Михаил Волконский
Тайна герцога
LXI. Маленький ужин
Ставрошевский был прав: картавый немец Иоганн был отцом барона Цапфа фон Цапфгаузена, хотя барон не носил его фамилии и сам не подозревал, что произошел от плебейской крови бироновского любимца.
У барона был старший брат, у которого гувернером – вернее, дядькой – служил картавый Иоганн, тогда еще молодой человек. Старый барон Цапф был рано проживший свое здоровье старик, и молодой, здоровый парень приглянулся баронессе. Старый барон, застав их в положении, не допускавшем никаких сомнений в неверности баронессы, повернулся, прошел к себе в кабинет через анфиладу комнат своего наследственного замка, велел позвать туда Иоганна, при нем надел на руку перчатку и в этой перчатке – «чтобы не марать рук», как он сказал, – дал пощечину картавому немцу, а затем тут же у себя в кабинете застрелился, считая, что другим образом он свой позор смыть не может. Результатом этого было то, что Иоганну пришлось оставить навсегда замок Цапфгаузен, а баронесса через несколько месяцев родила сына, и Иоганн узнал, что этот сын от него.
Другой сын барона Цапфа, старший, тот, у которого Иоганн был дядькой, кончил жизнь на дуэли, и наследником титула и родового замка явился младший сын, не подозревавший, что в его жилах течет демократическая кровь.
Иоганн пережил многое, много видел на своем веку и довольно знал, потому что учился в Геттингенском университете и пополнял свои знания чтением. К Бирону он попал, когда тот сделался из простого конюха любимцем Анны Иоанновны, герцогини Курляндской, жившей в Митаве на хлебах из милости своего дяди, царя Петра. Бирону нужен был скромный, образованный человек, который своими знаниями мог бы пополнить безусловное отсутствие образования у него самого.
Иоганн сжился с Бироном и, когда тот стал первым лицом в России и получил титул герцога, внутренне гордился сознанием, что, собственно, делал все через его светлость не кто другой, как он, Иоганн. Но вся его сила заключалась именно в том, что он должен был прятать эту силу, молчать о ней и не показывать вида, что герцог не только слушается его, но даже и подчиняется. Таким образом для всех посторонних, в том числе и для барона Цапфа фон Цапфгаузена, картавый немец Иоганн был лишь услужающим герцога Бирона и ничем больше.
Если бы картавый немец вздумал признаться гордому барону, что он – его отец, то это признание, конечно, было бы отвергнуто с негодованием. Иоганн знал это и молчал, но все-таки судьба барона была дорога ему.
В полную невинность барона в петергофской истории Иоганн верил, и раскрытое Митькой участие в этом деле Ставрошевского вполне подтверждало эту веру.
Нужно было, чтобы Ставрошевский сознался, но исполнить его требования Иоганн медлил потому, что они были трудны, и потому еще, что хотел выждать, не пойдет ли Ставрошевский на уступки.
Митька несколько раз сносился со Ставрошевским, пробуя уговорить его согласиться хотя бы на ссылку в Сибирь, вместо полной свободы и безопасности, но тот твердо стоял на своем и уступить не хотел.
Иоганн думал, что положение барона в полку мало-помалу само собой изменится к лучшему. Но его расчеты не оправдались. Барона товарищи стали уже избегать, а если он ходил по казармам в офицерское помещение, то начинались разговоры, явно намекающие на то, что ему необходимо снять с себя тяготеющее на нем обвинение. Для восстановления честного имени нужны были неопровержимые доказательства, иначе, намекали барону, он должен поступить, как его отец, который по-рыцарски «смыл» свой позор.
Барон Цапф пришел к Иоганну с вопросом:
– Правда ли, что мой отец застрелился из-за какого-то позора, а не случайно ранил себя, как мне рассказывала об этом моя матушка?..
Когда барон рассказал создавшееся для него положение в полку и заявил, что для него нет другого выхода, как покончить с собой, Иоганн признал, что пора согласиться на поставленные Ставрошевским условия и обещать ему все, что угодно, лишь бы он принял вину на себя.
Митька, конечно, не сообщал Иоганну о том, что Ставрошевский знает его тайну. Сам же Ставрошевский никаких подробностей того, как он узнал эту тайну, не сообщил, а ограничился лишь общим ответом, что о семейной катастрофе Цапфов фон Цапфгаузенов рассказал ему какой-то старый барский слуга, с которым он встретился во время своих скитаний.
Иоганн поехал ужинать с доктором Роджиери к пани Марии для того, чтобы увидеть там Митьку и переговорить с ним окончательно.
Иоганн и Роджиери приехали в карете и застали Жемчугова и Ставрошевскую за пуншем у камина.
– Ну, что вам угодно? – спросила она. – Пунша или сейчас ужинать?
– Я предпочел бы ужин, – сказал картавый немец, – потому что не люблю ничего наполовину. Я голоден, а потому мне хочется есть, и я желаю согреться хорошим ужином, а не горячей водичкой.
– А для меня, – сказал Роджиери, – пунш не существует, так как я не пью ничего спиртного!
– Да, да, я знаю, – весело подхватила пани Мария, беря итальянца под руку и ведя его к столу. – Вы пьете только воду и, кажется, готовы вместе с нею проглотить и лодки, и целые корабли.
За стол сели так: по сторонам Ставрошевской доктор Роджиери и Иоганн, а против нее Митька Жемчугов.
– Ведь мы сегодня соединяем приятное с полезным? – начала пани Мария, угощая и распоряжаясь поставленными на столе яствами. – Будемте же есть и разговаривать о делах!.. Вот Дмитрий Яковлевич, – показала она на Жемчугова, – говорит, что Эрминия совсем поправилась и может переехать в Петербург. Я думаю, лучше всего перевезти ее во дворец, в комнаты ко мне. Пока она была больна ну, еще можно было оставить ее у князя Шагалова в Петергофе; но раз она выздоровела, ей, конечно, приличнее всего находиться под моим крылышком.
Она многозначительно переглянулась с доктором Роджиери.
Иоганн, по-видимому, был тоже подготовлен и ел молча, не возражая.
– Тут, пожалуй, будет затруднение с братом Эрминии, – сказал Жемчугов. – Он ни за что не отойдет от нее и не отпустит ее от себя. Надо подумать об этом!
– Ну, его можно записать в придворный штат, хотя бы арапом! – предложил Иоганн.
– Как арапом? – воскликнули в один голос Ставрошевская и Митька. – Ведь он же не черный!.. Ведь если сказать ему это, он, пожалуй, на ножи полезет с обиды.
– Арапом – это только номинально! – пояснил немец. – Дело в том, что арапы при дворе получают больше всего жалованья, и поэтому иногда камер-лакеев даже жалуют в арапы! Кроме того, для арапов штатов не положено и их может быть сколько угодно!
– А он у вас во дворце не набуянит? – спросил Митька.
– А разве он буйно вел себя в Петергофе? – спросила в свою очередь Ставрошевская.
– О, нет, в Петергофе это – самый тихий человек, но лишь потому, что он видит, что его сестре там очень хорошо.
– Так во дворце ей еще лучше будет, и он, значит, станет держать себя еще тише! – решила пани Мария.
– Ну, что же! Пусть так и будет, – сказал Роджиери.
– И я думаю, что дело наладится! – согласился Жемчугов.
– Это все – пустяки! – начал Иоганн, накладывая себе на тарелку полную порцию паштета. – А вот главное – нужно как-нибудь разрешить дело с супругом нашей хозяйки, с этим врагом господина Брюля. Имеются, кажется, несомненные данные, что он был совершителем нападения на Эрминию в Петергофе и воспользовался для этого мундиром честного офицера, барона Цапфа фон Цапфгаузена.
Говоря это, Иоганн старался не смотреть на Ставрошевскую, а она тоже потупила взор в тарелку и делала вид, что все это вовсе не касается ее, а она занята куском фаршированного поросенка.
– Конечно, барона надо выручить! – уверенно произнес Митька. – И надо, чтобы пан Станислав сознался… Но только вот что: будем ли мы настаивать на том, чтобы он нес непременно наказание? Ввиду его чистосердечного сознания, если он, конечно, принесет его, а также ввиду того, что Эрминия простила его и сама просит не наказывать, можно будет исходатайствовать высочайшее помилование…
– О, да, это можно! – обещал Иоганн. – Но ведь дело в том, что он требует полной свободы.
– Ну, что же! – улыбнулся Роджиери. – Если испросить помилование ему, то можно и выпустить его, и дать полную свободу, согласно обещанию.
– Но как же быть с господином Брюлем? Ведь он требует выдачи этого Ставрошевского! – сказал Иоганн.
– Когда этот человек будет выпущен и данное слово таким образом исполнено, – пояснил Роджиери, – то можно будет опять взять его и отослать в Варшаву к господину Брюлю…
– А знаете, это – очень хорошая идея! – одобрил Иоганн. – Это – чисто итальянская, но очень хорошая идея!.. Мы так и поступим.
– Делайте, как знаете, в этом случае, – проговорил Жемчугов. – Я не могу сюда вмешиваться, потому что пан Ставрошевский, по-моему, совсем с ума сошел. Он со мной вовсе не хочет разговаривать, да и вообще, я свое дело тут сделал, раскрыл вам самую кашу, а как вы ее расхлебаете – это дело ваше!
– Бедный Станислав! – томно произнесла Ставрошевская. – Он мне всегда казался человеком погибшим. Хотите пива? – обратилась она к Иоганну. – Ведь у меня специально для вас приготовлено пиво.
Никто из трех сидевших с нею мужчин не ожидал от нее такой самоуверенности, и даже этим испытанным в жизни людям стало как будто неловко, и они замолчали.
– Да, всегда хорошо выпить стакан доброго пива! – проговорил, наконец, Иоганн, принимаясь за налитую ему Ставрошевской большую глиняную с серебряной крышкой кружку пива.
– Ну, а теперь, покончив с делами, будем весело ужинать! – предложила пани Мария, как ни в чем не бывало.
И эта странная компания, состоявшая из немца, польки, итальянца и русского, изображавших якобы образец дружбы, но, в сущности, сошедшихся, чтобы перехитрить друг друга, принялась есть, пить и непринужденно разговаривать, причем Митька, да и другие, особенно внимательно следили за своими стаканами и пили только то вино и ели только те куски, которые сначала пробовала хозяйка.
LXII. Добрая девушка
Когда Роджиери и Иоганн сели в карету, чтобы ехать домой после ужина пани Ставрошевской, Иоганн быстро обернулся к итальянцу и проговорил:
– Вы вполне уверены, что эта полька предана вам?
– Насколько я умею разбираться в людях, да, я доверяю ей; она не обманет меня.
– Ну, а господин Жемчугов?
– Это – очень странный человек! Он, кажется, единственный, мысли которого я не могу прочитать.
– Да, это очень странно! Ведь мои мысли, господин доктор, вы читаете и много раз доказывали это?
– Да, ваши мысли я прочесть могу!
– А вы слышали, как Жемчугов сказал, что Ставрошевский перестал разговаривать с ним?
– Слышал.
– А вы знаете, почему? – вдруг особенно громко произнес Иоганн, потому что карету сильно колыхнуло на ухабе и он мотнулся вперед. – Потому что пан Ставрошевский ревнует господина Жемчугова к своей жене.
– Вот как?
– Да! Я был сам у него в крепости, куда меня пропустили по приказанию герцога, и он сообщил мне, что Митьке Жемчугову он не верит; он так и сказал это! Дело в том, что Жемчугов уж очень усердно защищал его жену, а потому – и это главное, – когда он еще был на свободе под именем Финишевича, я поручал ему следить за Жемчуговым, но он не уследил и был в этом смысле обнаружен. Тогда он пошел потом проверять и, проверяя, узнал, что от дома, где живет Жемчугов, весьма легко пройти по задворкам к дому, где живет пани Мария, и что господин Жемчугов ходит по этим задворкам.
– Что же из этого следует, господин Иоганн?
– Что вам не следует доверять пани Марии. Она обманывает вас с Митькой Жемчуговым.
– Вы очень подозрительны!
– О, да, я очень подозрителен, господин доктор, и не доверяю никому. Примите все-таки во внимание, что я сказал вам.
– Хорошо, я приму во внимание! – сказал Роджиери, когда они уже подъезжали к Летнему саду.
Через несколько дней картавый немец прошел в большой дворец, рассчитав так, чтобы попасть туда в то время, когда государыня вставала и, значит, все приближенные находились при ней, а в комнатах этих приближенных производилась уборка.
Он прошел по хорошо знакомым ему коридорам к покоям, отведенным совсем в стороне для Ставрошевской. В распоряжение пани Марии были даны четыре комнаты подряд; они были совершенно отделены от остальных помещений придворных и примыкали к обыкновенно пустынным нарядным гостиным дворца.
Иоганн отворил двери и увидел хорошенькую субретку; та сделала ему очень грациозный книксен и проговорила по-французски:
– Bonjour, monsieur! : Немец приятно улыбнулся.
– О, я сейчас догадался, – сказал он, – что вы – иностранка! Такой грации не может быть у русской горничной!
– О, нет! – ответила девушка. – Я – русская. Это была Грунька.
– Вы шутите! – произнес Иоганн, продолжая изъясняться на ломаном французском языке. – Но все равно, вы состоите камеристкой пани Марии Ставрошевской?
– Так точно, господин Иоганн.
– Вы знаете меня?
– Да, я видела вас, когда вы были у нас в доме на Невском.
– Отчего же я не видел вас там никогда?
– Оттого, что я очень скоро уехала.
– Одна? без Барыни?
– С барышней.
– Ах, да, с Эрминией! – догадался Иоганн. – А теперь вы вернулись?
– Да, и, как видите, поселились во дворце.
– Это я все знаю, так как сам же помогал устраивать ваше благополучие. Значит, Эрминия здесь?
– Да. Мы приехали вчера; она устала после переезда и теперь отдыхает.
– А ваша барыня?
– Она прошла к императрице.
– Ну, вот что, моя добрая девушка, – заговорил Иоганн деловито и внушительно. – Хотя вы как иностранка, вероятно, получаете здесь изрядное жалованье, но все-таки вам хотелось бы еще больше денег; не так ли, добрая девушка?
Грунька грациозно присела, но ничего не ответила в ожидании, что будет дальше.
– Так вот вы можете получить от меня гораздо больше денег, чем то жалованье, которое вам дают.
– Но ведь я должна служить своей госпоже.
– Я вам и буду платить деньги именно за службу вашей госпоже.
Здравствуйте, сударь!
– Понимаю! Вы, значит, хотите жениться на ней или поухаживать и желаете закупить сначала горничную, как это делается во французских комедиях!
– О, нет! В моем предложении нет ничего дурного или предосудительного!
– Да что же тут дурного, если такой кавалер, как вы, станет ухаживать!
Грунька сказала это с таким видом, что трудно было разгадать, сочувствует ли она старому немцу или издевается над ним.
– Но я не хочу ухаживать за вашей госпожой, – серьезно сказал Иоганн. – Я желаю только, чтобы вы присматривали за ней; она еще молода, может сделать какой-нибудь ложный шаг и погубить свое положение здесь, во дворце, а я могу предостеречь и наставить ее. Так вот ради пользы своей госпожи вы и сообщайте мне все, что она делает.
– А могу я спросить на это разрешение пани Марии?
– Ну, конечно, нет! Ведь тогда пропадет вся занимательность вашего занятия.
– Да что же такого особенного может сделать моя госпожа, что за ней надо следить и рассказывать вам?
– Ну, мало ли что? Она может, например, увлечься каким-нибудь кавалером!
– Пани Мария обыкновенно принимала у себя многих, но до сих пор не увлекалась никем.
– Так ли это? Вы наверно знаете?
– Мне кажется, что наверно.
– У нее не было никого избранного?
– Решительно никого.
– Ну, а например… как его… этот… господин Жемчугов?..
– Митька? – вдруг вырвалось у Груньки.
До сих пор она вела разговор так, как будто была на сцене и разыгрывала роль французской субретки. Но это восклицание вырвалось у нее совсем искренне, по-русски, так что Иоганн вдруг проговорил удивленный:
– А вы и в самом деле русская?
– Нет, вы говорите, что мсье Жемчугов, – заговорила Грунька, опять искусно подлаживаясь под французскую субретку, – может ухаживать за госпожой Ставрошевской?
– О, да! – поспешил подхватить Иоганн, видя, что его слова тронули девушку за живое.
– Какие же тому доказательства? Разве он часто бывает здесь, во дворце?
– Нет, они видаются в доме на Невском, куда пани Мария ездит отсюда очень часто.
– Ездит часто? Видаются в доме на Невском? – переспросила Грунька, заметно волнуясь. – О, да! Я это дело прослежу!
– И получите, моя добрая девушка, хорошие деньги от меня… Я к вам заеду через несколько дней, опять в это же время, – заключил Иоганн и вышел из комнаты.
В коридоре у дверей он наткнулся на Ахметку, стоявшего в великолепном восточном костюме со скрещенными руками на груди. Иоганн должен был обойти турка, потому что Ахметка не шелохнулся и дороги ему не дал.
А Грунька, оставшись одна, долго стояла со щеткой, злобно смотря вслед удалявшемуся Иоганну, и, наконец, проговорила с искренним страданием в голосе:
– Проклятый хрыч!
LXIII. Генерал и его секретарь
В саду у генерал-аншефа Ушакова осень так же вступила в свои права, как и во всем остальном Петербурге. Цветы давно поблекли, листья опали и неприятно шуршали под ногами.
Было холодно, и Андрей Иванович не выходил из сада, перебравшись, как он говорил, на «зимние квартиры», то есть вставив вторые зимние рамы и заколотив дверь на террасу.
Ночью он по-прежнему приезжал в Тайную канцелярию; дневные доклады Шешковский привозил к нему на дом, но был принимаем теперь не на вольном воздухе, а в кабинете, обставленном по-зимнему и часто даже, когда дул северный ветер и наступали заморозки, с затопленною изразцовой голландской печкой на бронзовых золоченых ножках. Доклады были не столь приятны, как на вольном воздухе, но все-таки генерал-аншеф Ушаков по-прежнему отличался своей неизменной вежливостью и тонкостью изящного обращения.
– Я думаю, ваше превосходительство, – сказал раз Шешковский, принимая бумаги от генерала, – что герцог Бирон ведет опасную игру.
Ушаков потянул носом табак из табакерки и вопросительно взглянул на своего секретаря.
– Я говорю про эту молодую девушку, Эрминию! – пояснил тот. – Его светлость назначил в штат императрицы пани Ставрошевскую, поселил ее во дворце, а вместе с ней и мадемуазель Эрминию!
– Что же из этого?
– Неосторожно это, ваше превосходительство! Поздно вечером он, идя от государыни, заходит в комнаты Ставрошевской и проводит там с Эрминией время.
– Это – дело его светлости!
– Ну, конечно, ваше превосходительство! Ведь я только в интересах герцога и говорю! Но представьте себе, что рядом с комнатой, где пребывает Эрминия с его светлостью, существует совершенно пустой кабинетик, из которого слышно все, что делается в соседней комнате, и видно через нарочно устроенное для сего отверстие в стене.
– Да, эти дворцовые постройки всегда очень хитро устроены.
– Я и думаю: а что, как кому-либо придет в голову привести императрицу и показать ей в отверстие в стене, как проводит время герцог Бирон с молодой девушкой! Ведь тогда его падение неминуемо!
– Конечно, все может быть; только можно и сильно попасться с этим. Я не пошел бы предупреждать императрицу. И потом вы все говорите: «падение… падение». Конечно, я желаю его светлости властвовать бесконечно, но нет того плода, который, назрев, не отпал бы сам от дерева, питающего его. В жизни повсюду равновесие, и, раз герцог был вознесен так высоко, есть полная возможность думать, что он падет, как плод, но тогда лишь, когда, как я сказал, созреет. На ускорение событий, конечно, можно рискнуть, но зачем? И потом: разве так и пойдет государыня по чьему-то указанию вечером из своей опочивальни?
– Но, ваше превосходительство, еще вчера она изволила так выйти, когда ей доложили о привидении.
– Да, – сказал Ушаков, – об этом много говорят. Вы разузнавали, в чем дело?
– Ничего понять нельзя. По-видимому, тут было что-то сверхъестественное. Караульный в тронном зале увидел императрицу очень поздно одну и вызвал караул для отдания ей чести. Проходивший в это время от государыни герцог полюбопытствовал узнать, что такое, и, увидев в зале облик ее величества, сказал, что императрица у себя, что он только что от нее и что это, вероятно, какая-нибудь самозванка. Доложили государыне, и она сама вышла в зал; тут она увидела самое себя, и все видели тоже, что пред ними две Анны Иоанновны. Затем та, которая была видением, достигла ступенек трона и исчезла на них. Императрица сильно взволновалась и сказала: «Это – моя смерть!» Поэтому, я думаю, можно будет вызвать государыню и вторично!
– Все может быть! – пожал плечами Ушаков. – А не есть ли это штуки хотя бы доктора Роджиери… это самое приведение? Приближенным герцога ввиду болезненного состояния императрицы и появившихся у нее припадков во что бы то ни стало хочется, чтобы государыня назначила герцога после себя регентом, по причине малолетства Иоанна Антоновича! Вы дайте приказ проследить за этим. У вас во дворце кто?
– Жемчугов, ваше превосходительство.
– Да он, кажется, уже совсем стал клевретом его светлости. По крайней мере, он состоит в большой дружбе со всеми приближенными герцога.
– Все мы служим, как умеем, его светлости герцогу Бирону, которому вручена власть государыней императрицей.
– Ну, да, да! Я всегда знал, что вы – примерный служака.
Получив такое лестное одобрение, Шешковский откланялся и отправился к себе домой.
По дороге он встретил Митьку Жемчугова, с беспечным видом гулявшего под оголенными деревьями Невского проспекта, и махнул платком, который держал заранее приготовленным в руке.
Митька шел, как бы не обращая никакого внимания на карету Шешковского, но на самом деле отлично видел поданный ему знак и сейчас же повернул к дому, где жила пани Мария.
Она ждала его.
– Ну, надо действовать! – сказал он.
– Я готова сделать все, что нужно! – ответила Ставрошевская, но на самом деле в ее тоне звучало, что она сделает не то, что нужно, а то, что прикажет ей сделать Митька.
Она была уже в полном повиновении у него, и, как это произошло, сама хорошенько не знала. Было время, когда она не поддалась чародейским внушениям доктора Роджиери, но против властной мужской, в первый раз ощутимой для нее, силы Жемчугова она была бессильна. Она уже ловила себя на том, что скучает без Митьки и что каждый раз, когда он назначал ей свидание в ее доме, вызывая ее туда по делу, она с совершенно новым для нее замиранием сердца ждет его, и его приход доставляет ей все новую и новую радость.
На этот раз Ставрошевская ждала Митьку с неизъяснимым, почти любовным трепетом. Она надела платье, которое он случайно как-то похвалил, и причесалась особенно тщательно. Она не хотела сегодня делового разговора, но, когда Митька вошел и сказал так определенно, что надо действовать, она помимо своей воли прониклась вся сознанием, что именно надо действовать.
– Скажите мне, пожалуйста, герцог каждый день заходит в комнату Эрминии? – спросил Жемчугов.
– Да, но вернее – не каждый день, а каждую ночь.
– Один?
– Нет, и доктор Роджиери тоже.
– А как же Ахметка?
– Они проходят из парадных комнат, куда Ахметке доступа обыкновенно нет, и появляются в комнате Эрминии через потайную дверь. Ахметка и не подозревает об этом.
– А вы никогда не присутствуете при этом?
– Никогда.
– Но при чем тут доктор Роджиери?
– Я думаю, что он усыпляет Эрминию и внушает ей отвечать на влечение к ней герцога Бирона.
– А вы думаете, что он увлекся ею?
– Иначе трудно объяснить все его поведение.
– Так! – произнес Жемчугов. – Знаете ли вы о существовании рядом с потайной дверью маленькой потайной же комнатки в стене, откуда видно и слышно все, что делается в комнате Эрминии?
– Нет. Я еще не так хорошо знакома с дворцом.
– В парадной гостиной, смежной с комнатой Эрминии, есть большой камин с двумя мраморными львами. Если вы нажмете глаз льва, который направо, то отворится потайная дверь, а если нажмете глаз левого льва, то отворится потайная комнатка. Сюда вы приведете императрицу, как только герцог и доктор Роджиери пройдут в комнату Эрминии.
– Императрицу?
– Да, чтобы она видела, что они делают там, в этой комнате.
– Но ведь это же – гибель для герцога!
– Да, гибель.
– Но как же вы не боитесь, я уж не говорю поручать, но даже поверять мне такие обстоятельства?
– Как видите, не боюсь.
– Ну, а если я выдам вас?
– Вы меня не выдадите.
– Почему же? Если вы думаете, что я не сделаю этого из страха пред вами, то ведь дело, на которое вы посылаете меня, еще более страшно. Я могу предпочесть меньший страх большему.
– Вы не сделаете этого не потому, что боитесь меня, а потому, что любите меня.
Пани Мария при этих его словах будто задохнулась, и яркий румянец покрыл ее щеки. Она беспомощно опустила руки и только тихо прошептала:
– А доктор Роджиери?
– Неужели вы предпочтете мне доктора Роджиери?
Ставрошевская пошатнулась, потом вдруг вскинула руки, обвила ими шею Жемчугова и спрятала свое лицо на его груди.
Митька выпрямился, сделал гримасу и скривил рот на сторону, однако так, чтобы Ставрошевская не заметила этого.
