпийку, набросил ее на мою голову и плечи, схватил за руку, и мы, тихо смеясь, помчались в музей. Я чувствовала себя намного лучше, чем утром, плывя в неизвестность и непрекращающийся дождь. У меня появился еще один друг – и это было хорошее начало.
***
Он был старше меня на шесть лет. Когда мы познакомились, ему было двадцать четыре, и он уже окончил высшее общевойсковое командное училище в нашем городе, был офицером и, конечно, привлекал к себе не только мое внимание – это мне было известно, но за небольшой период нашего знакомства я никогда не пыталась сделать ничего, чтобы он понял, что именно я чувствую. У меня было много таких возможностей, но как только наступал подходящий момент, я пугалась и замыкалась в себе. В то утро, когда мы познакомились – это было больше двух лет назад, в конце апреля, и я училась на первом курсе – я сломя голову бежала на зачет со своего личного незапланированного пленэра с длинным тубусом за спиной. Ночью перед зачетом я вспомнила о том, что у меня не хватает одного наброска – здания заброшенной ткацкой фабрики начала века в стиле модерн – и потому, едва солнце встало, даже не разбудив Иру, я побежала рисовать. Работала я всегда тщательно, а оттого иногда дольше, чем нужно и потому, закончив рисунок, поняла, что еще немного – и зачет начнется без меня. Злить преподавательницу мне не хотелось, и я полетела в университет, даже толком не глядя прямо перед собой. В конце концов, я запнулась о бордюр, упала и сильно ушиблась, а мой бедный тубус описал в воздухе совершенно невообразимую дугу и спустя пару секунд явил миру все плоды моих стараний последних месяцев. Под дождь из рисунков, как я уже потом поняла, попал высокий молодой человек в военной форме. Положив свою папку (должно быть, с документами) прямо на брусчатку, он посмотрел на меня и спросил:
– Вы в порядке?
Я кивнула, смотря в его обеспокоенные серо-голубые глаза. Он собирался, видимо, подойти ко мне, но ветер стал уносить наброски, и он сразу же кинулся их собирать – все до единого, пока я сидела на том самом бордюре и рассматривала его – русые волосы, руки, форму, фуражку, начищенные ботинки. Преподаватели по живописи многое бы отдали ради того, чтобы заполучить такого натурщика, но чаще всего к нам заглядывали люди, мягко говоря, «за 60» и сильно потрепанные жизнью.
– Ну, вот, все ваши шедевры на месте, – сказал он, подходя ко мне и чуть наклоняясь, чтобы подать мне руку, – можете встать?
Когда я уже твердо стояла на ногах, он представился Михаилом, потом поймал для меня такси – старую пятерку баклажанового цвета. Я сопротивлялась, понимая, что у меня, как обычно, нет денег, но мои опасения были напрасными, потому что он же и оплатил поездку. Кроме того, он поехал со мной – тогда все прекрасно знали, что садиться в такси может быть так же опасно, как гулять в «неправильном районе» или идти по лесополосе ночью – машину мог вести какой-нибудь странный «бомбила», с которым было в лучшем случае неприятно связываться одинокой девушке.
Зачет я тогда сдала, и с тех самых пор как-то совсем уж подозрительно часто начала встречать его неподалеку от университета.
Мы так и не стали парой в прямом смысле этого слова, но, уже увидев его в первый раз, я поняла, что во мне поселилось чувство, которого я прежде никогда не знала, хотя всё то время, что мы провели вместе – всего несколько месяцев с апреля по середину августа, мы общались лишь как хорошие друзья. Многие говорят, что пока ты не узнал человека, это еще не любовь, а влюбленность, но мне казалось, что я знаю его всю свою жизнь. Мне казалось, я знаю, что скрывалось там, в глубине этих серо-голубых глаз, но единственное, что было скрыто от меня завесой тумана – это его мысли обо мне. И, конечно, будущее, которое его ждало.
В тот год летом я не поехала домой, оставшись подрабатывать в одной только что открывшейся студии живописи для взрослых и сама себе боясь признаться в том, что остаюсь из-за него. Я видела, что он уже которую неделю пытается мне что-то сказать, да и сама понимала, что мои попытки убежать от этих слов выглядят странно и глупо. Взгляды говорили лучше, чем слова, но большую часть всех событий в нашей жизни так или иначе делает реальными именно слово. Оно, как известно, было в начале всего.
В середине августа мы, как то часто бывало, встретились и пошли в кино, попав на какой-то ужастик. Потом сидели в парке – едва ли не единственном нормальном месте для детских развлечений летом, где все было как всегда: скрипели аттракционы, продавали блестящие флюгеры и шарики, пластиковые колечки и сахарную вату, дети тянули родителей к лоткам с мороженым, к длинным розовым связкам жвачек «Барби» с наклейками внутри, группа школьников пересчитывала пульки в тире. Я, стыдясь своего страха и несмелости, старательно отводила взгляд, смотрела на подол своего пестрого платья, поправляла клипсы в виде черной розы и делала вид, что смотрю на начинающее гореть в собственных алых лучах августовское солнце. Он сидел рядом, и отчаянно пытался поймать мой взгляд. И я видела это, но ничего не могла поделать со своей нерешительностью.
– Полина, – тихо сказал он, осторожно касаясь моей руки, – я хочу тебе кое-что сказать.
– Сейчас? – дрожа и все так же боясь поглядеть на него, спросила я.
– Послезавтра я уеду на месяц, – его голос стал чуть громче, я повернулась и посмотрела на него, – через месяц я смогу сказать?
– Да, – я с облегчением выдохнула и кивнула, – через месяц сможешь.
Я плохо помню, как один из его друзей, бледнея, говорил мне о том, что его больше нет. Я стояла на крыльце университета, и холодный камень ступеней уходил у меня из-под ног. Если бы не Дима и Ира, я бы так и осталась лежать на крыльце навсегда.
Перед тем, как уснуть, я всегда вспоминала всё от начала до конца. Наверное, моя память защищала рассудок, как могла, и в девяносто девяти случаях из ста я бессильно засыпала в тот момент, когда почему-то всегда со стороны – словно душа отделилась от тела – видела себя стоящей на крыльце. И лишь в одном случае я все так же со стороны видела себя стоящей в толпе тех, кто прощался с ним.
Вот и в первую ночь в краеведческом музее вышло точно так же. Я не выспалась, но чувствовала себя бодро – так бывает, когда проспишь совсем мало, и нужно рано вставать – потом весь день держишься на адреналине, силе воли, упрямстве или на чем-то еще. Ира говорит, что у сна есть фазы – она вычитала в какой-то газете (конечно, сделала вырезку, чтобы потом хранить ее в черной книге под названием «Энциклопедия быта» с сундучком на обложке), что если вписываться в эти фазы, то можно чувствовать себя хорошо, даже если спишь гораздо меньше положенных восьми часов. Так, мол, чуть ли не Петр Великий делал (надо бы у Паши об этом спросить). И теперь – не всегда успешно – она применяла это на практике: спала либо по полтора, либо по три, либо по четыре с половиной часа. Во время сессии больше никак не удавалось.