Надежда Александровна Белякова
Чудо-нитка
Опять во сне у ворот того княжества оказался. Звезда к ногам его с неба упала и в ту прекрасную чернокрылую девицу обратилась. Она не то в полуполёте, не то в полуплясе кружила перед ним, завораживая своей красотой. Дивным узорочьем сплетались плавные движения её рук и чёрных крыльев за спиной. Словно невзначай коснулась чернокрылая красавица точь-в-точь таких же, как и защищающие и его княжество, ворот. Тоже с виду неприступных. И они распахнулись, как крылья бабочки, – легко, без лязга чугунных засовов, без скрипа. И девица чудным кружением своих чародейских плясок увлекла за собой князя внутрь того княжества-сна.
И увидел он это княжество в ярком сверкании звёзд. Таком, что и луна, и солнце в том небе лишними будут. Некоторые звёзды падали с неба время от времени, обращаясь в прекрасных девиц. И они тоже парили в плясках и пели дивно. За спиной у каждой крылья чёрные – чёрнее ночи по ветру полощутся, посвёркивая перьями. Ни красавиц, ни плясок таких он наяву никогда не видывал. Скинула с головы покрывало та первая, самая дивная из всех девиц, и оно, не касаясь земли, подплыло к князю, увеличиваясь на глазах. В летящий по воздуху ковёр превратилось её покрывало. Присела красавица на этот ковёр, а он и не прогнулся даже, так и висит в воздухе. И сказала она князю:
– Садись, князь, рядом. Владения твои осматривать будем. Наяву-то всё сам да сам. А здесь мы как вольные птицы летать будем!
Четыре других чернокрылых девицы взяли ковёр за четыре угла и, взмахнув крыльями, поднялись в воздух. Если б не их красота неземная, руки, как присмотрелся князь, и не руки вовсе, а птичьи лапы чёрно-сизые, как и их крылья, – ну чисто вороньи! Но не стал князь об этом размышлять. Лень ему стало думать-рассуждать. Летая среди звёзд, удивлялся князь, как богата его земля. Были видны и терема, и сады, и луга, и поля, и леса меж ними. Но одновременно видны были и клады потаённые, закопанные в ту землю. Светились они тихим ясным светом из-под толщи земли. Удивлялся князь, видя всё это. А между тем летели они всё выше и выше. И, глядя сверху на княжество, изумился князь, что других земель и княжеств не видно. Будто одно его княжество на всей земле осталось. И спросил он у девицы:
– А где шатры стана врага моего, Чёрного Татя? Того, что на востоке с моим княжеством соседствовать вздумал и всё войной моему княжеству грозил? Почему его не видно?
А она запела в ответ голосом завораживающим, звенящим, точно звёздная ночная тишь:
– Нет больше на земле твоих врагов. Исчез Чёрный Тать! Только одно по всей земле-матушке твоё великое и всесильное княжество простирается. Одна печаль: что ты это своё княжество ради того, разорённого наяву, покидаешь. Сироты мы без тебя! Останься здесь с нами, князь наш светлый! Зачем тебе в ту тяжкую явь возвращаться? Здесь ты соколом летаешь, а там от боли мучаешься. То княжество войнами, как тело твое ранами, истерзано. А здесь – жизнь без печали.
С этими словами чернокрылая девица протянула руку и схватила на лету сверкающую, падающую с неба звезду и протянула её князю. Свет её был так ярок, что сначала ослепил князя. А вскоре и вовсе глаза его болеть стали. Князь зажмурился. Всё для него погрузилось во тьму. Но вдруг тьма эта стала плотным сгустком и превратилась в старую знахарку, которую Чёрный Тать к князю прислал. Она стояла в потёмках его опочивальни. Глаза её горели, словно две зажжённые свечи. В руках она держала всё ту же чашу с зельем Зыбь-травы. Она смеялась каркающим голосом. Князь понял, что проснулся. И так ему захотелось тот сон досмотреть и сказать красавице, что согласен он княжить в том княжестве и никогда больше не возвращаться сюда, в явь! Что не хочет больше князь защищать своё княжество, здесь на земле, как прежде. Он протянул руки к чаше Зыбь-травы, которую цепко держала в своих птичьих лапах старуха-знахарка. Но она прямо по воздуху отодвигалась от него, ни разу не повернулась. А летела, насмешливо глядя в глаза князя:
– Хочешь вернуться? Ха-ха! Хочешь птицей вольной летать? Ха-ха! Кар-кар! Там княжить хочешь? Своё княжество бросить? Кар-кар! Ха-ха!
– Да! Да! – шептал ей князь, протягивая руки к чаше.
Была глубокая ночь. И князь увидел, что, протягивая руки к чаше с зельем Зыбь-травы, он упорно шёл за нею, словно на поводке. И не заметил князь, как он вышел из спальни, стремясь приблизиться к желанной чаше. Охранники попытались преградить ему путь, но он отругал их, потребовал, чтобы они не мешали ему. Не посмели они ослушаться своего князя, хоть и встревожились не на шутку. А возражать ему боязно было. Он-то совсем как безумный стал.
Так, босой, с протянутыми руками, князь спустился с крыльца своего терема вниз. Вот уж и сад, что буйно рос вокруг его терема, остался позади. А подлая старуха только каркает и каркает, смеясь над князем. И словно летит прочь от княжеского терема, не оборачиваясь и не касаясь земли. Задом наперёд. А чашу всё держит на вытянутых руках и дразнит князя:
– Вот она, чаша с Зыбь-травой! Куда хочешь, вмиг доставит. Да только не знал ты, глупый князь, что раз от раза зелье моё дороже! – каркала старуха.
Князь бежал за нею, а догнать не мог! А она всё хохотала. И чёрные перья прорастали по её протянутым рукам, цепко держащим чашу. И руки её стали терять прежние очертания, превращаясь в вороньи крылья. Длинный горбатый нос стал удлиняться ещё больше, превращаясь в серый вороний клюв. Лицо тоже стало обрастать перьями. Вскоре вся голова её стала вороньей. Круглые вороньи глаза мигали и сверкали красным огнём. Но и это не пугало князя. Тем более что силы его покидали и тело болело жестоко. Наоборот. Он же помнил, что лишь это зелье облегчает его страдания как никакое другое лекарство.
– Так какая же твоя цена за проклятое зелье? Почём Зыбь-трава? – прохрипел князь.
– Отвори ворота своего княжества! Дай приказ своим стражникам отворять! Впусти моё войско, – ответила она, пряча чашу с зельем в своих вороньих крыльях.
– Да что ты выдумала, проклятая! Чтоб я княжество родимое предал?! Чтоб я виновным стал в его гибели? Чтоб я рабом на погибель свою стал у Чёрного Татя? – возроптал князь.
– Да ты уже раб! Раб зелья! Раб Зыбь-травы! – мерзко хохотала старуха, стоя спиной к воротам, ещё защищающим княжество.
Тут только увидел князь, что она становится едва видимой, прозрачной. К князю подбежали охранники. Стали уговаривать уйти от греха подальше. Вернуться в княжеский терем. И он было на мгновение очнулся, и старуха исчезла вместе с чашей… Но тут же увидел, что огромные высоченные ворота прозрачными становятся. И видит он, что там, за запертыми воротами стоит та красавица и тянет, тянет к нему руки-крылья с чашей Зыбь-травы. Он бросился из последних сил к ней, но больно ударился о круглое бревно мощных ворот. Он застонал от горечи и боли.
И вдруг сорвал чугунный засов, защищавший въезд в княжество, желая выпить проклятое зелье Зыбь-травы, чтобы улететь от всех бед и трудностей в наваждение снов о счастливом княжестве. Увидеть ту неземную красоту, летать среди звёзд с той красавицей.
Но как только он поднял засов, защищавший княжество, увидел, что за стенами притаилось несметное чернокрылое полчище Чёрного Татя. Но самого их вожака среди них не было видно. Чёрные с красным попоны красовались на конях его войска. Всадники хищно щёлкали вороньими клювами. И лишь зловеще прекрасный чернокрылый, самый мощный скакун стоял впереди без всадника. Он бил копытом, ржал, вставал на дыбы. Пока вдруг девица не подбросила чашу высоко-высоко вверх. Чаша, взлетев, перевернулась. И заключённое в ней зелье полилось сверкающей струёй вниз. Но в мгновенье ока эта струя превратилась в острое копьё, которое девица, смеясь, ловко подхватила на лету.
Князь смотрел на все эти превращения, не понимая – сон это или явь:
– И отчего во главе этого вражеского войска чернокрылый конь? И где сам Чёрный Тать притаился? И зачем девице копьё?
В это мгновенье она обратилась в ворону. Птица вскочила на чернокрылого коня. Каркнула так оглушительно, что князь невольно вздрогнул и зажмурился. А когда он открыл глаза, он увидел, что на коне восседает сам Чёрный Тать. Он с карканьем поднял копьё, и всё его войско лавиной ворвалось в раскрытые настежь князем ворота княжества. С дикими воплями, размахивая саблями, они сокрушали всё вокруг. Летящий впереди этого войска-стаи Чёрный Тать широко распростёр свои крылья. И они превратились в бесконечный чёрный плащ, похожий на далеко простирающийся плотный чёрный дым, который укрыл всё его войско как завеса. Княжеские лучники выпустили против врагов множество стрел. Но все стрелы вонзались в затмевающие небо, простёртые над всем войском те дымные крылья – плащ Чёрного Татя. И застревали в нём, как в щите. И неуязвимые враги мчались вперёд, захватывая княжество. Князь, отброшенный в сторону, увидел, как слетели с плеч головы верных его стражников. Горькие слёзы вины и сожаления катились по его щекам. Он осознал, что уж не в силах возглавить своё войско. А княжество без сильного князя – что тело без головы.
Воплями ужаса и страданий наполнилось его княжество. Кровожадные враги убивали мирно спящих в своих домах людей. А князь был бессилен защитить их.
Чёрная туча воронья закружила вокруг него. Стали клевать и его. И в карканье их он ясно различал горькие слова:
– Теперь ты понял, глупый князь, какова цена моего зелья Зыбь-травы? Ха-ха!
– Да! Я теперь всё понял… – сокрушаясь, простонал в ответ князь.
И тотчас стая ворон сгрудилась так плотно, что сжалась в одну ворону. И эта ворона знакомым голосом старухи-знахарки проговорила:
– Ты предал саму жизнь! Ты променял явь на сновидения. Ты недостоин жизни! – и стала жестоко клевать князя в голову. Корчась от боли, отмахиваясь от вороны руками, князь выкрикнул:
– Не смей! Я князь! Я жив! Я сделал столько добра на земле до того, как пригубил твое злое зелье, твою Зыбь-траву. Я не падаль, что ты клюёшь меня?
Но она не останавливалась, приговаривая:
– Каждый, кто пригубит моего зелья, кто хоть раз попробует мою Зыбь-траву, – уже падаль. И никакие былые заслуги не в счёт!
Так в ужасных мучениях погиб князь, а вместе с ним и по его вине всё княжество.
Войну Князь воевал – врагов одолевал! Стрелы Князю кланялись, все мечи ломались!
Бежали враги! Князя все боялись!
Зыбь-траву пригубил, сон наяву его погубил!
Ой, Князь, остановись!
Светлый Князь, оглянись!
Скачет Князь в облаках верхом,
Кажется ему, что правит он конём!
Но это не конь, а ворон злой!
В пропасть бездонную тянет за собой!
Зыбь-трава дурманная сны даёт обманные!
Точно капканы: на волю не пускают!
Ой, Князь, остановись!
Светлый князь, оглянись!
Чудо-нитка
Пошёл дед грядку полоть. И весь день старательно полол. Вдруг блеснуло что-то под руками. Пригляделся дед – иголка. И не ржавая, да ещё с ниткой. Голубой. Поднял дед находку. Странной с самого начала нитка ему показалась. То голубая, а то вдруг как бы с золотым отливом… То радугой засверкает, то… Да! Что перечислять!
Недолго думая дед решил подметку подшить. Пока полол, видит, что отрываться она стала. Присел на кочку, сапог стянул. Стал подметку пришивать.
Только ткнул иголкой, а она, будто зверёк юркий, сама забегала. И быстро, прямо на глазах, сама подшила подмётку, где нужно было.
И ладно так, стежок к стежку. Стянул тогда дед другой сапог. В кои веки чудеса привелось видеть. Так проверить нужно, не померещилось ли! Нет! Не померещилось! Только поднес иголку с голубой ниткой к другой подметке – опять: юрк, юрк – иголка все сама зашила!
И совсем чудно, что нитки этой самой голубой нисколько не убавилось. Вот чудеса! Но и это ещё не все! Сапоги, смешно сказать, – молодеть стали. Трещинки как ранки затянуло. Кожа чистенькая, новенькая, блестящая стала. Сделал шаг – скрипнули сапоги, новёхонькими стали. Точь-в-точь как тогда, когда купил он эти самые сапоги к свадьбе его с Акулиной Ивановной, лет пятьдесят тому назад.
Подхватил дед грабли и побежал в избу. Жене своей, Акулине Ивановне, обнову показать и находкой похвалиться – чудодейственной иголкой с голубой ниткой.
Вбежал дед на крыльцо.
Акулина Ивановна только взглянула – и вся в лице изменилась.
Только охи и ахи вымолвить может. Приятно деду, что такой переполох чудодейственный произвела его обнова, да только видит он, что не в сапогах причина удивления. Оглянулся – и сам обомлел весь. Та тропинка, по которой он к родному крыльцу бежал, да и само крыльцо, – всё густо-густо цветами поросло. Прямо по следу его стелются.
И такой нездешней, редкой красоты. Ох! Что говорить, чудо и есть чудо!
Стянул дед сапоги. Чудесам тоже передышка нужна. Стал рассказывать, как всё это приключилось. Акулина Ивановна как только выслушала – так иголку с ниткой себе взяла и скорее в сундук спрятала. Да сама на сундук присела подумать об этих чудесах.
«Для порядка, значит!» – решил дед, что ему теперь радости от этой неожиданной потехи до конца дней хватит, и потому спорить не стал.
Но не пришлось Акулине Ивановне долго на сундуке рассиживаться. Сначала словно шевелиться внутри сундука стало. Потом сундук словно колотить изнутри стало. Да так, что он аж подпрыгивал. А потом и вовсе сама собой крышка сундука приподнялась. Акулину Ивановну в сторону отбросило! И повалило из сундука видимо-невидимо нарядов расчудесных.
А в сундуке том, да чего уж там, ни парчи, ни атласов заморских никогда не бывало. Да и чего бы им в деревенском сундуке оказаться? Лежали там старые лоскуты. Всякое, что когда-то носилось, штопалось да латалось, подшивалось, а потом на заплатки хранилось.
Видит Акулина Ивановна: вместо тряпья линялого – обновы! Сплошные обновы! С выцветшим узором кофта – вся как новенькая. Точь-в-точь как в тот день, когда впервые вышла она со звонкой песней в этой кофте хороводы водить! Такие же превращения с каждой тряпицей твориться стали. Изумлению её конца нет.
Но и покоя тоже не стало у Акулины Ивановны. День-деньской занята тем, что наряды времён своего девичества молодит. От зеркала не отходит уж который день. Только что-то сама всё грустнее и грустнее становится. Не радует её ни то, что перелатанная юбка новёхонькой стала, ни платки да шали, что засверкали яркими узорами.
А потому не радует, что каждой тряпице эта чудо-иголка с голубой ниткой молодость возвращает, а на себя сколько ни смотрит она в зеркало – ни единой морщинки не убавляется. Бывало, нарядится, а в этаких нарядах в родной деревне и пойти-то некуда. Пошла было в хоровод, где молодые поют, пляшут, веселятся, так вместо восхищения молодые соседки частушку обидную спели: «Как дед бабку завернул в тряпки, поливал её водой, чтобы стала молодой!»
Были косы смоляные, да стали седые. Сколько ни рядись, а в хороводы не пойдёшь. Былой молодостью не покрасуешься. И что ж, дело, казалось бы, житейское. Ан нет! Заупрямилась Акулина Ивановна. Выдернула из иголки голубую нитку и вплела вместо ленты голубую нитку в косу, и…
И седина её расцвела, зазеленела, словно сад прекрасный. А под ним старушка. Все та же Акулина Ивановна, растерянная, испуганная от таких превращений. Но присмотрелась, видит – красота одна, да и только.
И пошла Акулина Ивановна в хоровод, красоту чудесную показать. Но до соседней улицы не дошла.
На запах цветов налетело ос, пчёл, мух назойливых видимо-невидимо. Некоторые цветы распускались пышным цветом и отцветали на глазах, изумляя всех вокруг появляющимися спелыми ягодами. Налетели птицы те ягоды клевать, словно Акулина Ивановна им вовсе не помеха. Ох! Птицы ягоды клюют, осы и пчёлы жужжат, над цветами вьются!
Акулина Ивановна, понятное дело, руками размахивает, от себя отгоняет. А с пчёлами осторожно нужно, не сердить их. Они жужжат ещё громче, ещё злее. Акулина Ивановна от страха кричит что есть мочи. Вьются вокруг – видимо, ягоды в этих чудо-зарослях на её голове особенно сладкие.
Уж пчёлы её и жалить стали и гонять. А она от них бежать. Хотела красоту свою новую соседям показать, а вышел один срам.
Услыхал дед, как кричит на всю деревню и плачет неразумная его Акулина Ивановна. Побежал выручать её. Увидал дед, в каком плачевном виде дорогая его Акулина Ивановна, – скорее пчёл да ос из избы гнать, окна, двери закрывать. Строго-настрого приказал ей дома сидеть. Иголкой с ниткой больше не баловаться.
Хотела Акулина Ивановна отдать ему иголку да голубую нитку… А ведь осталась одна иголка. В тех зарослях, что выросли на её непокорной голове, не отыскать ту самую голубую нитку. И сколько ни вдевала она разные другие нитки – только простой стежок или обычная штопка получается.
Сиднем сидела Акулина Ивановна в избе до глубокой осени. Цветы и травы на её голове, иначе говоря, весь её диковинный сад увядать стал.
И к первому снегу увядшей листвой начал опадать. А в Рождество, в самый праздник, как зазвучали по деревне колядки, так и вовсе опал. Расчесала и уложила Акулина Ивановна седые косы, как прежде – в пучок. Стол праздничный накрыла. Пора праздник встречать!
Одно только из тех чудес в нашей деревне и осталось. Цветы самые красивые у нас растут по тем тропинкам, где дед ходит. Ведь той самой голубой ниткой подметки-то подшиты, и сносу им нет. Ходит дед по земле по хозяйству то туда, то сюда. И каждый шаг, и каждый оставленный след цветочком цветёт. И летом, и зимой. Под снегами, под метелями. Цветут цветы в нашей деревне. Кое-кто любит поворчать: «И к чему вся эта красота?!»
А с первого взгляда – вроде бы и ни к чему, но это как посмотреть.
С красотой на душе светлее!
И песни поются! А с песней и живется и работается веселей!
И всё-то словно на лад идёт! Чего и вам желаем!
