Михаил Волконский
Кольцо императрицы
Глава четвертая. Не все еще кончено
I
Игнат Степанович Чиликин сидел со своим товарищем по делам, дворянином Пшелуцким, в маленькой, низенькой комнате, еще старинной постройки, но убранной с претензией на некоторое новшество.
Этот Пшелуцкий был найден им как подставное лицо для того, чтобы приобрести пока на его имя имение князя Косого, которым сам он владеть не имел права. Дворянское происхождение Пшелуцкого было польское и довольно сомнительное, но его оказалось все-таки достаточно.
Чиликин отыскал Пшелуцкого, состоявшего приживальщиком в одном из богатых московских домов, устроил на него имение, оградил себя тройными долговыми обязательствами, взял полную доверенность и держал Пшелуцкого в черном, до некоторой степени, теле, вовсе не посвящая его в дела и заставляя, когда было нужно, подписывать все, что требовалось. Даже и паспорт Пшелуцкого был у него.
Они сидели у не накрытого скатертью стола, на котором в беспорядке стояли бутылки с наливкой и водкой, лежали хлеб без тарелки, соленые огурцы и закуска. Они уже давно пили, и оба были пьяны.
– И никогда, никогда не быть тебе дворянину! – говорил, поддразнивая, Пшелуцкий хриплым голосом. – Никогда не поверю, чтоб ты был дворянин…
Чиликин смеялся в ответ и повторял:
– Ан буду!.. на все пойду, а дворянином буду. Ты думаешь, я даром жил в Петербурге почти всю зиму? Там уже почти налажено, обещано. Да и как я там жил! Окончательно на дворянскую ногу, в каком доме – ты бы посмотрел!..
– Видал я дома… я самого графа Шереметева дом видел… – похвастал Пшелуцкий.
– И все ты врешь, и передней у Шереметева не видел… а я жил в доме, в Петербурге, и опять туда поеду, вот получу дворянина и поеду.
– И никогда не получишь. Ведь это совсем ничему не подобно. Обещают тебе, вот и все… так обещают, чтобы деньги тянуть. Знаю я этих подьячих, знаю – все тянут, у самого деньги бывали. Через них я совсем пропал…
– Ты пропал через себя, – наставительно заметил Чиликин, – только через себя. Воли настоящей в тебе нет и са-мо-о-бладания, – он с трудом произнес это слово. – Пьешь ты, людей не разбираешь…
– А ты не пьешь?
– Так ведь когда я пью? Я пью, когда это сама судьба так повелевает… Вот хоть сегодня. Почему я пью? Ты думаешь – так, потому что водку купил и наливку достал? Так ведь почему я купил водку и наливку достал?.. Ведь этому есть резоны…
– Резоны? – повторил Пшелуцкий и облокотился на стол для поддержания равновесия.
– Ну да, резоны. Сегодня я новость узнал удивительную… Свидетельство фортуны, что она на моей стороне!.. Впрочем, как же!.. Так я и рассказал тебе, в чем дело, – сказал вдруг Чиликин, стукнув о стол только что опорожненным стаканчиком, точно Пшелуцкий и вправду просил его рассказывать. – А впрочем, – продолжал он сейчас же, отвечая сам себе, – отчего же не рассказать?.. Хочу и расскажу… Ты думаешь, для тебя расскажу? Вовсе не для тебя, а просто вот хочу так… таково мое желание…
– Фантазия! – опять вздохнул Пшелуцкий, видимо, улавливая отдельные только слова из того, что ему говорили.
– Ну да, фантазия… Знаешь ли ты, зачем мне нужно дворянство? Ты думаешь, чтобы тебя выгнать? Вовсе нет. Может быть, я тебя все равно не выгоню, а оставлю – живи при мне. Нет, тут со-о-ображения великие… тут уж не тобой пахнет… Я получу дворянство и женюсь… да, женюсь, и на такой кралечке, что ты и не видывал такой! Розанчик… да что розанчик… Ты, брат, и понятия иметь не можешь… Пей, проше пане, пей!..
Пшелуцкий поискал рукой на столе стакан, нашел его и выпил.
– Ты за ее здоровье пей, – подхватил опять Чиликин, – потому ты возле нее от меня приставлен будешь… Ведь я ее еще деточкой, деточкой знал… вот такою, и теперь она – скромнушка, тихонькая… Я всю подноготную знаю… И вот эту дворяночку я за себя возьму, маленькую-то… Она, дрянь этакая, будет должна этак ко мне, как мужу-то, головку на плечо, а я ей: «Душенька, на вот тебе, на!» – и этак за талию рукою, а тальица-то словно ниточка тоненькая. Кровь-то дворянская, белая косточка… И знаю, что я противен буду, а все-таки с противным-то ласковой будь, а не то пожалуйте и на расправу – этак легонько плеточкой, плеточкой, по-старинному: «Ах, ты, миленькая, ах, ты маленькая, вот тебе, вот… чувствуй, как мужа уважать должна!» Да, должна… Вот ты и понимай это!.. Только были препятствия мне большие, то есть одно препятствие было. Да разве я их в жизни не пережил? мало ли я их пережил, и всегда победа до сих пор была на моей стороне!.. И вот теперь, я вижу, судьба опять делает ко мне шаг победный…
– Ви… вик-ториальный, – сделал усилие выговорить Пшелуцкий.
– Ну да – викториальный… Да какой еще шаг!.. Она, видишь ли, была просватана по приказанию самой императрицы за одного, против которого я ничего-то не мог сделать. Уж я ладил и так, и этак, и другого, соперника его, пробовал натравлять на него – ничего не взяло. Я думал, все пропадет. Бедненькие они, деньжонок-то нет, именьице маленькое, – возле Дубовых Горок оно; мать-то ее бьется, как рыба об лед, у меня просит денег на приданое и согласна на какие угодно условия… Ну, вот я приезжаю о деньгах-то говорить, а она мне сегодня: «Вы, – говорит, – знаете, что вчера на маскараде случилось?» – и рассказала… да так это мне словно елей на душу потек… Жених-то ее потерпел срам, срам он потерпел, понимаешь ли, срам.
– Конфуз! – вдруг снова неожиданно и, видимо, серьезно вставил Пшелуцкий.
– Ну да, конфуз… И посрамленный, он исчез с кругозора, а на место его – соперник этот самый восторжествовал… Ну, этот соперник-то у меня в руках… Мы с ним давно счеты имеем, и сам рок как бы его ко мне направляет, судьба… Такое, видно, предопределение, что я – карающий перст для него. С ним мы справимся живо – на три тысячи есть обязательств у меня на него, бесспорных, точных, а платить ему нечем. Я его и посажу, и посажу и сгною в заключении. Говорят, там императрица ей, невесте-то дворяночке, которую я себе избрал, в приданое деревню дает. Ну, да жалует царь, но не жалует псарь, – посмотрим еще, как она это именье-то получит… Мы это дело по местам затянем, а пока бесспорные-то и представим куда нужно, и представим, и выйдет, что она останется кругом опозорена – один жених сраму пред всем светом натерпелся, а другой сидит за долги, в заключение за долги посажен… вот тебе и весь сказ! – Так ведь с этого самого не только она за Игната Чиликина пойдет, да еще при всей их бедности-то, а за тебя, пан, готова будет идти и этак, ротиком-то своим малюсеньким скажет: «Согласна». Нелюбимая ведь дочь-то она у матери. Ну, так вот отчего я пью: выходит теперь, что дворяночка – моя, и я женюсь на ней…
– Ты пженнишсся? – вдруг подымая отяжелевшие веки и глядя на Чиликина совсем осоловевшими глазами, с трудом выговорил Пшелуцкий.
– Да, – подтвердил Игнат Степанович, не замечая, что его собутыльник ничего не слыхал из его многословного рассказа и не понял.
– На ком? – спросил опять Пшелуцкий.
– На дворяночке.
– Ты женишься на дворяночке? – удивился Пшелуцкий, теперь только поняв, в чем дело. – Врешь, не бывать этому! Нет такой дворяночки, не найдется…
– Найдется, душенька, найдется!.. Дворяночка тоненькая… и будет моею – не будь я Игнат Чиликин… Я знаю, что говорю, и знаю, что делаю. Я все наверняка… делаю… сгною в заключении… сгною…
И долго они еще говорили друг другу пьяные, бессвязные речи, пока наконец тут же не заснули за столом, склонив на него головы.
II
Князь Иван Косой был на верху блаженства и счастья. На другой день после маскарада он явился уже официально к Вере Андреевне, и она должна была принять его соответствующим образом. История, происшедшая во время маскарада, стала, разумеется, новостью дня и повторялась из уст в уста по всей Москве, и Вера Андреевна должна была сознаться, что самолюбие ее было польщено в высшей степени.
Она приглядывалась к Сонюшке, желая заметить на ней хоть каплю перемены по отношению к себе, но та была по-прежнему почтительна, внимательна к ней и даже более чем прежде, так что и придраться нельзя было ни к чему. Кроме того, они были теперь не у себя, а гостили в чужом доме, у Сысоевых, и поэтому Соголева должна была держать себя под уздцы.
У Сысоевых была тоже семейная радость. Молодой Творожников сделал во время того же маскарада предложение Наденьке Рябчич, так что у них были теперь две счастливые, влюбленные пары.
Однако счастливее всех казался двоюродный брат Рябчич. Он так искренне и весело поздравлял женихов, хотел услужить им и делил радость невест, что просто любо было смотреть на него.
Князь Иван вспоминал о Левушке, которого сильно недоставало ему. Он давно писал ему в Петербург, но ответа не получил.
С Бестужевым у него были самые лучшие, искренние отношения. Алексей Петрович после маскарада прямо сказал ему, что любовался его находчивостью и тем, как он держал себя пред государыней, и очень рад, что не ошибся в нем.
Через несколько дней, вечером, вице-канцлер послал за Косым, только что вернувшимся от Сысоевых, где бывал теперь каждый день. Князь поднялся наверх, как свой человек, прямо в кабинет к Алексею Петровичу.
– Ну что, совсем потеряли голову от счастья? – встретил его тот и ласково улыбнулся. – Или еще можете и делом заняться?
Действительно, бумаги, которые ждал от него на сегодня Бестужев, были все готовы до одной, и князь Иван держал их в руках.
– У меня все сделано, – сказал он.
– Ну и отлично! К сожалению, я вам не могу дать отдых теперь – как раз самое горячее время. Вы знаете. Нолькен непременно хочет, чтобы в переговорах с ним принимал участие Шетарди. С какой стати?.. Мало того, он требует французского посредничества. Я очень рад.
– Как? Вы согласны допустить это посредничество? – переспросил Косой. – Но ведь ясно, что Франция всецело будет на стороне Швеции.
– Нет, я рад тому, что их требования растут мало-помалу. Чем больше они будут требовать, тем меньше получат, и тем скорее государыня увидит, в чем тут дело.
– А они надеются достигнуть чего-нибудь?
– А вот сейчас увидим, какие у них там новости, – сказал Бестужев и позвонил. – Проси войти, – приказал он появившемуся на его звонок лакею.
Тот ушел. Через несколько времени дверь снова отворилась, и в комнату, низко кланяясь, скользнул знакомый князю Ивану человек.
– Узнаете? – спросил Бестужев.
Это был Дрю; Косой сейчас же узнал его.
– Ну что скажете? – обернулся Алексей Петрович к французу.
Тот поклонился еще раз ему, а затем в сторону Косого, показывая тем, что в свою очередь узнал его, и проговорил, понизив голос:
– Могу я делать свои сообщения при князе?
– Можете вполне.
– В таком случае, у меня есть весьма важные новости. Сегодня утром господин лейб-медик приехал к господину послу, и они долго разговаривали в кабинете наедине.
– Слышали вы их разговор?
– Разумеется, каждое слово. Я, по обыкновению, приклеил мое ухо к дверям из маленькой гостиной.
– Нолькен был с ними?
– Нет, они одни.
– Что же они говорили?
– Разговор шел о вас. Господин лейб-медик прямо начал с того, что вы как вице-канцлер не допускаете, чтобы в переговорах со шведским послом участвовал господин Шетарди. Тогда господин Шетарди ответил: «Вот видите ли, я вам говорил, что пока мы во что бы то ни стало не отделаемся от него, у нас руки будут связаны».
– Я надеюсь! – вставил Бестужев. – Ну и что же сказал на это Лесток?
– Он сказал, что дело почти устроено, что месяца не пройдет, как вас уже не будет.
Князь Иван пристально следил за выражением лица Бестужева. В эту минуту оно было спокойнее, чем когда-нибудь.
– Ну они слишком решительны и скоры, – улыбнулся Алексей Петрович.
– Однако я обязан доложить вам, – заговорил Дрю, видимо, очень довольный тем, что может разговаривать так свободно с самим вице-канцлером, и тем, в особенности, что, будучи замешан в таинственную интригу, может «делать политику», – по-моему, вам, господин вице-канцлер, следует быть осторожным. План их очень опасен.
– А! – воскликнул Бестужев. – В чем же тут дело?
– В брауншвейгской фамилии. Господин Лесток прямо сказал, что господин вице-канцлер наводит на себя подозрение тем, что усиленно настаивает на отъезде брауншвейгской фамилии из Риги за границу. Хотя это и обещано в манифесте, но поступлено в данном случае опрометчиво, без достаточного обдумания дела. В настоящее время никто, желающий добра государыне, не посоветует этого. Бывшую правительницу выпустить из России нельзя. Россия – все-таки Россия, и так как это – не последнее обещание, которое не исполняется, то императрице все равно, что об этом будут говорить в обществе![5]
– Хороши? – спросил только Бестужев, обернувшись к Косому.
Князь Иван пожал плечами.
– Так что же, – спросил Алексей Петрович у Дрю, – они считают достаточным для моего удаления то, что я настаиваю на исполнении данного в манифесте обещания?
– Нет, они хитрее этого. Они говорят, что господин вице-канцлер получает субсидию от венского двора и потому держит его сторону.
– Я это знаю, – сказал Бестужев.
– Но что вам трудно бороться против теперешних течений, которые идут в пользу Франции, и что поэтому вы готовы поддержать возвращение брауншвейгской фамилии, которая предана интересам России.
– Новая клевета! – вырвалось у Бестужева. – Господи, что делают эти люди!
Князь Иван, чувствуя всю важность того, что сообщал болтливый француз, слушал серьезно и внимательно, удивляясь, что Бестужев, наоборот, становился как бы рассеяннее и беззаботнее.
– Да, – подтвердил Дрю, – и клевета не только на словах, но и на деле. Затеяны целые тенета, в которые хотят поймать вас. В Ригу господином лейб-медиком послан специальный человек с письмами.
– К бывшей правительнице?
– Да, кажется. И эти письма якобы от вас… они будут переданы от вашего имени правительнице, и если та ответит на них, то это уже будут подлинные ее письма, которые и будут представлены императрице. Они считают, что трех недель будет достаточно для всего этого. Императрица же будет подготовлена, как нужно…
Бестужев задумался. Дрю молча ждал.
III
– Икто же этот посланный? – спросил наконец Алексей Петрович.
– Фамилию я не мог расслышать, да и господин Лесток, кажется, не называл ее. Он сказал только, что это – человек, который заинтересован в вашем падении и которому ничего не остается выбирать. Он решится на все.
– Вы говорите, что он уже «послан»? Значит, уже уехал?
– Сегодня вечером, по петербургскому тракту… Так сказал господин лейб-медик, что он уедет сегодня…
– И что это за пустяки все! – вдруг рассмеялся Бестужев. – Детские игрушки!.. Ну, и пусть его едет! Но, во всяком случае, я очень благодарен вам за сообщение, хотя вовсе не считаю его столь важным – право, это – пустяки, и я уверен, что господин лейб-медик ничего этого не сделает…
– Как? Господин вице-канцлер не хочет принять никаких мер?.. – удивился Дрю.
– Решительно никаких, – снова рассмеялся Бестужев, – но вот вам за старание… это особо, сверх обыкновенной платы, – и он, достав из стола горсть золотых, протянул ее французу.
– О, помилуйте, я вовсе не из-за денег! – подхватил тот. – Я всегда стою за правду… я рад, что могу спасти Россию. – Но, несмотря на эту торжественную фразу, Дрю все-таки сделал несколько поспешных шагов к Бестужеву и взял от него золотые. – Все-таки я сделал вам важное сообщение, – проговорил он, уходя и кланяясь.
Когда он вышел, Бестужев поднялся, подошел к дверям, послушал и снова вернулся к столу.
– Откуда он явился у вас? – спросил Косой, желая узнать, как намерен поступить Бестужев, и не решаясь спросить об этом прямо.
– Благодаря вам, – сказал тот. – Вы как-то в разговоре упомянули мне, что ваш бывший камердинер служит у Шетарди, а у меня не было никого, чтобы следить за французским послом. Я попробовал вызвать к себе Дрю, якобы для того, чтобы узнать у него сведения о вас. Он пришел и оказался достаточно болтлив. Я заплатил ему. На следующий раз он явился сам. Так дело и пошло.
– И он до сих пор делал верные сообщения?
– До сих пор, безусловно, верные.
– Значит, и то, что он рассказал сейчас, тоже верно? Да? Так как же вы не хотите принять никаких мер? Неужели вы хотите оставить это так?
Бестужев покачал головою, а затем ответил:
– Да ведь это я для него говорил; ведь если он за деньги рассказывает мне, что делается у Шетарди, то никто не может поручиться, что он за те же деньги не продаст меня в свою очередь и не станет рассказывать обо мне. Конечно, я не должен был показать ему вида, что придаю значение его рассказу, ну, а вам я скажу другое: надо действовать.
Князь Иван вздохнул свободнее.
– И чем скорее, тем лучше, – проговорил он. – Время терять нельзя.
Бестужев стал ходить по кабинету, что служило у него признаком некоторого волнения.
– Как вы думаете, кто этот человек, который решился поехать в Ригу? – спросил вице-канцлер.
«Мало ли кто!» – хотел ответить Косой, но тут же одумался, вспомнив, что с таким поручением, пожалуй, действительно мало кто согласится поехать.
– Человек, которому терять нечего и который, может быть, сам заинтересован в этом деле, – начал соображать он вслух, припоминая слова француза. – Уж не Ополчинин ли?
– По всей вероятности, он, – подтвердил Бестужев, – недаром он давно привык служить Лестоку, но дело не в этом. Нужно принять меры против самой цели его поездки… Положим, что уже половина беды миновала – хорошо, что мы предупреждены…
– В крайнем случае – можно прямо сказать государыне… – начал было Косой.
– Государыне ничего говорить нельзя. Единственно, к чему она относится с беспокойством, – к брауншвейгской фамилии. Тут легче всего потерять ее доверие. Их расчет хитрее даже, чем вы думаете. Самое лучшее было бы остановить их посланного, но когда, как? Послать за ним по приказанию? Пока еще сделают распоряжение, пока пошлют, а он уже в дороге…
– Нет, официально и думать нечего посылать, – сказал Косой, – все равно ничего не выйдет… Нужно просто поехать, догнать его и так или иначе отобрать эти письма…
– Кто же поедет?
– Я поеду, – ответил князь Иван и так решительно, что Бестужев остановился и оглянулся на него.
– Как же вы поедете, один?
– Мне никого не нужно. Я сейчас велю оседлать две лошади для меня и для человека, и мы поедем. И я даю вам слово, что письма будут взяты и привезены вам…
Бестужев в это время подошел близко к нему и, видимо, любуясь его горячностью и тем рвением, с которым князь Иван желал услужить ему, положил ему руку на плечо.
– Все это хорошо, – сказал он, – но вы можете не догнать его.
– Не думаю. Он поехал, вероятно, на переменных, в бричке. Дороги теперь слишком тяжелы для того, чтобы он мог уехать далеко до ночи, а ночью, несмотря на то, что и месяц теперь светит, ни один ямщик не повезет. Вернее всего, что я его застану на первой же станции спящим… Я на это безусловно надеюсь… А раз я его догоню только…
– Ну-ну, – сделал нетерпеливое движение Бестужев, – а когда догоните, тогда что?
– Тогда – не знаю… Это будет смотря по обстоятельствам, как Бог поможет…
Во всяком случае, Бестужев видел, что Косой не говорит зря, что у него создался уже более или менее обдуманный в голове план.
Он отошел от него и опять заходил по кабинету…
– Как ни не хочется, – сказал он наконец, – но надо решиться на это. Что ж – в самом деле поезжайте, попробуйте… может быть, и удастся что-нибудь…
Князь Иван только и ждал этого разрешения.
– Можно велеть седлать? – спросил он, взявшись за звонок.
На звонок этот сейчас же явился один из лакеев.
– Велите седлать Красавчика и Ярого, – приказал Бестужев, – князю нужно ехать сейчас…
Он знал, что Красавчик был любимою лошадью Косого.
– Деньги у вас есть? – спросил он у князя Ивана.
– Есть.
– А в чем же вы поедете – так, как вы есть?
– Нет, я переоденусь.
– Погодите, – остановил его Бестужев и, подойдя к столу со склянками, выбрал две из них, – возьмите это с собой тоже на всякий случай. В одной сонные капли, в другой – эфир, понюхать каждый достаточно, чтобы заснуть… Может быть, это пригодится вам…
Через полчаса князь Иван вместе с взятым им из Петербурга Степушкой выезжал из ворот бестужевского дома, направляясь к петербургскому тракту.
IV
«Догонит или не догонит он?» – вот что во все время дороги билось неустанно у князя Ивана. Он боялся посылать слишком лошадь вперед, не зная, какое расстояние ей придется пройти сегодня… Теперь уже он знал наверное, что будет иметь дело с Ополчининым.
По дороге, по Москве ему пришлось проехать мимо помещения казарм, где должен был жить Ополчинин. Князь Иван решил узнать, тут ли он. Это было легко сделать – стоило только послать Степушку, якобы тот пришел с поручением от кого-нибудь, и тогда ему должны сказать, тут Ополчинин или нет.
Косой так и сделал.
Он остался ждать с лошадьми в одном из тупиков. Степушка ходил довольно долго, но зато, вернувшись, принес вполне точные сведения, что Ополчинин уехал сегодня в Ригу по петербургскому тракту. Теперь не было сомнения – Косому приходилось догонять именно Ополчинина.
Но хорошо, если он захватит его на первой станции, и расчет его окажется верен – тогда он еще ночью может вернуться домой, и ночью удобнее будет справить ему свое дело. Но что, если случится ему догнать Ополчинина только завтра днем? Как поступить тогда? Ополчинин узнает его непременно и, весьма вероятно, догадается, что неспроста поехал князь Иван по одной дороге с ним.
И Косой торопился поскорей доехать до станции и вместе с тем боялся приехать туда слишком рано. Самое лучшее было бы попасть на станцию в то время, когда Ополчинин был бы уже там, лег бы и заснул. Впрочем, это казалось единственным выходом; при всяком другом стечении обстоятельств дело вернее всего было бы проиграно. И князь Иван старался перебирать все возможные случаи, но ничего не мог подобрать более подходящего.
И только вот что он давно успел наблюсти: чем больше обдумаешь и взвесишь какой-нибудь план, чем подробнее выяснишь его себе и чем безошибочнее кажется он, тем реже осуществляется он на самом деле. И, напротив, если только чувствуешь в себе уверенность, что все устроится, и лишь в общих чертах наметишь себе, как поступать, но главное поступать с уверенностью, без лишнего многословия – тут-то и выйдет удача, и с той стороны, с которой менее всего приходилось ждать ее.
Теперь князь Иван, безотчетно радуясь этому, чувствовал именно твердую уверенность в удаче и ехал в сопровождении Степушки, прислушиваясь и к тому, что происходило в его душе, и к окружающей его истоме майской ночи.
Ночь была хороша и звала к неге и покою своим пахучим весенним опьяняющим воздухом. А в душе князя Ивана была именно нега и покой счастливого влюбленного и любимого человека. Он ехал как будто не по неприятному, до некоторой степени рискованному и, пожалуй, едва выполнимому делу, а так, ради прогулки, чтобы подышать свежим воздухом майской ночи. И ему дышалось легко.
В общих чертах он сказал Степушке, в чем дело, то есть что они едут доставать у «доносчика» (так он сказал для простоты) письма, чтобы лишить его их.
Ехать было светло. Месяц то и дело выглядывал полным своим кругом из-за набегавших на него прозрачных облачков. В лесу передирались соловьи, местами фыркали выгнанные в ночное лошади со спутанными передними ногами.
Дорога была пустынна и грязна. Князь Иван со Степушкой миновали уже две сонные деревни, разбудив собак, бросившихся на них с лаем.
– Кажется, это – станция, – проговорил Косой, показав на видневшуюся пред ними темными пятнами деревню, не столько узнавая местность, сколько чувствуя по времени, что они должны подъехать к станции, и, придержав лошадь, спросил: – Что же теперь делать?
Степушка тоже остановился и смотрел на Косого с полным выражением готовности повиноваться ему, но вместе с тем выражая полную неспособность придумать что-нибудь самостоятельное.
Все равно так или иначе нужно было ехать к станционному дому, стоявшему отдельно у околицы и отличавшемуся более опрятным видом, чем остальные избушки деревни.
«Может быть, у ворот кто-нибудь есть», – подумал Косой и направился к станционному зданию.
Но этот дом, погруженный в тишину, казался безмолвным, и даже когда Степушка постучался кольцом калитки, не раздалось собачьего лая со стороны двора.
– Ишь, точно вымерли все! – сказал Степушка и постучал сильнее.
– Тише ты! – хотел остановить его князь Иван, но тот в это время с силой ударил кольцом.
За калиткой послышались шаги по деревянному настилу, потом скрип ржавого замка, и она отворилась. Сонный мужик-ямщик отпер ее и высунул голову.
– Чего вам? чего полуночничаете? – спросил он больше для порядка, чем на самом деле сердитым голосом. – Лошадей, што ли?
– Ты поди сюда! – крикнул ему не слезавший с лошади Косой. – Ну, живо!..
Ямщик совсем проснулся от окрика и, узнав в проезжем одного из тех богатых господ, не послушаться которых не совсем удобно, быстро подошел к его лошади.
– Переночевать у вас можно тут? – спросил Косой.
Ему важно было знать, занята или не занята комната для проезжих.
– Переночевать? – протянул ямщик. – А вы откуда будете?
– Я тебя спрашиваю, можно ли тут переночевать? – повторил Косой.
– Переночевать можно.
– Комната не занята?
– Слободна.
– Значит, у вас и ночью ездят здесь теперь?
– То есть оно ездят… а лошадей только нет…
– Что же, недавно проехал кто-нибудь, последних взял? – продолжал спрашивать Косой, желая окольным путем выяснить себе то, что ему было нужно.
– Нет, никто не брал, а в разгоне все; вон и кульер спит, дожидается…
– Какой курьер, где? Как же ты говоришь, что комната свободна? – встрепенулся весь Косой.
– Так он в сенном сарае спит, на сене; приехал тут, ругался, ругался – ничего не сделал – спать пошел!..
– Офицер?
– А кто его знает? Видно – чиновный, только не в солдатской одеже.
– Молодой?
– Молодой.
– С черными усами?
– Как будто так.
– Ну, веди меня тоже в сарай!
– А с вашими лошадьми как же? – спросил ямщик.
– Пусть на дворе постоят. Мой малый посмотрит за ними.
Князь Иван соскочил с лошади, достал медный пятак и сунул ямщику. Тот ловко принял этот пятак и сделался после него совершенно уже расторопен. Он быстро раскрыл ворота, хорошо смазанные в петлях и не заскрипевшие, впустил Степушку с лошадьми и повел князя в сарай.
Тут только Косой ощутил некоторое волнение. Он шепотом приказал Степушке не расседлывать лошадей и ждать его. Во всяком случае, им нужно было сейчас же уехать – был ли этот курьер Ополчинин или другой кто-нибудь. Если это Ополчинин, он захватит его сумку, и им нужно будет возвращаться назад, а не то ехать вперед, дальше.
В сенном сарае было почти темно, но в этой темноте Косой сейчас же разглядел спавшего с поджатой одной ногой в сапоге человека. Он дышал ровно, слегка присвистывая.
Князь Иван тихо попробовал тоже улечься. Лицо спавшего он не мог рассмотреть: оно было обращено в другую от него сторону. Он попытался по фигуре узнать в спавшем Ополчинина. Фигура была как будто похожа на него.
Заползти с другой стороны казалось неудобно.
Тогда князь Иван решил поступить следующим образом: приблизиться, насколько было возможно, и дать ему понюхать эфиру. Тогда он мог не опасаться, что будет остановлен. Бестужев прямо сказал, что эфир действует сильно, хотя никаких последствий не оставляет и совершенно безвреден. Действие этого эфира Бестужев раньше как-то объяснял ему.
И Косой чуть заметно сам для себя начал придвигаться с замиранием сердца, следя за тем, чтобы человек не проснулся. Но тот лежал все по-прежнему, вытянув ногу и поджав другую, и по-прежнему дышал ровно, с присвистыванием.
У Косого был уже в руках флакончик с эфиром наготове; вот он подполз совсем близко; оставалось только перенести руку и дать понюхать эфир. Князь открыл стеклянную трубочку и, не дыша и инстинктивно рассчитывая свои движения, начал тихонько поводить флакончиком у носа спавшего, лицо которого он все еще не мог разглядеть, потому что для этого ему нужно было подняться. Так, сзади, он дал спящему дышать некоторое время эфиром и, когда наконец услышал дыхание, еще более ровное, отнял руку с флаконом, закрыл его и попробовал двинуть спавшего за плечо. Тот продолжал дышать все так же ровным дыханием глубокого сна. Князь Иван толкнул его еще раз. Человек спал.
Тогда князь Иван, не меняя положения, ощупал рукой есть ли у него на груди замшевая сумка, в которых возились обыкновенно секретные письма. Он расстегнул спящему камзол, засунул под него руку и невольно остановился: сумка была в его руке.
Князь Иван помнил потом, как в эту минуту каждый звук, каждое движение были слышны ему. Он отчетливо различал и биение своего сердца, и тихое шуршание сена, и то, как чмокнула ногами лошадь, переставив их в грязи на дворе, и, главное, различал беспрерывное дыхание спавшего. Он уже, не разбирая ничего, отрезал сумку и, сунув ее в карман, поспешными, быстрыми шагами кинулся вон из сарая.
Степушка ждал его на дворе с нерасседланными лошадьми.
Они тихо отворили ворота, вывели лошадей, вскочили на них и, что было духа, помчались назад к Москве, не заботясь теперь о силах Красавчика и Ярого, зная, что они донесут их не более как в полтора часа времени до Москвы.
И в самом деле, в третьем часу ночи они уже подъезжали к дому Бестужева, где в окнах кабинета Алексея Петровича виднелся еще свет. Он не ложился спать.
Князь Иван соскочил с седла и уверенно стал стучать в большие двери парадного подъезда. Через несколько минут дежурный лакей, спавший одетым в сенях, встретил их со свечою в руке, и князь Иван, как был забрызганный грязью и в высоких дорожных сапогах, поднялся наверх к Бестужеву, знакомой дорогой прямо к нему в кабинет. Остановился у двери и постучал.
– Войдите! – послышался голос Бестужева.
Алексей Петрович сидел у своего стола с ретортами и при свете сильной, с рефлектором, лампы, смотрел на кипевшую пред ним в металлическом кубе жидкость, пахнувшую спиртными парами, когда вошел князь Иван.
– Как? Уже вернулись? – спросил он. – Скоро. Не ждал я вас так рано. Что же, неужели удачно?
Князь Иван держал в руках заветную сумку.
– Сейчас, – сказал Бестужев, погодите, не могу отойти! – и он снова стал смотреть в кипящий куб, изредка помешивая в нем.
Потом он, не торопясь, слил жидкость в реторту, поставил ее вместо куба на спиртовую лампу и, поместив ее в должное положение, тогда только обернулся к князю Ивану.
– Ну, благодарю вас, давайте! – сказал он, весело улыбнувшись. – Молодцом сработали.
Князю Косому самому было весело. И как ведь это все просто произошло! Давно ли, кажется, он был в этом же кабинете, собираясь только уезжать, и вот теперь все уже сделано и все уже готово, и он может отдать письма Бестужеву.
