Михаил Салтыков-Щедрин
Невинные рассказы
I
ПРИЕЗД РЕВИЗОРА
В 18** году, декабря 9 числа, статский советник Фурначев получил из С.-Петербурга, от благоприятеля своего, столоначальника NN департамента, письмо следующего содержания:
«Милостивый Государь! Семен Семеныч!
Поспешаю почтеннейше известить вас, что в непродолжительном времени имеет быть к вам на губернии статский советник Максим Федорович Голынцев. Будет у вас под предлогом освидетельствования богоугодных заведений, вдействительности же для доскональных разузнаний о нравственном состояниислужащих в вашей губернии чиновников. Качества Максима Федоровича таковы: словоохотлив и добросердечен; любит женский пол и тонкое вино; выпивши, откровенен и шутлив без меры; в особенности уважает людей, которые говорятпо-французски, хотя бы то были даже молокососы; в карты играет, но насчетрук и так далее – ни-ни! Засим, вверяя себя и свое семейство вашемунеоставлению, прошу вас принять уверение в совершенном почтении уважающеговас
Филиппа Вертявкина.
Р. S. Милостивой государыне Настасье Ивановне от меня, от жены и отвсех детей нижайшее почтение.
NВ. Еще любит Г., чтоб его называли „вашим превосходительством“. Чуть не забыл».
– Однако это скверно! – говорит статский советник Фурначев, прочитавшиписьмо, – что бы такое значило: «насчет рук ни-ни»! Ведь это выходит, чтоон… ни-ни!
Семен Семеныч в волнении ходит по комнате и, наконец, кричит в дверь:
– Настасья Ивановна! Настасья Ивановна!
Входит Настасья Ивановна, облаченная в глубокий неглиже. Глаза еенесколько опухли, и вообще выражение лица сердито, потому что она толькочто часок-другой соснула. Семен Семеныч посмотрел на ее измятое лицо и сдосадою плюнул.
– Опять ты спала! – сказал он, глядя на нее с глубоким омерзением, – хоть бы ты в зеркало, сударыня, посмотрела, на что ты сделалась похожа! Иоткуда только сон у тебя берется!
– Если вы только за тем меня позвали, чтоб ругаться, так напраснотрудились!
Настасья Ивановна хочет удалиться.
– Да постой, постой же, сударыня! получил я сегодня письмо… едет кнам ревизор… и, как видно, неблагонамеренный… потому что тово…ни-ни…
Семен Семеныч топчется на месте и не знает, как выразиться. Онубежден, что ревизор человек неблагонамеренный, но почему-то не умеетсформулировать оснований, на которых зиждется это убеждение.
– Так вы тово… поприоденьтесь немного! – продолжает он, совсемспутавшись.
– Вот как вы испугались, что уж и бог знает что говорите! – замечаетНастасья Ивановна, читая письмо Вертявкина, – точно уж и приехал вашревизор! Однако я по всему вижу, что он должен быть очень милый человек, этот ревизор, потому что любит дамское общество!..
– Да, только не наше с вами… эй, человек! лошадь!
Семен Семеныч отправляется к генералу Голубовицкому и застает его вбольшом беспокойстве. До сведения его превосходительства дошло, что один изважнейших в городе чиновников, будучи на собственном своем сговоре, происходившем по случаю предстоящего бракосочетания его с дочерьюпотомственного почетного гражданина Хрептюгина, внезапно вскочил из-застола и начал бить стекла в окнах беломраморного зала нареченного тестя.
– Ты это что, ваше высокородие, делаешь? – спросил его изумленныйхозяин.
– А вот я таким манером всех противляющихся мне сокрушаю! – отвечалжених и с этими словами вышел из дома.
Встревоженный генерал большими шагами ходит по комнате. Он справедливорассуждает, что если высшие сановники, эти, так сказать, административныедупельшнепы, в порывах горячности допускают себя до подобного малодушества, то каким же образом должны поступать зуйки, поручейники, кулички и прочаямелкая болотная дичь?
– А мы еще как радовались за Павла Тимофеича, что они такую прекраснуюпартию делают! – замечает стоящий в углу маленький чиновничек, занимающийдолжность доверенного лица при особе его превосходительства.
– Что ж, пьян, что ли, он был?
– Должно быть, не без того-с, ваше превосходительство; они, смею вамдоложить, довольно-таки этому привержены… только все больше в одиночествезанимаются-с и велят себя в этих случаях запирать… Ну, а тут и при народеслучилось…
Генерал продолжает ходить и волноваться.
– И еще случай есть, ваше превосходительство, – робко говоритчиновник.
– Ну, что там еще?
– В Песчанолесье стряпчий с городничим-с… тоже на именинах делобыло-с…
– Нельзя ли докладывать скорее, без мазанья!
– И стряпчий городничему живот укусил-с! – оканчивает скороговоркойчиновник.
– Господин Фурначев приехали, – докладывает лакей.
– Ну, этого зачем еще черт принес! – восклицает взволнованный генерал, – просить!
Семен Семеныч входит и улыбается. С одной стороны, он очень рад видетьего превосходительство в добром здоровье, с другой стороны, ему весьмаприскорбно, что имеет сообщить известие, которого последствий никто, дажесамый проницательный человек, предугадать не в силах.
– Да что же такое? неужто еще кто-нибудь подрался? – спрашиваетгенерал.
– Никак нет-с, ваше превосходительство, но наша губерния… впрочем, может быть, это и к лучшему-с…
– Да говорите же! что вы душу-то мне тянете!
– Ревизор, ваше превосходительство, ревизор к нам в скором времениприбыть должен!
При слове «ревизор» с генералом едва не делается дурно.
– Кто сказал «ревизор»? какой ревизор? откуда ревизор? – спрашиваетон, вдруг весь вспыхнув и уже застегивая машинально пальто на все пуговицы.
– Успокойтесь, ваше превосходительство! – продолжает Семен Семеныч, – ревизор, сказывают, охотник больше до дамского общества…
– Гм… от кого же вы получили это известие?
– Есть в Петербурге один облагодетельствованный мноюстолоначальник-с…
– Это неприятно! это тем более неприятно, что тут же разом случилисьдве пасквильные истории. Скажите, пожалуйста, вы были у Хрептюгина в товремя, как Павел Тимофеич стекла бил?
– Как же-с; я был в числе приглашенных…
– Что же такое с ним сделалось? Вот чего я понять не могу!
– С Павлом Тимофеичем это нередко бывает, ваше превосходительство!только он до сих пор умел это скрыть-с. Сидели мы целый вечер, и все какбудто ничего; и он тоже тут был – ну и тоже ничего-с… Только за ужином – должно быть, не присмотрели за ним, – вот он сначала хереску-с, потоммадерцы-с, да вдруг и встал из-за стола: «Музыканты! камаринскую!» – говорит. Я, видевши, что он уж вне себя, подозвал Хрептюгина и говорю ему;«Ведь Павла-то Тимофеича надобно убрать!» Не успел я это сказать, как уж ипошел по зале набат-с… Впрочем, это еще, ваше превосходительство, уладится: Павел Тимофеич уж объяснился с нареченным тестем…
– Ну, а слышали вы другую историю – это еще почище будет: вПесчанолесье стряпчий городничему живот прокусил!
– Ах, страм какой!
– Расскажи-ка, братец, расскажи! – обращается генерал к доверенномучиновнику, – нечего сказать, хорош сюрприз для ревизора будет!
– Были они, – начинает чиновник, – на именном вечере; только и началстряпчий хвастаться: «Я, говорит, здесь все могу сделать!» Ну, городничемуэто будто обидно показалось; он возьми да и ударь стряпчего по лицу: «что-то, мол, ты против этого сделаешь!» А стряпчий, как ростом противгородничего не вышел, вцепился ему зубами в живот-с…
– Ах, страм какой! – повторяет господин Фурначев.
– И вот после этого милости просим тут пользу какую-нибудь для краяпринести! – говорит генерал, разводя руками.
II
Весть об ожидаемом приезде ревизора мгновенно разнеслась по городу. Утех из чиновников, у которых всякое душевное волнение выражается трясениемподжилок, таковое совершилось благополучно. Город оживился, но этооживление было какое-то бездушное, похожее на ту суету, которая начинаетсяво всяком губернском городе с утра каждого высокоторжественного праздника ипродолжается ни более, ни менее, как до известного, судьбой определенногосрока. Петр Борисыч Лепехин, охотник поиграть в двухкопеечный преферанс, внезапно вспомнил, что высшее начальство непоощрительно смотрит на такоеневинное препровождение времени, и призадумался. Он почел долгом немедленносправиться об этом в Своде законов, и хотя ничего похожего на угрозу там ненашел, но на всякий случай, пришедши вечером в клуб, не только сам неторопился составить партию, но даже отказался наотрез от карточки, которуюпредлагал ему Порфирий Петрович.
Федор Герасимович Крестовоздвиженский, пришедши в присутствие, потребовал немедленно к себе какие-то четыре дела («знаете: те дела, покоторым…») и, обнюхавши их, вдруг пришел в восторженность, замахал рукамии закричал: «Завтра же! сегодня же! катать их! под суд их!»
Иван Павлыч Вологжанин неутомимо начал разъезжать по всем знакомым исобирать полезные сведения о житье-бытье крутогорских обывателей, дабы, вслучае надобности, преподнесть этот букет господину ревизору и чрез тозаявить свою деятельность и преданность.
В будку, которая с самой постройки своей никогда не видала будочника иоставлена была без стекол, поставили первого и вставили последние.
Пожарных лошадей выкормили, как индеек Ивана Ивановича.
Словом, всякий готовился к принятию ревизора по-своему. Только частныйпристав Рогуля оказал при этом твердость духа, достойную лучшей участи. Когда ему сказали, что будет, дескать, ревизор и не мешало бы по этомуслучаю поболее бодрствовать и поменьше спать, то он только поковырял вносу, испил квасу, до которого был большой охотник, и молвил:
– Знаем мы этих ревизоров! не первый год на свете живем!
Но самая хлопотливая и трудная часть деятельности выпала на долюгенеральши Голубовицкой. Она кстати вспомнила, что бедные городаКрутогорска что-то давно не получали никакого пособия и что такоеблагодетельное дело всего приличнее могло быть устроено в глазах ревизора. Поэтому на совете, составленном из лиц приближенных и известных своеюпреданностью, было решено: немедленно устроить благородный спектакль, аесли окажется возможным, то и живые картины.
– Помилуйте, Дарья Михайловна! какие же могут быть у нас живыекартины! вы посмотрите на наших дам! – возражает старинный наш знакомый, Леонид Сергеевич Разбитной.
Но Дарья Михайловна, которая имеет весьма развитой стан и вообщеудачно сложена, настаивает на необходимости живых картин. Выборостанавливается на четырех картинах: «Рахиль, утоляющая жажду Иакова»,"Любимая одалиска", "Молодой грек с ружьем", "Дон-Жуан и Гаиде".
– Я могу взять на себя диетуру Иакова! – говорит молодой товарищпредседателя уголовной палаты, Семионович, и поспешно прибавляет: – А еслиугодно, то и Дон-Жуана…
Дарья Михайловна в недоумении. Семионович, без сомнения, оченьдостойный молодой человек и отлично знает уголовные законы, но, во-первых, он имеет привычку постоянно издавать носом какой-то неприятный свист, аво-вторых, и фигура у него какая-то странная, угловатая… очень будетнехорошо! Дарье Михайловне хотелось бы отдать эти две фигуры учителюгимназии Линкину, который имеет и все нужные для того качества и к которомуона чувствует род тихой дружбы.
– Вы, мсьё Семионович, будете слишком утомлены спектаклем, – говоритона.
– Это ничего, – отвечает Семионович, – я работаю скоро и легко…
– Ну, Гаиде, Одалиска и Рахиль – об этих фигурах нечего и говорить! – вступается кругленький помещик Загржембович, – эти фигуры по правупринадлежат Дарье Михайловне; но кому отдать Ламбро?
– Архивариусу губернского правления! – предлагает Разбитной.
– Вы всегда с вашими шутками, мсьё Разбитной! – говорит ДарьяМихайловна, – messieurs, кто желает взять на себя Ламбро?
– Я бы охотно ее взял, – вступается Семионович, – но у меня Дон-Жуан!
– Так вы Дон-Жуана уступите… хоть мсьё Линкину!
– Признаюсь вам, что для меня положение Дон-Жуана больше симпатично…тут есть страсть, есть жизнь…
– Зато Ламбро может одеться в красный плащ, – замечает весьмаосновательно Разбитной, – и тут может быть великолепный effet de lumiere!
– Итак, Дон-Жуан – мсьё Линкин, Ламбро – мсьё Семионович, – говоритЗагржембович, – но здесь возникает вопрос, на счет каких сумм сделатькостюм для Дон-Жуана, потому что мсьё Линкин не имеет даже достаточнобелья, чтобы ежедневно пользоваться чистой рубашкой?
– Можно как-нибудь из благотворительных сумм, – отвечает ДарьяМихайловна.
– Да кстати бы уж и рубашку ему чистую сшить, – прибавляет Разбитной, которому досадно, что Дон-Жуан будет не он, а Линкин.
– Вы опять с вашими шутками, – сухо замечает Дарья Михайловна.
– Ну-с, хорошо-с; эта статья устроена; теперь кто же будет "Молодойгрек с ружьем"?
Молодого грека должна взять на себя особа женского пола – этонесомненно; ружье можно достать из гарнизонного батальона – с этой сторонытоже нет препятствия. Но кто же из крутогорских дам согласится изобразитьфигуру, которая в некотором смысле делает ущерб общественнойнравственности? Первое благо, которым должен обладать Молодой грек, заключается в большом и остром носе – кто из дам таковым обладает? Судили-судили, и наконец глас народный указал на коллежскую асессоршуКатерину Осиповну Немиолковскую, которая, имея точь-в-точь требуемый нос, охотно согласится облачиться и в противоестественный мужской костюм. Постановлено: отправить завтрашний день к Катерине Осиповне депутацию иусерднейше просить ее пожертвовать собой на пользу общую.
– Стало быть, живые картины улажены… Что же касается до спектакля, messieurs, – говорит Дарья Михайловна, – то он будет составлен из следующихпьес:
В ЛЮДЯХ АНГЕЛ, НЕ ЖЕНА, ДОМА С МУЖЕМ САТАНА
Комедия в 3-х действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Г. Славский Мечислав Владиславович Семионович
Г-жа Славская Аглаида Алексеевна Размановская
Г-жа Трефкина Анфиса Петровна Луковицына
Г-жа Небосклонова Анна Семеновна Симиас
Размазня Федор Федорович Шомполов (самородный комик, процветающий впалате государственных имуществ в должности помощника чего-то или кого-то)
Прындик Леонид Сергеевич Разбитной
Лакей 1-ый Экзекутор губернского правления
Лакей 2-ой Стуколкин
ЧИНОВНИК
Комедия в 1-м действии
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Княгиня Дарья Михайловна Голубицкая
Полковник Леонид Сергеевич Разбитной
Мисхорин Семен Семенович Линкин
Надимов Мечислав Владиславович Семионович
Дробинкин Федор Федорович Шомполов.
– Кажется, messieurs, таким образом будет хорошо? – прибавляет ДарьяМихайловна, прочитав список ролей.
Все находят, что отлично.
– Теперь, господа, – вступается Семионович, – необходимо выбрать намрежиссера… Я предлагаю возложить эту обязанность на Алоизия ЦелестиновичаЗагржембовича.
– Аксиос! – возглашают преданные.
Алоизий Целестиныч кланяется и благодарит за доверие. Он дает слово, что употребит все усилия, чтоб оправдать столь лестное поручение.
– Алоизий Целестиныч! – говорит Разбитной, – вы не забудьте, что для Шомполова необходимо, чтоб на репетициях был ерофеич и колбаса.
Все берутся за шляпы и намереваются разойтись.
– Господа! господа! – возглашает Загржембович, – как режиссер, ядолжен вас остановить, потому что не решен еще один важный пункт: кто будетсуфлером?
– Мамаса! – говорит младший сынок Дарьи Михайловны, – я хочу бытьсуфьёем.
– Нет, душечка, ты будешь казачком.
– Я уз бый казачком, я хочу быть суфьёем.
– Ну, полно, душечка, ты будешь шоколад подавать!
– Я, господа, предлагаю выбрать суфлера из учеников гимназии: им частоприходится суфлировать друг друга!
– Великолепная мысль! вы золотой человек, Алоизий Целестиныч.
– L'incident est vide! – восклицает Разбитной.
Все уходят, и Семионович, заранее предвкушая доставшуюся ему роль иискрививши судорожно рот, декламирует на лестнице: "И к горю моего звания, я должен сказать, что я и обижаться не вправе, пока у нас будутвзяточники". В швейцарской он уже полон негодования: "Надо крикнуть на всюРоссию, – провозглашает он, – что пришла пора, и она действительно пришла, – искоренить зло с корнями", – и вместе с тем делает рукою жест, как будтодействительно копается ею в земле.
По всему видно, что Семионовичу пришлась очень кстати роль Надимова. Он человек молодой и горячий и потому надеется поместить в этой роли, как вломбарде, весь внутренний жар, беспредметно накипевший в его груди.
Что касается до Разбитного, то он хотя тоже не совсем равнодушен кожидающим его впереди сценическим тревогам, но выражает свои чувстванесколько иначе, а именно: на каждой площадке лестницы производит по одномув высшей степени козлообразному антраша, – и отправляется откушать рюмкуводки к доброй знакомой своей Вере Готлибовне Пройминой.
III
Наступил наконец и день первой репетиции. В провинции благородныеспектакли всегда составляют эпоху и на долгое время оставляют за собойотрадные воспоминания. Особливо любят их дамы, для которых эпоха спектаклякак-то фаталистически совпадает с порою возрождения и любви. Статистическиеисследования с последнею очевидностью доказывают, что потребность вблагородных спектаклях обнаруживается преимущественно после десятогодекабря, то есть в то время, когда солнце, как известно, поворачивается налето. Хотя на дворе и гвоздят еще крещенские морозы, но в теплых гостиныхуже чувствуются запахи весны; появляются цветочки на окнах, и вместе с темначинают расцветать и сердца. И вот мало-помалу в четырех закопченныхстенах провинциального театра полагается первоначальная закваска тойинтимной, крохотной драмы, которая потом исчерпывает собою весьпровинциальный карнавал. Сценическое искусство служит здесь толькопредлогом, или, лучше сказать, кулисами, за которыми развиваются домашниеинтриги, устраиваются свидания, разыгрываются сцены ревности и т. д. С однойстороны, мечутся в глаза лица совершенно счастливые и довольные; с другой, печально выступают вперед ипохондрики, снедаемые завистью и злобой привзгляде на чужое счастье; с одной стороны, слышится тот мягкий, как будтодетский смех, который самое счастье озаряет еще новым и более ярким светом, и рядом с ним раздаются болезненные вздохи, сосредоточенно вылетающие изгруди какого-нибудь отвергнутого трезора. Здесь же, как будто бы для того, чтоб лучше оттенить картину, явится перед вами какой-нибудь Шомполов, который смотрит на предстоящий спектакль как на подвиг всей своей жизни, идобродушная физиономия режиссера, который обыкновенно избирается из такназываемых «мышиных жеребчиков», обладающих любовным жаром в самойумеренной степени и потому способных сохранять постоянный нейтралитет. Иногда картина разнообразится наездом слишком ревнивых мужей, желающихсобственными глазами удостовериться, в каком положении находитсясупружеская верность; но и это как-то не огорчает, а, напротив того, умиляет, потому что если уж признавать силу солнечного поворота на лето, тоэто признание должно быть равносильно и для мужей, и для жен. Впрочем, наезды подобного рода весьма редки, потому что провинциальные мужья народвообще добродушный и, при объявлении им о наряде их жен для предстоящегоспектакля, высказывают досаду свою отрывисто и невинно головою. «Ну, пошлапильня в ход! – говорят они, – семь без козырей! Порфирий Петрович – вычто?»
Часы бьют семь, и Шомполов достаточно уж увлажнил свои внутренности изграфинчика, содержащего в себе настойку, известную под именем ерофеича. Онходит по сцене и грустит, что случается с ним всегда, когда ерошка-малярнамалюет баканом на лице его итальянский пейзаж с надписью: «ИзвержениеВезувия». От нечего делать он обращается к сторожу.
– Меня, брат Михеич, здесь понимать не могут! – говорит он уныло. – Здесь и люди-то, брат, не люди, а так, какие-то сирены, только навыворот: хвост человечий, а стан рыбий… Ну, скажи ты сам: какой же я комик! исложение и голос – все во мне трагическое!.. тут пахнет убийством, брат, злодеяниями – вот что!
Михеич слушает и искоса посматривает на водку.
– Что, видно, водочки захотелось? ну, выпьем, брат, выпьем… ядобрый!.. Намеднись вот заставили меня Падчерицына играть… теперьДробинкина! А Надимова небось не дали, а дали его Семионовичу – он, дескать, товарищ председателя! где ж тут справедливость, Михеич? ну, какойя Падчерицын?
– Мое, сударь, дело занавес опустить или вот сад на место поставить, – отвечает Михеич.
– Что ж это, наконец, будет? ведь я, наконец, к публике прибегну!.. яактер, я настоящий актер!.. Так вот нет же, Михеич! не могу, брат, я кпублике прибегнуть, руки у меня связаны!.. жена, брат, шестеро детей! Откажись я играть, так завтра и от должности, пожалуй, отрешат… вот чтогорько-то!
Входят Загржембович и Разбитной. Последний в весьма приятномрасположении духа, скачет вдруг обеими ногами на лестницу и мурлыкаеткуплеты из роли Прындика.
– Алоизий Целестиныч! – обращается Шомполов к Загржембовичу, – высправедливый человек! за что они меня обидели? За что мне Размазню дали, аНадимова отдали Семионовичу?
– Вы пьяны, Шомполов, – замечает Разбитной, живописно раскидываясь надиване.
– Нет, я не пьян, Леонид Сергеич! я выпил, потому что обижен, а я непьян! нет, я далеко не пьян… Я хочу сказать, что я актер, настоящийактер, а не затычка!
– Ха-ха! «затычка»! Нет, это бесподобно: mais vous etes impayable, moncher Chompoloff!
– Кто меня затычкой зовет? – кричит Шомполов, уже забыв, что он самнаградил себя этим прозвищем. – Кто надо мной смеяться смеет?
– Ха-ха! impayable! impayable!
– Кто меня затычкой зовет? – продолжает Шомполов, – не хочу я игратьРазмазню… я Гамлет, я Чацкий, я Надимов, а не Размазня!
Приезд Дарьи Михайловны и Аглаиды Алексеевны Размановской полагаетконец спору.
– Ah, vous voila, messieurs! – говорит Дарья Михайловна и вместе с темищет чего-то глазами.
– Мсьё Линкина еще нет! – в упор отвечает Разбитной, и отвечает сехидством, потому что между ним и Линкиным есть яблоко раздора, и этояблоко – сама Дарья Михайловна.
Разбитной вообще считается "l'enfant cheri des dames" и потому оченьоскорбляется, если кто-нибудь осмеливается предпочитать ему другого.
– Мсьё Разбитной! вы должны сегодняшний вечер занимать меня – это такследует по пиесе! – говорит Аглаида Алексеевна, садясь возле Разбитного.
– Вот Шомполов говорит, что ему водки не дают! – начинает "занимать" Разбитной.
– Фи, мсьё Шомполов, вы опять с вашею противною водкой! как это вы еепьете!
– Помилуйте, Леонид Сергеич, когда же я жаловался?
– Все равно; по вашему лицу видно, что вы грустите.
– А знаете что, мсьё Разбитной, – прерывает Аглаида Алексеевна, – яодин раз, разумеется украдкой от maman, попробовала выпить этой гадкойводки… и если бы вы знали, что со мной было?.. Вы, впрочем, непроболтайтесь… это секрет!
Входят: Катерина Осиповна Немиолковская (она же и Грек с ружьем), сопровождаемая Линкиным.
– Вы всегда опаздываете, мсьё Линкин! – сухо замечает ДарьяМихайловна.
Но Линкин в ту же минуту пристраивается к Дарье Михайловне, и лицо еепроясняется.
– Начинать, господа, начинать! – кричит Загржембович, хлопая в ладоши.
– Господа! у нас в палате сегодня вечернее заседание было! извините, что опоздал! – кричит Семионович, влетая сломя голову.
Приезжает и Анфиса Петровна Луковицына с дочерью своей, по мужеСимиас, дамой, обладающей лицом аквамаринового цвета. Прибытие их проходит, однако ж, незамеченным.
На сцену выступает Аглаида Алексеевна и ужасно махает руками, желаяпоказать этим, что она обрывает звонки.
Разбитной, пользуясь этим случаем, в одно мгновение ока направляется втот темный уголок, в котором расположилась Дарья Михайловна с Линкиным.
– Сердце женщины – это целая бездна! вы странный человек, Линкин, выхотите постигнуть то, что само себя иногда постигнуть не в состоянии! – томно говорит Дарья Михайловна.
Линкин слушает молча; он знает, что Дарья Михайловна любит не толькопоговорить, но даже насладиться звуками своего собственного голоса, ипотому не смеет прерывать очаровательницу.
– Читали ли вы Гетевы "Wahlverwandtschaften"? – продолжает ДарьяМихайловна.
– Читал-с.
– Помните ли вы ту минуту, когда Шарлотте… делается вдруг таксовестно?.. ну, я ручаюсь, что вы не поняли этого!
– Я, признаюсь, не заметил этого места.
– И не удивительно, что вы не заметили. Такую тонкую, почти неуловимуючерту может понять только женщина… Сегодня, кажется, вечер уБалтазаровых? – продолжает Дарья Михайловна, заметив приближениеРазбитного.
– Кажется, – отвечает Линкин.
– Вы с ними знакомы?
– Нет.
– Это жалко.
Разбитной хотя и достиг своей цели, прервав интимный разговор, ночувствует себя самого внезапно поглупевшим и не находит в голове ни одногопутного слова. Он топчется на одном месте, то краснеет, то бледнеет, несколько раз сряду разевает рот, чтоб сказать что-нибудь острое, и неможет.
– Вам, кажется, начинать скоро, Дарья Михайловна, – говорит он наконецне без усилий.
В эту минуту на сцене раздается потрясающий вопль. Оказывается, чтоШомполов ущипнул очень больно мадам Симиас.
– Господа! к сожалению, репетиция не может продолжаться! – возглашаетЗагржембович, – мсьё Шомполов не совсем здоров.
– Кто нездоров? Как нездоров? – вступается Шомполов. – Она меняоскорбила, она сказала мне, что я пьян!
– Господа! репетиция кончилась!
