Михаил Гиголашвили
Кока
Кока пытался смотреть на Лясика, но голова опускалась, ноги подкашивались. Сесть на пол не решался – стрёмно. Не хватает ещё в полицию загреметь!.. Да вот же она, полиция!.. Надо было уйти!.. Интерпол!..
“Да какой Интерпол, полиция! Лясик умер, ты не понимаешь?” – закричал вдруг голос, от которого Кока затряс головой и зачесался сильнее. А вместе с чесоткой приходили другие гниловатые мысли: да, умер, но он, Кока, при чём?.. Разве он заставлял Лясика нюхать и пить?.. Нет, это Лясик его пригласил и заставлял!.. А теперь что?.. И наваливалось отупелое безразличие: “Лясик умер. Я умру. Все умрём – ну и что?” – перебиваемое надеждой, что, может, Лясик не умер, а в глубочайшем кайфе?.. И придёт в себя?.. И копы никого не арестуют?..
И опять он вытягивал шею и рассматривал в просветы между людьми Лясикино распростёртое тело в трусах.
В довершение суматохи появился субъект, у которого вместо левой руки из-под рукава домашней майки торчала аккуратная культя. А, сосед Билли, любитель зверей! Увидел открытую дверь, суету, решил помочь.
Врач, безнадёжно опустив руки, спросил у него:
– Вы родственник? Сосед? – и велел срочно звонить жене пациента, пусть побыстрее явится сюда, на что Билли ответил, что она работает недалеко, скоро будет, и побежал исполнять, а врач продолжил прикладывать утюги к груди Лясика, хотя остальные стояли молча, бессильно опустив руки. Копы у дверей перекидывались тихими словами. Светлый, вынув блокнот, что-то вписывал в него.
Баран боком протиснулся на балкон, закурил.
– Сучья морда безрук! Стуканул дохтуру, что Лясик шировой. А, без разница! Капец, ничего не можут, шлюсс[35]… Такой канючий канитель… – Баран побагровел, глаза налились кровью.
“И я наверняка не лучше выгляжу”, – подумал Кока, а вслух без особых надежд пробормотал:
– Вытащат! И не таких возвращали с того света!
И опять мысли раздваивались: одни текли в сторону Лясика, и Кока смахивал слёзы, другие трусливо удалялись в область страха: “Нет, надо было с фактами уйти – и всё! Чем я тут могу помочь? Что могли – сделали, ничего не помогло. Разве я виноват, что он освинячился?.. Неприятности могут быть большие!.. Лишние люди – лишние объяснения…”
И в этот миг от людей вокруг Лясика изошёл общий всплеск радостных звуков. А Лясик, хрипло захлебнувшись воздухом, стал дробно дышать и был тут же поднят и посажен на диван!
Он непонимающе водил глазами. Трогал волосы. Рассматривал грудь со следами утюгов. Что-то спросил по-голландски. Ему никто не ответил, зато последовал взрыв хохота. Атмосфера на глазах разряжалась. Все вдруг стали разом говорить, поздравлять друг друга, смеяться, шутить.
Полицейские, нахлобучивая фуражки и явно собираясь уходить, спросили что-то напоследок у Лясика. Тот с натугой ответил несколько фраз, что вызвало новый прилив хохота.
– Was hat er gesagt?[36] – решился по-немецки спросить Кока у светлого копа, чтобы показать, что он ничего не боится и стоит тут на равных.
– Er hat gesagt, dass er mit Heroin Selbstmord machen wollte[37], – весело отозвался коп, добавив: интересно, сколько раз в день он так кончает с собой?
И полиция, с шутками и прибаутками, исчезла – без всяких арестов, допросов, вопросов, обысков, не заглянув в документы, не проверив вены и карманы и передоверив всё медикам: главное, что наркоман жив, а дальнейшее – не забота органов. “Видать, это у них тут обычная вещь – передоз…” – с облегчением думал Кока, осторожно приближаясь к Лясику.
Тот сидел на диване, уставившись в пол, закрывая временами глаза и всхрапывая, – тогда медсестра трясла его, не давая уйти туда, откуда его только что насильно воротили. А врач сделал Лясику укол в плечо.
– Вот и укололись! А ты говорил – шприцов нету! Герыч будет – а шприцы найдутся! Не так ли гласит народная мудрость? – с кривой ухмылкой шутил Лясик всё ещё синими губами.
Кока в порыве радости хотел обнять его, но медсестра не пустила:
– Баста! – и начала обсуждать что-то с санитаром, гремевшим носилками.
Но Лясик не желал никуда ехать и даже попросил закурить. Врач, покрутив пальцем в перчатке у седого виска, строго сказал что-то в том роде, что Лясик был в состоянии клинической смерти и его надо срочно везти в больницу на обследование.
– Это вы их вызвали, чтоб меня пытать? – недовольно спросил Лясик, трогая на груди следы от утюгов.
– Ляс, ты в своём уме? – удивился Кока. – Ты умер! Мы не ментов, мы скорую вызвали, а менты раньше врачей приехали… А ты… А ты где был?.. Там?.. – по-детски вырвалось у него.
– Да, там был! И видел трёх презренных ненасытных свиней, жрущих всякую паскудную падаль… – Лясик начал оглядываться. – Сколько времени я был вырублен?
Кока указал ему на стенные часы:
– Семь уже… Кстати, тебе курьер сказал в это время явиться куда-то…
– Вот и явился не запылился! – нервно стащив со стола пачку Marlboro, попытался закурить Лясик, но медсестра отняла сигареты.
Санитар подтащил носилки. Начали напяливать на Лясика халат. Воротившийся сосед Билли, в ажиотаже не зная, чем помочь, тоже стал одной рукой способствовать одеванию, хотя только мешал своей суетливостью, но никто деликатно его не останавливал – наоборот, “спасибо, вы очень помогли”, – и он продолжал активно орудовать целой рукой, казавшейся вследствие своей одиночности непомерно длинной и слишком ухватистой.
Тут в квартире возникла жена Лясика, Лита, баба-бита. Встревоженно осмотревшись, она кинулась к дивану:
– В чём дело? Что с ним? Что вы с ним сделали?
– Ничего, всё в порядке. Сердце прихватило, перестраховка… – начал было Кока, но Лита, поняв, в чём дело, набросилась с кулаками на Лясика. Её оттащили. Тогда она переключилась на Барана и Коку:
– Фашисты! Садисты! Мерзавцы! Сволочи! Вы его угробили! Ему ничего нельзя – у него больное сердце!
– Лита! Хватит! Они при чём? Я пирожками отравился! Давление, рвота, обморок… – стал защищать их Лясик, но жена не унималась и начала пихать Барана зонтом, спрашивая у врача, что́ с Лясиком и куда его везут.
Делать нечего, Лясик жив, надо уходить подобру-поздорову – разъярённая баба-бита пострашнее полицейских.
Стали помогать Лясику встать. Краем глаза Кока заметил, как Баран в суматохе незаметным движением смахнул со стола в карман Лясикины часы. На Кокин вопросительный взгляд буркнул:
– Чтобы не стерялись, – но часы отдал Лите, которая теперь о чём-то препиралась с врачом.
Начали помогать спускаться Лясику, не пожелавшему, чтобы его несли на носилках, что было очень кстати для санитара: в узких проёмах лестниц негде развернуться.
Лясик обнял Коку и Барана за шеи и, пока они втроём с трудом шаркали по ступеням, он то вздрёмывал на ходу, то вскидывал голову, бормоча что-то невразумительное:
– Курьер из Петербурга… Баба в валенках… Кока, хочешь коку?.. А кока хочет Коку?.. Сучьи морды, дождётесь у меня… Как бы не так!.. Хороших людей люблю, а плохих – обожаю… Скрестим ужа и ежа… Бубонный ОМОН… Томное мохито… Шутки пьяного Мишутки… Такое мурыжево… В пещеристах телах живут белочки и ласки, а в губчатых – еноты и кроты… Не будем печаловаться… Опять прыг-скок из героя – в изгои…
Рот у него высох, он едва мог дышать, и попросил воды – “снять отличный сушняк”, тут же полученную от медсестры – та вместе с одноруким соседом Билли, который в меру своих возможностей поддерживал Лясика, тащила пациента вниз.
– Чего он мелет?.. – тихо заметил Баран, которого Лясик ласково шлёпал по затылку и хвалил: “Этот верный, преданный, самый человечный черепок”. – В натуре, того, шизанулся!
Похоже. Час на том свете никому даром не даётся. Пройдёт, наверно. Притом разговоры Лясика всегда такие тягучие, плющеобразные, с заусенцами и прорехами. Мелет что попало, как обычно.
Сзади, с грохотом и проклятиями захлопнув дверь, застучала каблуками Лита, собравшая на скорую руку вещи для больницы. Она крыла последними словами Коку, Барана и всех подонков, что истязают её бедного мужа и делают её детей медленно, но верно безотцовщиной.
– Ну Литуся, ну хватит, – взмолился Лясик, когда его выводили из подъезда. – Пирожками объелся… Бывает… Последняя свежесть… Собачатина третьего сорта рубится вместе с будкой… Ты же знаешь, всё, теперь полная завязка!.. Гелиогабал сказал – Гелиогабал сделал!..
– Да, как же, завязка! На неделю! А потом – опять двадцать пять! Я попрошу врача, чтобы направил тебя на лечение!
– А тут елчение по согласия – не хо́чу и не буду! – вдруг ни к селу ни к городу задиристо вступил Баран, но на него шикнули, и он умолк.
Лясика уложили на носилки, впихнули в машину. С первого этажа глазели рахитичные албанские дети, со второго – пялилась пара по-сапожному чёрных негров. Выше кривлялись в окне цыганята. Лита, чертыхаясь и матерясь по-русски и по-голландски, полезла в кузов за носилками.
Кока с Бараном поглядели вслед огонькам, послушали сирену.
Баран вспомнил о героине:
– Где отрава? Давай!
– Отрава? Я же её под фикусом зарыл, забыл?
– А на хер херачего?.. Ктой тебя смонал?..
– А если бы?..
Баран с хрустом потёр череп:
– Ничо, потом возьмём… Дома есть маненько… Если чё – звони, заходь, – и, оторвав полоску картона от сигаретной пачки, накорябал свой телефон.
Обнявшись, разошлись в разные стороны: Баран попёр через газоны ломать кусты, Кока свернул на канал. Сунув руку в карман, к радости своей, обнаружил, что кусочек, даденный Хасаном, ещё существует – вот он, жёлтенький и пахучий!
Коку била дрожь, он спешил, спотыкался. Тошнота и тяжесть, притихшие от стресса, вновь закопошились. “Быстрее бы дойти до психов!” Ноги плелись кренделями, нестерпимо тянуло чесаться, глаза захлопывались сами собой.
Вдруг на другой стороне улицы, на автобусной остановке он заметил человека в длинном тёмном плаще и фуражке: тот сидел на скамейке и, опустив голову, ел из картонки что-то длинное, вроде лапши. Рядом лежала папка.
Кока оторопел. Потом стал спешно уходить. А курьер что-то крикнул на странном языке – будто птица каркнула, отчего Кокины ноги сами собой понеслись быстрее, а внутри ёкнуло бабушкиным голосом: “Странны дела твои, Господи!”
Во дворике у психов, по счастью, никого не было.
Кока прокрался в подвал, залёг на своём месте и вырубился.
4. Великий мастурбатор
Очнувшись в полдень от дикой жажды, Кока вылез из подвала и вдоволь напился из крана возле стены. Дворик был залит неверным северным солнцем: только выглянуло – тут же зарделось, встрепенулось, исчезло.
Кока пожелал всем доброго утра и получил в ответ приветливые кивки. Лудо выводил морилкой через трафарет на туалетной дощечке силуэт инвалида (тут одними квадратами и треугольниками не обойтись). Ёп, ероша свой нимб волос, при свете дня желтовато-пегий, ковырял детской лопаточкой землю под елью.
Они обсуждали новости: в Нигере разбился при посадке самолёт, сто семьдесят погибших. Боевики из ИРА взорвали бомбу в музыкальной школе. Голландский парламент опять провалил резолюцию по Судану, где полвека идёт жестокая резня.
– Что удивительного, что в Африке самолёт разбился? Они там на машинах без тормозов ездят. Дикари! – вступил в разговор Кока.
Хоть его и шатало от вчерашнего, а мысли горбились глыбой, он, по этикету, вытащил кусочек Хасановой дури, забил косяк. Никто не отказался, да и зачем? Мудрая пословица гласит: “Утром – косяк, и день – твой свояк!” Не следует нарушать режим и выпадать из ритма, хотя всю ночь Кока провалялся в полузабытьи, временами приходя в себя, хлебая воду из банки и тут же извергая её в ведро из-под краски. Кошка, недовольно урча и сверкая глазами, каждый раз устраивалась поудобнее в ногах.
– Что, субботник? Коммунизм? – поинтересовался Кока, ощущая, как несколько затяжек начинают ласково расползаться в голове, разбегаться струйками по телу.
Лудо сдвинул набекрень фуражку.
– Ёп червей ищет, в канале рыбу ловить вздумал. Он считает, что в рыбе разбирается… А ну, скажи-ка мне, Ёп, какая самая большая рыба на свете? – подначил Лудо и после короткого спора (кит не рыба) сообщил, что самой большой считается рыба кархародон мегалодон, белая акула, до шести метров в длину и весом до двух с половиной тонн. Жрёт поголовно всё, что на пути встречается, даже киты её боятся, оплывают стороной.
В ответ Ёп, хитро блестя глазами, спросил, а знает ли Лудо, какие два самых больших млекопитающих на Земле?
Лудо знал:
– Слоны и киты.
– А кто из них больше весит? – Был вопрос на засыпку.
Лудо опять сказал своё, но оказалось совсем по-другому: один кит весит как стадо слонов. А самый большой синий кит бывает и до ста пятидесяти тонн – это как тридцать слонов друг на друга поставить. И не странно ли, что самый большой зверь, кит, питается самым малым – планктоном, в день пожирая тонну этих рачков? И откуда столько этого планктона, чтобы утолить голод всех китов?
Кока, слушая их беседу не очень внимательно, думал: надо узнать, как Лясик. Но кому позвонить? Барану? Лите, бабе-бите? Она в лучшем случае пошлёт куда подальше, в худшем – в истерике наведёт полицию, с неё станется, однажды уже пыталась. И как бы забрать то, что зарыто под фикусом? Пойти туда? Нет, Лита прибьёт сковородкой, терпение у неё лопнуло, это ясно. Но Ляс выжил, а это главное. Клиническая смерть, сказал доктор. А может, сам бы очнулся попозже? Наркуши часами так валяются, а потом приходят в себя. И зря панику били… Ляс бы отсиделся под музыку – и всё! Кажется, у него после этой комы крыша поехала: какую ересь он плёл, когда его к машине волокли?! Впрочем, а когда он серьёзно говорит? Всегда балаганит и гоношится, болтает что ни попадя.
Исчерпав золотой запас знаний о китах и слонах, Ёп разошёлся:
– Японцы всех китов переели, популяции исчезают, поэтому в аквапарках берут сперму про запас, пока узкоглазые последнего кита на кроваво-сырые стейки не пустили!
Лудо поддакнул: “Смотри ты: сами маленькие, а таких махин жрут!” А Кока не поверил: какая же это возня и канитель – брать у кита сперму?! И откуда Ёп это знает?
Но Ёп знал. Он выиграл в лотерею в секс-шопе видеокассету об одном очень известном зоологе, специалисте с мировым именем по отбору и внедрению семени, – если надо, например, взять сперму у бизона в зоопарке Дели или у слона из чикагского зоосада и оплодотворить бизониху в Копенгагене или слониху в Саудовской Аравии, то призывают этого всемирно известного мастурбатора, причём заказы расписаны на годы вперёд, как у поп-звезды, хотя вида он страшного: косматый, лохматый, бородатый, в больших очках.
Дело трудное. Это тебе не полововялого панду лечить или гневливого ягуара кастрировать. Со слонами, например, мастурбатор работает в спецодежде, в брезентовых нарукавниках, на голове – фашистская каска с большим козырьком, которая необходима: когда гроссмейстер суёт слону в задницу руку по плечо, дабы стимулировать простату, на него валится дерьмо из слабеющего от похоти слона. Но специалист работу не прекращает, только голову нагибает, на то и профессионал. Он не признаёт электроэякуляторов, электронных стимуляторов, дистанционных вибраторов и другой техники, он должен сделать всё сам. Помощник с пластиковым рукавом и ассистентка с бидоном ждут наготове.
И слоновий отросток начинает пухнуть, бухнуть, расти! Ассистентка (обязательно женщина) начинает двумя руками двигать туда-сюда это оживающее бревно. Слон доволен, хлопает ушами, пританцовывает, косит налитым кровью глазом. Мастурбатор, по колено в дерьме, продолжает свой геройский труд.
И вот слон встаёт на дыбы и с трубным рёвом испускает жёлтое семя в пластиковый рукав, напяленный помощником. Победа! Слон мотает головой перед ведром с морковью. Мастурбатор идёт в душ. Ассистентка ласковыми глазами смотрит на бидон с добычей, заботливо укладывая его в переносную морозилку. А помощнику надо чистить клетку, мыть каску, сапоги, брезентовый плащ, нарукавники, перчатки.
Кока, открыв рот, заслушался этим эпическим рассказом. Он съел два тоста в кухне у Ёпа, отчего в желудке всколыхнулось вчерашнее зелье, и тёмная истома растеклась по телу, забираясь во все закоулки.
Лудо, подавленный такими знаниями и, очевидно, прикидывая своё норвежское будущее, спросил, как же брать сперму у кита: его же в стойло не загонишь и цепями к клетке не прикуёшь.
– Что, водолазов нанимают? Аквалангистов? Или как?
Этого не знал никто.
Вкрадчивым шагом, нетерпеливо-нервно подрагивая хвостом, откуда-то бесшумно появилась кошка Кесси и благоразумно засела под кустом, зная, очевидно, что её лишаи при свете дня выглядят малоаппетитно.
Удивившись сходству всего живого в природе, стали обсуждать дальнейшие детали, мало знакомые широкой публике, но хорошо известные мировому мастурбатору (и Ёпу): например, с варанами острова Комодо надо работать в противогазе, потому что гадина в оргазме испускает такое облако вони, что можно задохнуться; какой-то дилетант-ветеринар свернул себе шею, упав со стремянки при попытке проонанировать жирафа; двухтонный носорог во сне (и во время брачных схваток) втягивает член в себя, вовнутрь, и вытянуть его за скользкий кончик крайне трудно. И вообще, у носорога на члене есть специальные распорки – они крайне нужны, ибо носорог не только долго и с трудом взбирается на самку, но и часто засыпает на ней во время соития, и вот тут-то его особые шпоры-распорки точно входят в пазы во влагалище и не дают носорогу спадать с самки во время многочасового акта с перерывами на сон и отдых.
Кошка недвижно взирала на людей, думая о чём-то своём, сокровенном. Казалось, ей известно по теме спора куда больше, чем дискутантам.
Ёп, любовно укладывая червя в баночку, уверенно сказал:
– Мастурбатор этот такой опытный, что смог бы, наверно, взять сперму у динозавра! Или у птеродактиля! Или у саблезубого тигра!
Хоботы, шеи, хвосты, бивни, динозавры смешались в ослабевшем, впечатлительном и нестойком Кокином сознании.
– Хватит! Тошнит!
Но Ёп с голландской настойчивостью продолжал: великому онанизатору приходится много работать. Недавно в зоопарке Осло умер от разрыва сердца одинокий пожилой дикобраз Бубили, когда мастурбатор начал с ним работать. Дикобразы, на свою беду, не могут доставать до своих гениталий, поэтому лишены благ самомастурбации. Вот и этот колючий Бубили скончался во время своего первого и последнего оргазма – от обилия новых, неизвестных доселе ощущений.
Ёп вдруг заявил, что курение травы – тот же онанизм, с чем Кока был согласен: суррогат, настоящего кайфа вроде оргазма опиатов с прозреванием сути своего блаженно-блажного бытия нет.
Потом стали спорить, кто самый долгожитель на земле? Ёп думал, что крокодил, живёт сто и больше лет. Кока предположил, что это баобаб, живёт три тысячи лет, ведь тоже живое, дышит? А Лудо (в связи с Норвегией много читавший о рыбах) торжествующе сообщил, что гренландские полярные акулы, Somniosus microcephalus, – самые долгожители на Земле. Эти каннибалы живут до пятисот лет, половой зрелости достигают только в сто пятьдесят, а бо́льшую часть жизни проводят в поисках партнёров.
– Во дела! Пятьсот лет ищет, кого бы трахнуть! Пятьсот лет в холоде и темноте! – изумились все, представив себе эту несчастную особь, обречённо бороздящую северные пучины: сменялись поколения, страны, народы, Шекспир ещё не рождён – а она всё плавает и плавает!..
После дури Коку разморило – вчерашняя отрава проросла новыми щупальцами в теле и голове. Надо узнать, где Лясик, и сообщить ему о зарытом под фикусом сюрпризе. Интересно, что он скажет? Но нет, по телефону говорить нельзя! Не то Лясик сам выроет героин, и Коке может ничего не достаться! Вот только где Лясик? Что с ним? Надо звонить Барану.
Кока устроился удобнее на скупом кусочке солнца под стенкой и снова стал слушать, о чём говорят Лудо и Ёп.
Теперь речь от оплодотворения логическим образом перешла к сотворению мира. Ёп думал, что тут поработал Бог, а Лудо был уверен, что природа сама себя создала, на что Ёп хитро щурился, ерошил свой нимб, возражал:
– А почему у жирафа выросла шея, а у буйвола, скажем, нет?
– Жирафы к деревьям тянулись, к свежей листве, – не очень уверенно отвечал Лудо, а Ёп саркастически смеялся:
– А буйволу или антилопе, что, не нравилось бы отведать свежей листвы? Ещё как! Но шея почему-то вытянулась только у жирафа! Почему?
Действительно, почему только у него?.. Почему у слона ни с того ни с сего нос сросся с верхней губой и вытянулся до земли, а у тапира, к слову, отпал?.. Куда делись крылья у страуса?.. Кто насадил иголок в ежа и дикобраза?.. Кто вставил ящерицам и крабам глаза-перископы?.. Кто и зачем сделал кротов гермафродитами, а пингвинов – педерастами?.. Кто раздавил и сплющил камбалу и ската?.. Кому понадобилось создавать сто видов медуз или оттягивать у пеликанов метровые мешки под челюстью?.. Кем налиты краски в осьминога и хамелеона, притом что сам осьминог страдает монохромазией и цветов не различает? Кто создал инстинкты – для каждого жука и слона свои, разные, подходящие и необходимые только ему и его виду?.. Или окрас шкур – откуда ферменты знают, как им надо сложиться в песочный цвет, чтобы лев не отличался от саванны?.. Или полосы у зебры?.. Пятна у ягуара?.. Для красоты в природе места нет – всё для дела, для чего-то, это уже люди со своими понятиями любуются каким-то зверем или испытывают омерзение от вида гиен, мокриц или стервятников с плешивой башкой и морщинистой голой противной шеей, или умиляются оленёнку-бэмби, который для льва – только кусок живого белка́, который надо задушить и сожрать…
Ёп, накопав ещё пару-тройку червяков, деликатно и заботливо уложил их в баночку, спросил:
– А кто счастливее – зверь или человек?
И сам же ответил: зверь счастливее, ибо не знает, зачем родился. Живёт как живётся, его не гложут мысли о смерти, морали, этике, философии… Зверь живёт здесь и сейчас, не ведая прошлого, не думая о будущем. Зверь проснулся, нашёл себе пищу, поел и лёг отдыхать – других забот у него нет. Нет вопросов “почему?”, “зачем?”, а только “как?”: как убить дичь, как найти сочную траву, как обрюхатить самку, как избежать клыков и когтей. Звери принимают жизнь такой, какова она есть, а не какой её придумывают себе вечно сомневающиеся люди. Это ли не счастье – принимать жизнь как данность и не пытаться её перекраивать, чем занят неугомонный хомо сапиенс, ведущий планету прямиком к смерти?
Потом заспорили, есть ли у животных душа? Лудо думал, что звери живут на инстинктах, Ёп был уверен, что душа есть у всего живого, а Кока подал голос: не у всех людей есть душа, есть такие бездушные твари и сволочи вроде Чикатило, которые делают с другими людьми такое, что никакому льву в его гривастую косматую башку не придёт!
Вечные вопросы! Ни на один из них за шесть тысячелетий не даны внятные и правдоподобные ответы, а только типа “Вселенная возникла четырнадцать с половиной миллиардов лет назад”. Откуда вам, микробной пыли на затерянном в безбрежном космосе малом шарике, известно о том, что непознаваемо? Особенно поражают эти полмиллиарда: с какого рожна горе-учёные посчитали – не четырнадцать или пятнадцать миллиардов, а именно четырнадцать с половиной?.. И что было за секунду до этого?.. И где и когда это произошло, если ещё нет ни Вселенной, ни времени, ни пространства?.. Откуда взялся материал для звёзд?.. Кто вскипятил триллионы триллионов тонн магмы для разномастных солнц?.. Как человек – ничтожная пылинка в бескрайней Вселенной – вообще может иметь хоть отдалённое понятие о космосе?.. Эта песчинка мыслит своими микро-категориями, а космос живёт по своим законам!.. Никто не знает и знать не может начал и концов!..
Кока задумчиво, как тот жираф, до которого всё поздно доходит, вспомнив детские беседы с бабушкой, решил зайти с туза:
– Это всё ерунда! Главное – как из неживого получается живое? Что заставляет живое жить, двигаться? Кто создал гены, хромосомы, геномы, годные через тысячи лет? Кто торил извилины в мозгу? Кто клеил цепи ДНК?
– А молекулы, атомы, электроны, нейроны? – поддержал Лудо. – Это надо же – для каждого спермоиспускания готовить сорок миллионов сперматозоидов, чтобы только один добежал до цели! Кит за раз три литра эякулята выпускает – это сколько же сперматозоидов? Миллиарды! Кто их штампует?!
Они посмеялись, представив себе, как Бог кропотливо готовит сперму для каждого самца. Да и сам этот Бог… Откуда он взялся?.. Из чего состоит?.. В любом случае – он щедрый хозяин.
– Неисповедимы пути твои, Господи! – вздохнул Ёп и заметил, что и с человеком не всё чисто: может, он и развился из обезьяны, но почему тогда одни обезьяны превратились в людей, а остальные остались куковать в приматах?.. И где черепа переходного периода от обезьяны к человеку?.. А то человеческих черепков навалом, обезьяньих – полно, а вот от миллионов лет эволюции почему-то ничего не осталось, а их должны были быть тоже миллионы! И кто вообще решил оторвать обезьянам хвост, вытянуть череп, заменить когти и клыки на зубы и ногти?.. Нет ответа, аллилуйя!..
А Кока опять вспомнил проклятия поэта Тициана в адрес обезьян, так опрометчиво ставших людьми. Мало того! Бабушка говорила, что за смертью Тициана последовала вторая смерть: НКВД распустил по Тбилиси слухи, что Тициана сдал органам его друг, поэт Паоло Яшвили, после чего тот, в полном охотничьем костюме, с ружьём наперевес, явился в Дом писателей, что в Сололаки, родном районе Коки, на улице Мачабели, и застрелился на трибуне.
Время от времени Кока пил горячий чай, после чего вчерашнее просыпалось с новой силой, заставляя любить всё вокруг: двор, кошку, старый пень, людей. И Кока сейчас был благодушно уверен, что Ёп, наконец, напишет свой роман про всё на свете, а Лудо когда-нибудь отольёт в бронзе головы именитых голландцев и станет известным скульптором.
Постепенно в нём проснулся голод: он ведь толком не ел уже пару дней. Стал представлять себе разные аппетитные блюда. Мысли метнулись домой, в Грузию, которую Лясик почтительно называл “изящной страной красивых людей”.
– О, Тбилиси, обитель сладости! Где ещё в мире есть город, половина жителей которого с утра размышляют, куда пойти вечером: на свадьбу, именины, крестины, смотрины, мальчишник-девишник, день рождения бабушки или день смерти дедушки, а другая половина города с утра в хлопотах, чтобы достойно принять гостей? Где ещё есть такой город? Такие великие хинкали? Венценосные хачапури? Где царское блюдо чахохбили из того первого фазана, что был убит Вахтангом Горгасали? Где ещё свадьбы так веселы, а похороны так торжественны и достойно-печальны? – вопрошал Лясик, и Коке нравилось, что Лясик хвалит его город.
“О да, чахохбили!.. Хинкали!.. Харчо!.. Хаши!.. Хашлама!.. Солянка острая!.. Чакапули!.. Сациви!.. Мцвади!.. Лобио с орехами!.. Чихиртма!.. Чанахи!.. Кучмачи с гранатом!.. Сом под уксусом!.. Бурваки!.. Мцхетские пирожки!..” – У Коки, несмотря на сушняк, потекли слюнки. Да, самое лучшее на свете – проснуться утром на каникулах: из кухни тянет кинзой и реганом, бабушка готовит аджапсандал из первых баклажанов, а со двора уже слышны крики детей, гулкие звоны мяча и цоканье пинг-понгового шарика. И весь этот день – твой! И солнце будет всегда! И жизнь впереди!.. Эх!..
Кока помнил всем телом и душой то ощущение безмятежного блаженства и покоя, какое накатывало на него только в детстве, в разные минуты: утром по дороге в школу, когда слабое, но ясное солнце расчерчивало на асфальте узоры, и Кока прыгал через них; или во дворе среди детей; или дома, возле зелёной лампы. В эти мгновения он, казалось, прозревал что-то важное, неуловимое, какое-то дуновение правильной жизни, когда ты делаешь то, что надо, отчего весь мир добр к тебе. И ты добр и ласков ко всем – от соседей до дворняжки Муры. И тянет тереться о людей, как кот Шошот, и преданно смотреть на них, как смотрит Мура, виляя хвостом и всем видом показывая, что не отказалась бы от хлеба с колбасой, уплетаемого детьми, которые часто сами вскладчину покупали горячий лаваш, утаскивали из домашних холодильников сыр, колбасу или варенье и с удовольствием уплетали всё это в укромном уголке двора, за деревьями, где были плохо видны родителям, запрещавшим им есть что попало. Но это-то и было самым вкусным! Тута с земли, инжир с дерева, бати-бути[38] из уродливого и порядком грязного хурджина разносчика Мито, лет двадцать носившего по Сололаки бати-бути, тыквенные солёные семечки и всякую другую вкусную разность…
Постепенно Кока пришёл к мысли выйти в город поесть и заодно заглянуть на главпочтамт возле дворца королевы Беатрикс – нет ли денег от матери, она обещала выслать с зарплаты. Там же рядом кебабная Фати. Но денег – кот наплакал, да ещё франками, которые тут не берут. И несколько фальшивых стогульденовых купюр. Их надо как-нибудь разменять, чтобы поесть и купить еды для Ёпа и Лудо. Но как их менять?.. Страшно – а ну заловят?.. Тут и Интерпол, и фальшивомонетничество… Срок… Тюрьма… Камера… Типы в паутине…
Кока трусил. Он вообще не отличался большой смелостью и часто в детстве подолгу кого-нибудь боялся: бабушкину чернобурку с выпуклыми глазами (хоть и знал, что лиса мертва), злого соседа с костяной ногой, строгого завуча в чёрном костюме, наглого районного морфиниста Гнома, снявшего с Коки джинсовую куртку, шайку курдов, постоянно отбиравших мелочь, дерзкого соседского подворовка Джемала – тот за что-то прицепился к Коке, плюнул на свои пальцы и ткнул этими пальцами Коку в лоб, а Кока, вместо того чтобы обрушить на него бутылку или урну, смолчал, и так, оплёванный, остался стоять, а потом долго обдумывал план мести, но так ничего путного и не придумал, тем более что Джемал, в добродушно-благодушном состоянии встретив Коку, обнял его и даже попросил прощения, достав “братскую” мастырку, отчего все планы мести улетучились из Кокиной головы. Мастырку они выкурили, а потом при встречах грели друг друга, чем могли: дурью, таблетками, сонниками[39].
Но делать нечего, надо идти. Акула, если остановится, тут же пойдёт ко дну – а он далеко не акула и давно уже на дне.
Натянув куртку, сообщил, что идёт чего-нибудь купить поесть, на что Лудо одобрительно кивнул, а Ёп из-под дерева вежливо возразил:
– Зачем? Я уже почти накопал червей, наловлю рыбу, сварим уху…
“Ага, когда рак на горе свистнет, ты её наловишь!” – хотел сказать Кока, но не стал. Проверил, на месте ли купюры, и отправился со двора, с холодком в груди представляя себе, как будет менять фальшаки и чем это может закончиться. Слово “тюрьма” тревожило и теребило душу, освещая её тусклым опасным мертвенным светом.
