Мэри Элизабет Брэддон
Кровавое наследство
33
Со дня своего ночного путешествия Лионель находился в каком-то лихорадочно-тревожном состоянии. Он избегал встречи с Юлией Гудвин: мысль упорно влекла его к кровавым свидетелям неведомой драмы, к забытой перчатке и клочку сукна, найденным им в погребе. Противоположные чувства терзали Лионеля: он ясно понимал, что напал на след страшного преступления и обязан довести его до сведения полиции: но когда он думал, что этот преступник – отец его Юлии, он старался уверить себя, что его подозрения ни на чем не основаны, что он не вправе обвинять Гудвина в подобном преступлении. Какая причина могла заставить банкира убить человека? Но как ни убеждал он себя верить в невиновность банкира, внутренний голос говорил ему, что это преступление было совершено, и он не вправе медлить и покрывать преступника, чтобы только не разрушить спокойствия Юлии. Трудна и продолжительна была эта борьба между долгом и чувством, но Лионель вышел из нее победителем и тотчас же решился отправиться в Лондон, чтобы объявить полиции о своих подозрениях.
Собравшись в путь, Лионель присел к столу, чтобы написать несколько строк Юлии Гудвин. Он не мог придумать ничего другого, как только то, что дела, не терпящие отлагательства, заставляют его уехать из Вильмингдонгалля, не окончив работы, и что он признателен ей как нельзя более за ее доброе внимание к нему. Но эти простые слова дались Лионелю нелегко. Он понимал, что предстоящее ему дело навлечет несчастье и отчаяние на судьбу так горячо им любимого существа. Письмо его вышло сухим и холодным, да он и боялся проявить в нем чувство.
Отправив письмо, он привел в порядок все рисунки и уложил свои вещи. Он хотел уйти не замеченным никем из домашних, а тем более Юлией, от которой он не смог бы скрыть своих чувств. Он спустился вниз и вышел на поляну. Окна в жилых комнатах были отворены, и он слышал, как Юлия аккомпанировала себе на гитаре. Ему был знаком напев этой песни: он не раз его слышал под окнами Юлии. Ее чистый и мелодичный голос пробудил в Лионеле глубокую грусть. Он расставался с ней, быть может, навсегда, а если и встретится когда-нибудь, то она будет смотреть на него, как на заклятого врага. Им овладело живое желание увидеть еще раз ее дорогие, прекрасные черты, и он тихо пробрался в такое место, откуда мог увидеть ее, будучи не замеченным ею.
Юлия Гудвин была погружена в печальное раздумье: грусть светилась в ее черных глазах, а в голосе слышалось волнение, между тем как ее маленькая изящная ручка быстро перебегала по струнам гитары.
Как ни тяжело было Лионелю, но он любовался Юлией только несколько секунд – из боязни, чтобы она его не увидела. Он быстро направился к Гертфорту, но прежде чем сесть в вагон, ему пришло на ум узнать: нет ли на станции письма от матери. Предчувствие его не обмануло, только адрес был написан дрожащей рукой. Это письмо, в котором Клара уведомляла его о последних событиях, потрясло Лионеля до глубины души. Его бледное, встревоженное лицо невольно бросалось в глаза проходящим. Не его ли отец пал от руки Гудвина, и эта кровь на полу погреба – не кровь ли его отца?
Лионель терялся относительно способов разъяснения этой тайны: объявить ли полиции о своих подозрениях или удостовериться сперва в Вильмингдонгалле, был ли человек, которого банкир водил в северный флигель, его отец? Он решился на последнее, надеясь, что одно обстоятельство разъяснит ему, может быть, это дело.
Солнце садилось, когда Лионель вошел в широкую аллею, ведущую в вильмингдонгалльский дом. Он брел, погрузившись в созерцание медальона, в котором были прядь волос матери и миниатюрный портрет отца. Лионель пошел этой аллеей, чтобы его никто не заметил, до сараев, где он большей частью заставал Калеба, предпочитавшего это место всем прочим местам уже потому, что здесь никто ему не мешал говорить вслух с самим собой. Калеб и на этот раз был тут; он сидел в глубоком раздумье, подперев голову руками. Услышав шаги, старик приподнял голову и, увидав молодого человека, улыбнулся привычной, бессмысленной улыбкой.
– Ага! Посторонний, – пробормотал он, – молодой господин, который любит беседовать со мной, стариком. Но я вас не боюсь, вы ведь не расскажете никому моей тайны, вы не потребуете, чтобы я донес на моего барина, я ведь уже так долго живу в этом доме, с самого детства, я не хочу вести на виселицу Руперта Гудвина – это было бы ужасно, вы это понимаете.
Лионель уселся возле старика и старался по возможности его успокоить.
– Вильдред, – сказал он, – мне нужно поговорить с вами о весьма важном деле. Взгляните на этот портрет и скажите мне, видели ли вы когда-нибудь этого человека?
Глаза Калеба долго смотрели с выражением безумия на медальон, который держал перед ним молодой человек, потом это выражение неожиданно сменилось другим, и губы старика судорожно передернулись.
– Боже! – воскликнул он. – Наконец эта ужасная тайна открылась. Где вы достали этот портрет?
– Не заботьтесь об этом, а только скажите мне, знавали ли вы такое лицо?
– Знавал ли я его, – сказал старый садовник. – Оно меня преследует и днем, к ночью; когда я смотрю в воду, оно выглядывает из глубины – такое же улыбающееся, как и в тот вечер; в потемках я опять вижу его; оно везде гоняется за мной и мучает меня за то, что я не решаюсь раскрыть мою тайну, тайну преступления моего господина. Спрячьте это лицо, если вы не хотите свести меня с ума. Это лицо того самого человека, которого убили в северном флигеле.
Лионель испустил пронзительный вопль и упал без чувств на землю. Когда он опомнился, то Калеба уже не было. Густые тучи облегали все небо, он чувствовал какой-то странный холод во всем теле, голова была тяжела, но воспоминание обо всем происшедшем представляло ему с неуловимой ясностью образ убитого отца. Он хотел приподняться, но долго не мог сделать это. «Неужели, – думал он, – я заболею теперь, когда я так сильно нуждаюсь в здоровье, чтобы отомстить за отца?» Парадная дверь в замок запиралась довольно поздно, и Лионель воспользовался этим, чтобы войти в свою комнату. В ней не было огня, но Лионель мог еще рассмотреть, что письмо его к Юлии уже взято со стола; он вошел шатаясь в смежную комнату и упал на постель. Силы совершенно ему изменили; в глазах его прыгали какие-то странные лучистые призраки, в ушах звенело, образ его отца постепенно исчез из его сознания.
34
Вечером, когда лакей вошел в комнату Лионеля Вестфорда, чтобы спустить шторы, он удивился, увидев его на постели. Несколько часов тому назад, когда он входил в комнату, чтобы накрыть на стол, он нашел ее пустой, а на столе лежало письмо на имя мисс Юлии Гудвин, которое он отнес госпоже своей, и от нее услышал, что мистер Вильтон оставил замок на неопределенное время. Теперь же он лежал в постели, совершенно одетый, со спутанными и влажными от росы волосами. Что молодой человек мог заболеть, этого он и не воображал; он думал, что Лионель слишком подкутил и, возвратясь домой не в своем виде, бросился одетый на кровать. Он сошел вниз, чтобы объявить госпоже о случившемся. Юлия Гудвин сидела в гостиной не одна. С ней была дама пожилых лет по имени мистрисс Мельвиль – совершенный образец приличия, которую мистер Гудвин нанял в компаньонки своей дочери. Вдова бедного офицера, она была вполне счастлива, что могла спокойно проводить жизнь в Вильмингдонгалле, окруженная всевозможным комфортом. Со дня приезда Лионеля она строго наблюдала за Юлией и нисколько не одобряла видимого ее расположения к молодому художнику.
Лакей вошел в комнату и объявил о возвращении мистера Вильтона. Мистрисс Мельвиль не могла скрыть своего негодования.
– Он возвратился! – воскликнула она. – Тогда как несколько часов тому назад письменно известил мисс Гудвин о своем отъезде. Что вы на это скажете, милая Юлия?
– Может быть, его поведение объясняется особенной, неизвестной причиной, мистрисс Мельвиль, – ответила Юлия.
– Но, милая Юлия, возвратиться таким образом и в полной одежде броситься на постель точно пьяный! Это уже слишком!
– Я тоже думаю, – осмелился заметить слуга, – что мистер Вильтон подвыпил и, будучи не в силах дойти до станции, возвратился сюда, чтобы выспаться.
– И пьяный осмеливается переступить через порог этого дома! – воскликнула мистрисс Мельвиль. – Сейчас же отправляйтесь за мистрисс Бексон, Томас, и скажите ей, чтобы она шла к мистеру Вильтону и объявила ему, чтобы он немедленно оставил замок. Мы не можем позволить, чтобы пьяный осквернял его своим присутствием.
– Стойте, мистрисс Мельвиль, – сказала Юлия. – Мы ведь еще не знаем, в самом ли деле мистер Вильтон не в своем виде – насколько я его знаю, это почти невероятно. Но как бы то ни было, сегодня же он не может оставить замок; он, может быть, и болен. Завтра мы потребуем объяснения и, если я не ошибаюсь в нем, то мистер Вильтон сумеет оправдаться.
– Милая Юлия, я никак не могу позволить, чтобы особа не в своем виде…
– Дом этот принадлежит моему отцу, и я думаю, что мне скорее приходится распоряжаться в нем. Вы можете уйти, Томас, – обратилась Юлия к лакею, стоявшему близ дверей и ожидающему конца этого спора.
Насчет возвращения Лионеля не было более сказано ни слова, и в продолжение всего вечера обе дамы почти не разговаривали. Юлия прилежно вышивала на пяльцах, но наблюдающая за ней мистрисс Мельвиль заметила ее необыкновенную бледность. «Глупая девушка влюбилась в молодого художника, – думала вдова. – Как только приедет мистер Гудвин, я скажу ему, что здесь происходит».
На следующее утро, когда обе дамы завтракали в столовой, к ним с почтительным поклоном вошла мистрисс Бексон.
– Сожалею, – сказала она, – что должна огорчить вас дурными известиями, ибо болезнь всегда неприятна. Хотя, слава Богу, все принадлежащие к семейству здоровы, но страдает благородный молодой человек, который, без сомнения, прежде видел лучшие дни, что, впрочем, не дает ему права роптать на судьбу, и я вполне уверена, что вы, мисс Гудвин, и вы, мистрисс Мельвиль…
Бледная, дрожащая, не в состоянии скрыть сильного волнения, Юлия вскочила.
– Ради Бога, Бексон, говорите, что случилось? – прервала она длинную несвязную речь ключницы. – Кто заболел?
– Мистер Вильтон, – ответила старуха. – Я никогда еще не видела человека в такой сильной горячке.
– Послали ли вы за доктором? – по-видимому, спокойно спросила она.
– Как же! Один из наших конюхов отправился верхом в Гертфорд, но все-таки пройдет с полдня, пока приедет доктор; между тем я приказала Томасу уложить больного в постель и прикладывать ему холодные компрессы к голове.
– Так он очень болен? – спросила Юлия.
– О да, очень. Когда в это утро Томас вошел в комнату мистера Вильтона, он нашел его сидящим у открытого окна и дрожащим от холода, хотя он уже был в горячечном состоянии. Но страннее всего то, что он в бреду постоянно говорит об измене и убийстве: точь-в‑точь, как наш бедный Калеб со времени своей болезни.
– Странно! – пробормотала Юлия. Дрожь пробежала по телу молодой девушки при мысли, что уже во второй раз человек, до того совершенно здоровый, внезапно заболевает, и что болезнь эта доводит его почти до безумия, вызывая в нем те же мрачные идеи. – Невольно поверишь в историю о привидениях, которую рассказывает прислуга о пустых покоях северного флигеля, – прибавила она.
То было печальное утро для Юлии; она прохаживалась из одной комнаты в другую, чтобы рассеяться, но мысли о молодом художнике не покидали ее. Он болен и может быть в опасности. Теперь только поняла она, что этот человек, которому она сначала покровительствовала из сострадания, стал для нее дороже всего в мире. Она поникла головой, и счастливая улыбка озарила лицо ее, как будто добрая фея нашептывала ей: «Ах, Юлия, ты очень хорошо знаешь, что и он тебя любит!» Но она вспомнила, что он болен, может умереть, и сердце ее наполнилось невыразимым страхом. Она бросила в сторону книгу и вышла на площадку. Бессознательно она несколько раз посмотрела на окна комнаты, в которой Левис Вильтон лежал в горячке – но шторы были опущены, и глубокая тишина, казалось, царствовала в ней. Между тем и мистрисс Мельвиль вышла из замка и присоединилась к Юлии. Хотя присутствие ее было крайне неприятно для молодой девушки, но она принуждена была терпеть его и должна была слушать болтовню своей докучливой компаньонки, тогда как мысли ее были заняты совсем другим. Заметив подъезжающего доктора, Юлия бросилась к нему навстречу.
– Любезный мистер Грангер, – сказала она, – я попрошу вас сказать мне всю правду насчет состояния больного, которого вы сейчас навестите. Если он в опасности, то я немедленно уведомлю моего отца.
Доктор, обещав исполнить ее просьбу, вошел в дом, а Юлия осталась с мистрисс Мельвиль ожидать его возвращения. Страшная неизвестность мучила ее до возвращения врача. Он недолго пробыл у больного, но бедной девушке это короткое время казалось бесконечным. Когда он наконец вышел, то Юлия тотчас увидела по серьезному выражению лица, что старая ключница нисколько не преувеличила опасного состояния больного.
– Он очень болен? – спросила она.
– Да, к сожалению, должен сказать вам, что состояние его болезни опасно. Здесь, кажется, двойное страдание. Сильная горячка вследствие жестокой простуды и потрясение мозга, происшедшее от какого-либо сильного волнения. Бред его ужасен. Я думаю, не настращали ли его слуги своими бессмысленными историями о здешних привидениях северного флигеля, ибо он только и говорит об убийстве, совершенном там, в погребах.
– Но это, однако, довольно странно? – возразила Юлия. – Мистер Вильтон слишком образован, чтобы поверить подобным рассказам.
– Образование не всегда истребляет суеверие.
– Так вы находите необходимым, чтобы я сообщила об этом моему отцу?
– Да, мисс Гудвин.
– Кто же теперь находится при больном?
– Мистрисс Бексон и Томас. При болезнях такого рода необходим серьезный присмотр, ибо часто случалось, что больные в бреду причиняли себе вред, бросались из окна или убивали себя.
Юлия побледнела при этих словах.
– Ради Бога! Мистер Грангер, – вскричала мистрисс Мельвиль, – с мисс Юлией сделается обморок, если вы дальше станете говорить о таких страшных вещах.
– Ах! Извините, – возразил доктор, – я совершенно забыл, что говорю не с коллегой, а с чувствительной молодой девушкой.
– Не в чем извиняться, – сказала Юлия. – Я просила вас сказать мне всю правду и благодарю вас, что вы исполнили мою просьбу. Теперь я тотчас напишу отцу.
Врач удалился, обещая навестить больного еще раз в этот же вечер. Юлия послала нарочного с известием в Гертфорд, откуда это известие по телеграфу отправили в Лондон. В тот же вечер мистер Гудвин вошел в комнату своей дочери.
– Что случилось, дитя мое? – сказал он. – Твой протеже болен воспалением мозга, и сама ты так расстроена. – Он обнял дочь свою и поцеловал ее.
Юлия рассказала ему все, что случилось, а также мнение доктора насчет больного.
– Но не странно ли это, папа? – сказала она. – Мистер Грангер говорит, что, должно быть, слуги напугали мистера Вильтона историями о северном флигеле, потому что он все бредит об убийстве, совершенном там, в погребах. Но что с тобой, папа?!
Восклицание Юлии не было лишено основания: лицо банкира было бледно и крупные капли пота выступили на лбу его. Он хотел отвечать, но язык как будто отказался служить ему. Наконец, после ужасных усилий, он заговорил:
– Ничего, дитя мое, это пройдет. Со мной был нервический припадок, которым я давно страдаю.
– Но припадок был так ужасен! Надобно посоветоваться с доктором.
– Нет, не стоит, – нетерпеливо сказал банкир. – Пойду навещу больного.
Он поспешно вышел из комнаты. Юлия смотрела ему вслед, удивленная его странным поведением.
– Не случилось ли в самом деле здесь в доме что-то ужасное? – подумала она. – И неужели каждый, кто сюда попадает, находится под каким-то таинственным влиянием?
35
Подойдя к дверям комнаты, в которой лежал Лионель Вестфорд, Руперт Гудвин на минуту остановился и положил руку на грудь, чтобы унять сильное биение сердца. «Человек этот знает мою тайну? – подумал он. – Но каким образом он мог открыть ее? Все двери северного флигеля замкнуты, и потому почти невозможно, чтобы он мог проникнуть в погреба его, он, которого все это не должно бы интересовать. Или…» Он не мог окончить мысли и, несмотря на свою бесчувственность, снова сильно задрожал. Он вошел в комнату. Томас сидел у окна и читал газету, а мистрисс Бексон расположилась в кресле у постели больного, который лежал лицом к входящему банкиру.
Голова больного была обернута разными повязками, закрывающими его густые темные волосы. Он беспрестанно мотал ею и бормотал что-то непонятное. Мистрисс Бексон почтительно встала и предложила кресло своему господину. Банкир сел.
– Больной все еще бредит? – сказал он голосом, ясно выказывающим его внутреннее волнение.
– О да, он очень болен, – ответили ему. – Несколько часов тому назад бред его был действительно страшен; но, наконец, он утомился и с тех пор лежит, как вы его видите: беспрестанно мотает головой и что-то бормочет.
– Что же говорит он в бреду? – спросил банкир и с таким спокойным лицом выслушал ответ, как будто оно у него было высечено из мрамора.
– Все то же, – ответила ключница, – все то же. Он говорит об убийстве и о кровавых пятнах на полу погребов северного флигеля.
– Не рассказала ли прислуга ему какую-нибудь глупую историю?
– Ах, нет, барин, этого быть не может. Говорят только, что в комнатах северного флигеля ходит привидение молодой девушки, умершей с горя по жениху своему, которого убили на войне; но об убийстве, случившемся там, в погребах, ничего не известно.
– Ба! – сказал банкир. – Какое кому дело до извращенных идей, которые приходят в голову горячечного? Молодой человек, должно быть, читал какой-нибудь роман, содержание которого смешивает в бреду с рассказанным ему о северном флигеле. Завтра он, без сомнения, будет иметь другие мысли. Но теперь, Бексон и Томас, вы можете уйти. Когда я шел сюда, внизу звонили к чаю; я пока посижу у больного.
– Вы очень добры, – ответила ключница, – но я боюсь…
В эту минуту Лионель открыл глаза и посмотрел прямо в лицо банкиру. Вытаращенные глаза его, налившиеся кровью, придавали взгляду что-то ужасное. «Руперт Гудвин, – произнес он тихо, но внятно, – Руперт Гудвин убийца…» Он остановился, тяжело вздохнул и потом воскликнул: «О, это ужасно!.. Я не могу этому верить!»
– Не страшно ли слышать подобные вещи? – спросила ключница. – Час тому назад он говорил то же самое и постоянно вмешивал ваше имя в свои бредни.
– Нет ничего удивительного, – холодно сказал банкир. – Мало ли чего не наговорит человек в сильной горячке. Я часто встречал подобные случаи.
– Я тоже, – сказала мистрисс Бексон. – Когда в прошлом году, летом, в тот день, как сюда приезжал незнакомый господин и мистер Даниельсон был у вас, двоюродный брат мой Калеб Вильдред заболел воспалением мозга, он в бреду говорил то же, что и этот молодой человек: о каком-то убийстве и о теле, покатившемся по лестнице в погреб северного флигеля.
Опять, как полчаса тому назад в комнате дочери, содрогнулась железная натура банкира, и холодный пот выступил у него на лбу.
– Калеб Вильдред говорил это? – спросил он подавленно. – Где он, Бексон, где он? – Он вскочил, как будто желая немедленно отыскать старого садовника, но тотчас очнулся и опять сел у постели больного. – Ба! – хладнокровно произнес он. – Я сам почти поверил этим безумным словам, что в доме моем совершилось преступление. Идите теперь, я останусь здесь, пока вы будете пить чай.
Мистрисс Бексон поклонилась и вместе с Томасом вышла из комнаты, крайне удивленная необыкновенным поведением банкира.
Несколько минут Гудвин оставался недвижим на стуле, наблюдая бледное лицо больного и вслушиваясь в его бормотание. «Руперт Гудвин… убийца… кровавые пятна на лестнице… кровавое пятно в погребе… ужасно!» Все те же слова, все те же несвязные речи говорил молодой человек, а его налитые кровью глаза неподвижно смотрели вперед. Наконец банкир встал. Платье Лионеля висело на стуле рядом с кроватью, а на столе было положено все, что находилось в его карманах, как то: платок, связка ключей и несколько писем и бумаг. Гудвин подошел к столу и стал рассматривать лежащие на нем вещи. Рука его ощупала что-то твердое под носовым платком – это был медальон на волосяной цепочке. Он открыл его и увидел простое мужское лицо, озаренное доверчивой улыбкой: то было лицо честного капитана Гарлея Вестфорда – того человека, которого банкир убил в своем доме.
