Михаил Волконский
Тайна герцога
XXXIV. Сумасшедший или нет?
Положение Соболева беспокоило Митьку Жемчугова, и, конечно, он желал как можно скорее выяснить состояние его умственных способностей. Хорошо зная Ивана Ивановича, он не мог предполагать, что тот догадается представиться сумасшедшим для выхода из затруднительного положения, в которое поставили его обстоятельства. А потому естественно было прийти к заключению, что Иван Иванович действительно помешался в рассудке.
Но так как человек по большей части желает верить в то, что ему хочется, а Жемчугову хотелось, чтобы Соболев был здоров, то у него все-таки, несмотря на почти полную безнадежность, шевелилась еще надежда: авось, Ивана Ивановича осенила не по его разуму гениальная мысль.
Но теперь было трудно вступить в непосредственные сношения с Соболевым. В первый раз Жемчугову можно было сесть в один с Иваном Ивановичем каземат под видом тоже арестованного, но теперь Соболев видел Митьку в числе лиц, допрашивающих его, и это, несомненно, осложняло положение.
Кроме того, вступление бироновского Иоганна в дело создавало несомненное затруднение.
Сам Митька ничего придумать не мог. Шешковский тоже встал в тупик и не находил выхода.
Но Андрей Иванович Ушаков разрубил этот узел, правда, не распутав его.
Когда к нему явился Шешковский с вопросом, как поступить с Соболевым, генерал-аншеф, не остывши еще от гнева или, вернее, затаивший в себе этот гнев, посадил за стол своего секретаря и сказал ему:
– Пишите!..
После этого он продиктовал ему экстренный конфиденциальный рапорт его светлости герцогу Бирону.
В своем рапорте Бирону Шешковский подробно излагал весь допрос неизвестного человека, обвиняемого в поджоге, и добавил, что господин Иоганн приказал «отпустить» его, затем подвергнуть медицинскому освидетельствованию. Между тем, злоумышленник являлся настолько важным, что отпускать его было безрассудно, а необходимо было содержать в самом строгом заключении, о чем генерал-аншеф и имел честь «всепреданнейше донести его светлости».
В то время как Шешковский писал под диктовку Ушакова этот рапорт, он уже понял, в чем дело.
Действительно, немец сказал, и это было занесено в протокол о допрашиваемом, «отпустить», подразумевая под этим – отпустить от допроса, но на принятом Тайной канцелярией языке это значило освободить от заключения, и формально Ушаков был совершенно прав, приводя в исполнение протокол, подписанный Иоганном, действовавшим по личному полномочию герцога.
Шешковский был не такой человек, которому нужно было втолковывать вещи, понятные для него с намека. Он написал рапорт, перебелил его, дал подписать генералу и только спросил:
– А с заключенным прикажете поступить по точному смыслу протокола?
– Что же делать! – пожал плечами Ушаков. – Я никогда не решился бы на это, но по настоятельному требованию уполномоченного герцога необходимо сделать так, как указано в протоколе. Мы должны исполнить. Но я против этого и вхожу, вы видите, по этому поводу с особым рапортом…
Шешковский не мог не удивиться поразительной находчивости Ушакова, и Жемчугов, узнав об этом, невольно проговорил:
– Аи молодец же твой генерал!.. Значит, Соболева можно выпустить?
– Хоть сейчас! – сказал Шешковский.
– Так что я могу даже взять его с собой?
– Может быть, лучше отправить его с надежным человеком?
– Да ведь у меня спит Пуриш! – вспомнил Митька. – А Финишевич соглядатайствует у дома! Лучше я Соболева проведу по задворкам, чтобы никто не видел его.
Шешковский отпустил Соболева, и Жемчугов привез его из Тайной канцелярии домой в карете Шешковского.
Иван Иванович, находясь в карете, не проронил ни слова, сидел прямо, глядя пред собой в одну точку.
Митька только приглядывался к нему, боясь заговорить первый.
Они вышли из кареты у ворот дома, где жила пани Ставрошевская, и Жемчугов провел Соболева домой через сад прямо в его комнату.
Иван Иванович, очутившись у себя, произнес наконец свои первые слова:
– Есть хочу.
Прохор принес ему щей, и Соболев принялся есть их с жадностью, снова продолжая молчать.
Жемчугов пошел посмотреть, что делает Пуриш; оказалось, он пребывал в сонном состоянии на том же самом месте, где оставил его Митька.
Убедившись, что со стороны Пуриша опасности никакой нет, Жемчугов вернулся к Соболеву и застал его растянувшимся, как он был одетым, на постели и спящим крепким сном после съеденной почти целой миски горячих щей.
Конечно, самое лучшее было дать выспаться Соболеву, дорвавшемуся наконец до своей постели и, вероятно, сильно утомленному.
Внешнему виду Соболева Прохор не очень уж удивлялся, потому что в холостой жизни молодых людей того времени бывали всякие переделки, и Прохор, ничего не зная еще о серьезности положения своего барина, не имел причины беспокоиться.
В ином положении находился Жемчугов. Самое важное для него не было выяснено, да и он сам как будто отстранял от себя это выяснение из боязни, что вдруг оно выяснится в неблагоприятном смысле.
Собственно говоря, поведение Соболева было таково, что не оказывалось никакой возможности судить по нем о чем-либо. И молчать, и попросить есть, и заснуть затем мог совершенно одинаково как сумасшедший, так и человек, находящийся в здравом уме.
Жемчугов оставил его пока в покое, а сам отправился снова к Пуришу, научив предварительно Прохора тому, что тот должен сделать.
Митька сел против Пуриша, положил обе руки на стол и опустил на них голову. Тогда явился наученный им Прохор и стал будить Пуриша, тормоша его. Пуриш очнулся не сразу, а когда очнулся, то увидел пред собой спящего Жемчугова.
– Э-э, мы, кажется, немножко вздремнули! – развязно сказал он Прохору и принялся будить Митьку.
Тот долго не просыпался.
Пуриш начинал уже терять терпение, но наконец добился своего и был твердо уверен, что вернул снова к действительности заснувшего вместе с ним Жемчугова.
– Ах, это – ты! – открывая глаза, сказал Митька. – Знаешь, что я сейчас во сне видел?
– Что? – спросил Пуриш.
– Что ты умный, а я – дурак.
– Ну, что ж, – сказал Пуриш, которому, видно, этот сон Митьки понравился.
– А то, что сны всегда бывают наоборот тому, что на самом деле!
Пуриш не обиделся, обратил дело в шутку и предложил Жемчугову:
– Знаешь, поедем развлечься! Хотя бы в трактир, что ли?..
– Эк, дался тебе этот трактир! – усмехнулся Митька, но на этот раз согласился ехать.
Они поехали, затем через некоторое время явился к ним Финишевич; они пили, Митька опьянел раньше их и стал буянить, так что им пришлось отвезти его домой и уложить там.
XXXV. Что было с Соболевым
Как только Финишевич с Пуришем уехали, привезенный ими к себе домой как пьяный Митька встал, как встрепанный. Он и не думал быть пьяным, как и вообще не бывал никогда, а только представлялся, прикрывался, когда это было нужно, своим пьянством и разгульным поведением, благодаря которому никто не считал его способным на серьезное дело, хотя именно потому-то он и делал серьезные дела.
– Ну, что? – спросил он у Прохора. – Иван Иванович встал?
– Проснулись. Приказали баню истопить и изволили вымыться! – ответил Прохор.
Это был уже вполне разумный поступок, и Митька обрадовался.
– Кто ходил с ним в баню?
– Я-с! – ответил Прохор.
– Он разговаривал?
– Разговаривали. Спрашивали о вас, велели сказать им, когда вы вернетесь, а, кроме вас, никого к себе пускать не велели и всем отвечать приказали, что дома, мол, их нет!
Опять это было совершенно разумно, и Жемчугов обнадежился совсем.
– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил он у Соболева, входя к нему.
Тот, вымытый, причесанный и выбритый, сидел и пил горячий пунш.
– Ничего! – ответил он. – Разбит я весь и изломан.
«Ну, слава Богу! – подумал Митька. – Он, кажется, совсем здоров!»
– Да, брат, такую передрягу вынести! – сказал он, не вполне еще, однако, уверенный.
– А хорошо я себя держал в канцелярии? – спросил Соболев.
– Держал ты себя великолепно! – проговорил обрадованный Жемчугов, убедившись, что умственные способности Ивана Ивановича не повреждены. – Да кто тебя надоумил?
– Прикинуться дурачком?
«Это он прикидывался дурачком! – мысленно усмехнулся Митька. – А вышло у него совсем похоже на сумасшедшего».
– Ну, да, да! – подтвердил он вслух.
– Ну, а что мне было делать? С одной стороны, я видел опять прежних за столом и ты тут сидел, а с другой – этот картавый немец со своим железным кольцом.
– Я тут сидел по знакомству с тобой! О нашей дружбе узнали по первому делу, по которому нас обоих выпустили.
– Да ведь я сам ушел, по твоей записке!
– Ну, да, все это надо было так сделать по особым соображениям! – многозначительно подмигнул Митька и, понизив голос, добавил: – Шешковский, секретарь начальника, который тебя допрашивал, – мой родственник; вследствие этого с тобой и обходились не так, как с другими.
– Да зачем тут родственники и какие-то исключения, если я ни в чем не виноват?! – начал было Соболев.
– Ну, да! Мы и докажем твою невиновность. Но вместо того, чтобы сидеть тебе в каземате, пока мы сделаем это, мне кажется, лучше, что ты сидишь дома и пьешь пунш! Да ты и сам это понимаешь, потому что отлично представился дураком, когда это было нужно.
– Да, видишь ли, – наивно пояснил Соболев, – мне это очень легко было, потому что у меня действительно в голове все путалось! Я тогда не мог хорошенько отдать себе отчет, что это происходило на самом деле или во сне, и был точно в бреду. Когда я нес околесицу, то меня словно подмывало что, а вот возьму, да и скажу так…
– Да что с тобой было на самом деле?..
– Нечто невероятно странное! Тоже как будто сон. Когда меня перевели в другой каземат и я нашел там твою записку… ведь это ты написал мне записку?
– Да, да, я… мне велел это сделать мой родственник Шешковский.
– Ну, вот… я сначала не хотел уходить, но потом так как-то вышло… Ну, я выбрался из каземата на пустырь и затем стал пробираться закоулками, как вдруг, можешь ты себе представить, увидел, что навстречу мне идет она…
– Кто? – переспросил Жемчугов.
– Она… та, которую я видел тогда в саду… Понимаешь ли, идет задыхаясь, скорыми шагами, с непокрытой головой и без верхней одежды, так, как я видел ее в первый раз… А я, чтобы не странно было, что иду без шапки и в растерзанном виде, стал пошатываться, как будто был не в себе. Она, встретившись со мной, должно быть, испугалась меня и метнулась в сторону. Можешь ты себе представить, что я почувствовал в это время! Она, за которую я был бы рад всю жизнь свою отдать, она боялась меня!.. Ну, я так и сказал ей, что я готов за нее отдать жизнь и что ей бояться меня нечего, а, напротив, стоит ей лишь приказать – и я все сделаю, что она пожелает… Должно быть, я сказал это так просто и искренне, что она мне поверила. Впрочем, она сказала, что ей так тяжело, что, что бы ни случилось, ей все-таки будет лучше. Ей надо было пробраться в Гродно, далеко ли это или близко – она не знала.
Я поклялся ей, что доставлю ее в Гродно, как она хочет, что я – вовсе не такой, каким можно счесть меня по виду, что этот вид – случайность, что я – дворянин и что, если она позволит, я стану ее рыцарем… Я просил ее осчастливить мой дом переходом в него, чтобы скрыться в нем, и обещал, что в тот же день я и мои друзья не только помогут ей уехать из Петербурга, но и будут сопровождать и оберегать ее до Гродно… Понимаешь, я рассчитывал на тебя, на князя Шагалова, на Синицына. Ей как будто все это очень нравилось. Откуда, как и почему она должна была скрываться и зачем ей нужно было непременно попасть в Гродно, я не мог спросить ее, потому что это было бы с моей стороны навязчивостью! В общем ведь я знал, что она – жертва герцога Бирона, и считал долгом дворянина помочь ей освободиться.
Она пошла за мной, но затем вдруг, совершенно внезапно, повернула и направилась назад в противоположную сторону еще с большею поспешностью, чем шла прежде!.. Я кинулся за нею, стал спрашивать, что случилось? Она не ответила мне и подвигалась так быстро, точно хотела убежать от меня. Тогда я подумал, что ее смутил мой непрезентабельный вид и что ей стыдно идти вместе со мной по улице! Я немного отстал и начал следить за нею, во-первых, чтобы знать, куда она направляется, а во-вторых, чтобы оберечь ее хотя бы тут, на улице, от каких-нибудь наглецов или пьяных.
Она шла, все ускоряя шаги, миновала деревянный мост через Фонтанную, смело, не боясь пустынной местности, пошла слободой и достигла наконец высокого тына своего сада. В тыне я заметил отворенную калитку, и у этой калитки стоял высокий человек в черном бархатном одеянии, с черными пышными кудрями и большими темными, как агат, глазами, в которых был какой-то странный не то блеск, не то что-то иное, притягивающее и властное… Он стоял с вытянутыми вперед по направлению к нам руками; я подбежал к нему почти вслед за нею.
– Что тебе надо? – спросил он меня, с трудом выговаривая слова по-русски.
Ясно было, что он – иностранец, и я ответил ему на французском языке, что дал слово оберегать молодую девушку и никому не позволю обидеть ее. К моему удивлению, он рассыпался в благодарностях и тоже на французском языке объяснил, что это составляет и его цель. Он пригласил меня войти в калитку, куда только что прошла она, и я не заставил его повторить приглашение, потому что последовал бы за нею и в самый ад. Иностранец запер за нами калитку, повел меня в дом и там пропустил меня вперед в сени, но, только что я ступил туда, как свалился в люк подвала. «Баста!» – сказал надо мной голос иностранца, и крышка люка захлопнулась наверху.
Упав в подвал, я не расшибся, потому что на полу было набросано много соломы. Я стал кричать, биться, но все было напрасно. Сколько времени я провел в подвале, не знаю, но помню треск и шум пожара, очевидно, завалившего подвал, а затем меня нашли там и привели обратно в Тайную канцелярию. Дом сгорел, и что сталось с моей богиней, я не знаю!
– Я могу сказать тебе, что во время пожара мы случайно находились возле этого дома! – сказал Жемчугов и добавил, чтобы было правдоподобнее для Ивана Ивановича: – Мы там искали тебя, потому что думали, что, наверно, ты бродишь там…
– Ну, и что же?
– Мы спасли молодую девушку из огня, и она находится теперь в полной безопасности.
– Да неужели?.. Милый, спасибо! – воскликнул Соболев и бросился обнимать Митьку. – Так, значит, я могу исполнить данное ей обещание и доставить ее в Гродно?
– Но в отношении тебя, – остановил его пыл Жемчугов, – надо еще подумать, как нам быть! Впрочем, во всяком случае, другой роли, кроме рыцаря своей девицы, тебе не предстоит.
XXXVI. Иоганн имеет причины сердиться
Отвезя из трактира Митьку Жемчугова домой, Финишевич с Пуришем отправились к Иоганну.
Бироновский немец в общем был доволен, что настоял пред герцогом на том, чтобы ему было дозволено присутствовать на допросе в Тайной канцелярии.
Это оказалось очень полезно, потому что он узнал в захваченном того самого молодого человека, который вскочил к нему в лодку, а давно подозрительный ему своими действиями Жемчугов оказался агентом Ушакова.
Иоганн был доволен своей предусмотрительностью, то есть тем, что поставил соглядатаев к этому ушаковскому агенту, и теперь ждал их, чтобы проверить, насколько основательно они следили за ним.
Пуриш с Финишевичем явились поздно вечером, и Иоганн встретил их вопросом:
– Все в порядке?
Однако, потянув носом, он заметил, что от них сильно пахло вином, и это сразу заставило его усомниться, действительно ли все в порядке.
– О, да! – сказал Пуриш. – Мы замечательно тонко и умно распределили роли, чтобы следить за так называемым Митькой Жемчуговым. Я вошел к нему в дружбу и сразу стал на приятельскую ногу, а мой товарищ образовал внешнее наблюдение.
– Это был мой план! – сказал Финишевич.
– То есть этот план придумал я! – подхватил Пуриш.
– Ну, это мне все равно! Мне важны результаты! – проговорил Иоганн. – А какие у вас результаты?
– Результаты те, что мы весь день провели, ни минуты не выпуская Жемчугова из глаз!
– Ну, и что же он делал?
– Сначала он пил со мной у себя дома, – сказал Пуриш, – а потом, вечером, мы поехали в трактир и там пили…
– Ох, что вы пили, это я вижу! – вздохнул Иоганн.
– Нельзя же, господин Иоганн! Мы для пользы дела! – скромно заметил Финишевич, расправляя рыжие усы.
– Значит, по-вашему, Жемчугов никуда не отлучался от вас?
– Никуда! – с уверенной твердостью произнес Пуриш. – Целый день я с ним сидел у него дома, и только вечером мы вместе с ним поехали в трактир.
Иоганн перевел взор на Финишевича.
– Это безусловно верно! – подтвердил тот. – Я все время стоял у дома и могу засвидетельствовать, что никто оттуда не выходил.
– Негодные пьяницы! – закричал Иоганн и топнул ногой. – Наглые обманщики и воры!.. Даром берете только деньги и обманываете, ничего не делая и пьянствуя!
– Но мы клянемся вам, господин Иоганн… – начал было Пуриш.
Но Иоганн не дал договорить ему.
– Вы клянетесь, пьяные ваши головы!.. Вы клянетесь, что этот Жемчугов не выходил из дома, а я сам с ним сидел в Тайной канцелярии за одним столом!
– Не может быть! – в один голос воскликнули Финишевич и Пуриш.
– Вы еще осмеливаетесь спорить! Убирайтесь сейчас же вон и больше не смейте приходить ко мне!..
И, прогнав от себя Пуриша с Финишевичем, Иоганн потерял свое хорошее расположение духа, и всякий, даже глядя со стороны, должен был бы признаться, что бироновский немец имел причины, чтобы сердиться. Он платит герцогские деньги, а эти наглые, глупые люди пропивали их, да еще лгали ему в глаза, точно он был маленький ребенок.
И сейчас же, как будто еще для вящего подтверждения того, что Иоганну есть на что сердиться, для него случилась еще неприятность, и большая, крупная: его позвали к герцогу наверх.
Герцог, только что вернувшийся из большого дворца, ходил большими шагами по своему кабинету, когда вошел к нему Иоганн. На письменном столе лежали полученные в сегодняшний вечер и только что распечатанные Бироном бумаги и письма. При виде Иоганна герцог взял одну из них и сунул ему почти в самое лицо.
– Что это такое? Что это такое? – несколько раз переспросил он. – Вы моим именем распорядились отпустить поджигателя?! Читайте, что пишет Ушаков!..
Иоганн прочел рапорт Ушакова.
– Ну, да! – сказал он. – Я думал отпустить его от допроса.
– Но на официальном языке это значит отпустить совсем домой.
– Но я не знаю, ваша светлость! Я говорил вообще на русском языке.
– Вы на русском языке говорите, как лошадь! Сами они объяснялись по-немецки.
– Впрочем, ваша светлость правы! – проговорил Иоганн. – На этом варварском языке могут разговаривать только лошади.
– Пошлите немедленно за Ушаковым! Я желаю видеть его сейчас же, а пока ступайте.
Иоганн удалился с подавленным чувством глубоко оскорбленного самолюбия. Никогда еще в жизни Бирон не говорил с ним так.
Между тем герцог, отослав Иоганна, отворил дверь в соседнюю с кабинетом комнату и сказал:
– Войдите, доктор!
Высокий черный Роджиери показался в дверях, отвесил поклон герцогу, выпрямился, поднял плечи и широко развел руками.
– Я теряюсь в догадках! – заговорил он по-немецки довольно правильно, но с таким же акцентом, как и по-французски. – Я не могу пока ничего придумать. Ваша светлость видели мою силу над этой девушкой. Когда она третьего дня убежала через случайно оставшуюся не запертою калитку в ограде сада, я вернул ее, подействовав на нее на расстоянии, и она, послушная моему внушению, пришла назад, подчиняясь моей воле. Однако теперь мое внушение не действует, несмотря на то, что я несколько раз принимался делать его. Мало того: я сегодня сам был в том доме, где она… у пани… пани…
– Ну, все равно… этой польки!.. Как ее там зовут – безразлично! – сказал в нетерпении Бирон.
– Я был там, в этом доме, – повторил Роджиери, – пробовал воздействовать на самое польку, но она не поддалась мне; точно так же осталось безрезультатным мое приказание Эрминии, чтобы она вернулась, куда я ей приказываю.
– Так что вы положительно потеряли надежду, чтобы она послушалась вас, как тот раз, на расстоянии, и пришла бы к вам добровольно?
– Просто не знаю, что и подумать, ваша светлость, но, по-видимому, должен отказаться!.. Может быть, ее уже нет в Петербурге! Может быть, ее увезли, и полька обманывает, что она у нее!
– Ну, куда же могли увезти ее? Да и с какой стати? Ну, что же, если вы не можете употребить над нею свою сверхчеловеческую власть, я попробую пустить в ход свою власть простого смертного, кабинет-министра!.. Вам придется заявить официально, что это – ваша воспитанница, и потребовать ее к себе!
– Но, ваша светлость, тогда придется же объяснять, почему она жила в заколоченном доме, скрываемая ото всех!
– Пустяки! – сказал Бирон. – Кому вам придется объяснять? Вы подадите просьбу мне лично, и я без всяких объяснений прикажу исполнить!
– Но, ваша светлость, если Эрминия к этому времени очнется, ведь она заявит, что никогда моей воспитанницей не была и что добровольно не хочет идти ко мне!
– Ну, так тогда, – топнув ногой, крикнул Бирон, – ее возьмут и привезут к вам насильно!.. Она должна быть, во что бы то ни стало, завтра же возвращена мне, потому что я этого хочу.
– Но что станут говорить в городе? – попытался было возразить Роджиери.
Герцог вскинул руками и решительно тряхнул головой:
– А не все ли равно мне, что будут говорить в городе или где бы то ни было! Я так хочу, и это так будет!.. А тем, кто посмеет сказать что-нибудь против, я велю вырвать язык! Вот и все!.. Эрминия должна быть возвращена!..
– Генерал Ушаков приехал, ваша светлость! – доложил Иоганн, появляясь в дверях.
– А-а, вот! Хорошо, по крайней мере, что недолго заставляет себя ждать! Его-то мне и нужно. Позвать его сюда!
Ушаков вошел со спокойною учтивостью, не лишенною даже изящества, которым Андрей Иванович, впрочем, отличался всегда.
– Вот, – показал Бирон на итальянца Роджиери, – воспитатель той молодой девушки, которую вытащили тогда из огня.
Ушаков слегка поклонился.
– Я приказываю вам, – продолжал герцог, – чтобы завтра же молодая девушка была доставлена…
– Во дворец вашей светлости? – спросил Ушаков. Бирон недовольно фыркнул носом.
– Почему ко мне во дворец? Что за вздор!.. Ее надо доставить к ее воспитателю, доктору Роджиери!
– И это особенно будет удачно, ваша светлость, – подхватил Ушаков, – ведь молодая девушка, как известно, находится в летаргическом обмороке, и доктор Роджиери, вероятно, своими заботами воскресит ее, так что именно следует отправить ее к нему на излечение.
– Ну вот, вот так, на излечение! – повторил несколько раз Бирон, видимо, довольный этим соображением. – А скажите, пожалуйста, генерал, где этот поджигатель?
– Это – тот человек, ваша светлость, который был найден в подвале? Он допрошен в присутствии господина Иоганна!
– Этот человек в подвале никак не мог быть поджигателем! – вмешался в разговор Роджиери. – Во имя справедливости я должен засвидетельствовать, что в подвал запер его я гораздо раньше, чем случился пожар.
