Марк Твен
Жанна д'Арк
Глава XVI
Снова десятидневное ожидание. Великие богословы Парижского университета, этой сокровищницы всех ценных знаний и всей мировой мудрости, продолжали взвешивать, обдумывать и обсуждать двенадцать лживых статей обвинения.
В течение этих десяти дней у меня почти не было работы, и я проводил время в прогулках по городу вместе с Ноэлем. Однако мы не находили удовольствия в этих прогулках, потому что слишком тревожно было наше настроение и слишком сгущались тучи над Жанной. И мы невольно задумывались над противоположностью ее и нашего положения; сравнивали эту свободу, этот солнечный свет с ее темницей и оковами; наше сотоварищество – с ее одиночеством; наши удобства – с ее лишениями. Она привыкла к свободе, а свобода теперь у нее отнята; она всегда жила на вольном воздухе, а теперь ее как зверя днем и ночью держат в железной клетке; она привыкла к свету, а теперь проводит все свое время в унылом сумраке, который придает окружающим предметам расплывчатый, призрачный вид; она привыкла к тысячам звуков, которые составляют радость и поэзию деятельной жизни, а теперь ей слышны только мерные шаги часового, расхаживающего взад и вперед; она так любила разговаривать со своими друзьями, а теперь ей не с кем перекинуться словечком; она прежде смеялась так задушевно, а теперь ее смех навсегда замолк; она была рождена для товарищеской, бодрой, трудолюбивой жизни, исполненной подвижности, веселья, а тут – щемящая тоска, гнетущее бездействие, тишина мрачных дум, которые ночь и день, день и ночь вращаются в одном и том же кругу, утомляя мозг и надрывая сердце. То была смерть при жизни. И этим еще не исчерпывались ее страдания. В трудных обстоятельствах молодой девушке нужно участие, поддержка и сочувствие женщины, нужна та нежная заботливость, которую умеют проявлять только женщины. А между тем в продолжение нескольких месяцев своего безотрадного плена Жанна ни разу не видела лица женщины или девушки. Подумайте, как взыграло бы ее сердце, если бы она увидела женский лик.
Примите все это во внимание. Чтобы понять величие Жанны д'Арк, вы должны вспомнить, что при этих-то тяжелых обстоятельствах она, неделя за неделей, месяц за месяцем, вступала в неравную борьбу с прославленными мудрецами Франции, разрушала их хитроумнейшие планы, расстраивала их удачнейшие затеи, угадывала их затаеннейшие подкопы и ловушки, вносила смятение в их ряды, отражала их нападения и после каждой стычки оставляла за собой поле сражения; неутомимо отважная, она никогда не отрекалась от своей веры и от своих идеалов; не страшась пытки, не страшась позорного столба, она отвечала на все угрозы вечной смерти и адских мучений простыми словами: «Пусть будет, что будет; вы знаете мое мнение, и я при нем останусь».
Да, если вы хотите понять, как велика была душа Жанны д'Арк, как глубока ее мудрость, как светел ее разум, то вы должны наблюдать ее там, где она вела эту долгую борьбу, одна против всех; не только против тончайшей мудрости и глубочайшей учености Франции, но и против позорнейшего обмана, бесстыднейшего предательства и жесточайших сердец, каких не видала еще ни одна страна, христианская или языческая.
Велика была Жанна своей боевой отвагой – мы все знаем это; велика своим предвидением; велика своей преданностью и патриотизмом; велика уменьем убеждать строптивых полководцев и примирять соревнование страстей и стремлений; велика искусством открывать незримые заслуги и доблести; велика своей способностью зажигать благородным восторгом сердца оробевших людей, превращать зайцев в героев, рабов и трусов – в воинов, которые с улыбкой на устах идут на смерть. Но ведь все это – области активной деятельности; тут и руки, и ум, и сердце находятся в непрестанной работе; есть и радость достижения цели и бодрящее движение, суетливость и ликование, награждающее успех; в душе избыток жизни и энергии, все способности напряжены до крайности; утомление, отчаяние, бездействие не существуют.
Да, величие Жанны д'Арк проявлялось во всем и повсюду; но наивысшее величие сказалось во время руанского суда. Там Жанна вознеслась выше людской ограниченности и свойственных нам слабостей; и при самых враждебных, невозможных, отчаянных условиях она выполнила все то, что могло быть выполнено единством ее чудесных нравственных и умственных сил, если бы они опирались на могучую помощь надежды, радости, света и присутствия дружеских лиц и если бы борьба была равная, справедливая, на глазах пораженного мира.
Глава XVII
К концу десятидневного перерыва Парижский университет высказал свое суждение о двенадцати статьях. Жанну признали виновной по всем пунктам; она должна отречься от своих заблуждений и доказать свое раскаяние, в противном случае ее предадут светской власти для наложения кары.
По всей вероятности, университет заранее составил свое мнение, еще до присылки двенадцати статей, тем не менее богословы провозились над вынесением приговора от пятого до восемнадцатого числа. Я думаю, что задержка произошла вследствие временных затруднений, связанных с двумя вопросами:
1. Кто были те бесы, которые скрывались в Голосах Жанны?
2. Действительно ли ее святые говорили только по-французски?
Как видите, университет твердо решил, что эти Голоса принадлежали бесам; надо было это доказать. Он доискался, что это были за бесы, и в своем приговоре назвал их поименно: Велиал, Сатана и Бегемот[84]. Это суждение всегда казалось мне сомнительным, не внушающим доверия. И вот почему я так думаю: если университет действительно знал, что тут замешаны эти три дьявола, то во имя последовательности он должен был сказать, как он о том узнал, а не ограничиваться голословным утверждением. Ведь Жанне было приказано объяснить, почему она знает, что ее Голоса – не бесовское наваждение. Верно ли я говорю? По моему мнению, университет опирался на слишком непрочную почву. Дело вот в чем: он заявил, что ангелы Жанны суть переодетые дьяволы, а мы все знаем, что дьяволы часто являются в образе ангелов; до этого места отзыв университета обоснован прочно. Но вы легко можете заметить, что университет противоречит собственному доводу, когда принимается утверждать, что он способен судить о свойствах подобных явлений, а в то же время отказывает в этой способности человеку с самым ясным умом, каким не может похвастать ни одна коллегия богословов.
Доктора университета должны были видеть этих призраков, чтобы судить, и если Жанна обманулась, то почему же не могли обмануться и они в свою очередь? Ведь, разумеется, они не превосходили Жанну ясностью разума и проницательностью.
Что касается другого вопроса, затруднившего университет и вызвавшего задержку, то я лишь на одно мгновение остановлюсь на нем и пойду дальше. Университет признал кощунством утверждение Жанны, что ее святые говорят по-французски, а не по-английски и сочувствуют французской политике. Мне думается, что затруднение, тревожившее докторов богословия, заключалось в следующем: они решили, что Голоса исходили от сатаны и двух других бесов; но в то же время они решили, что Голоса эти не сочувствуют французам, а это являлось молчаливым утверждением, что они на стороне англичан. Но если Голоса – на стороне англичан, то они должны быть ангелы, а не дьяволы. Положение было безвыходное. Вы понимаете, что университет, как самая мудрая, глубокомысленная и ученая коллегия в мире, желал бы, по мере возможности, действовать логично и тем поддержать свое доброе имя, а потому он день за днем ломал себе голову, стараясь найти какое-нибудь здравое доказательство того, что Голоса, по первой статье, суть дьяволы, а по десятой – ангелы. Однако богословам пришлось от этого отказаться. Выхода не было. И приговор университета остался до сих пор в том же виде: дьяволы – по статье первой, ангелы – по статье десятой, и нет возможности примирить это противоречие.
Гонцы привезли в Руан приговор вместе с письмом к Кошону, состоявшим из пламенных славословий. Университет восхвалял ревностное усердие, с каким епископ преследовал эту женщину, «которая заразила верующих всего Запада», а в качестве награды ему был почти обещан «венец неувядаемой славы на Небесах». Только это! Небесная слава, обещание будущих благ и – ничего существенного; ни словечка о руанском архиепископстве, ради которого Кошон губил свою душу. Небесный венец – какой язвительной насмешкой должно было ему показаться обещание этой награды за все его труды. Он-то что будет делать на Небе? Он там никого не знает!
19 мая в архиепископском дворце собрались судьи, в количестве пятидесяти человек, чтобы решить судьбу Жанны. Некоторые требовали, чтобы ее сейчас же предали светским властям для совершения казни, но остальные говорили, что необходимо еще раз попытаться «воздействовать на нее милосердными увещеваниями».
Итак, тот же самый суд собрался в замке 24 мая, и Жанну опять посадили на скамью подсудимых. Пьер Морис, руанский каноник, обратился к Жанне с речью, уговаривая ее спасти свою жизнь и душу, – отречься от своих заблуждений и подчиниться Церкви. Закончил он суровой угрозой: если она будет еще упорствовать, то душа ее погибнет несомненно, а ее тело будет, вероятно, предано казни. Но Жанна была непоколебима. Она сказала:
– Если б я была приговорена и видела перед собой костер и палача, готового подложить огонь, если б я была даже охвачена пламенем, то я повторила бы только то, что говорила здесь, на суде, и до самой смерти я не отреклась бы от своих слов.
Воцарилось глубокое молчание. То была гнетущая тишина. Я увидел в ней предзнаменование. Наконец Кошон, важный и торжественный, повернулся к Пьеру Морису:
– Имеете ли вы еще что-нибудь сказать? Священник низко поклонился и ответил:
– Ничего, монсиньор.
– Подсудимая, имеешь ли ты еще что-нибудь сказать?
– Ничего.
– В таком случае заседание окончено. Завтра будет объявлен приговор. Уведите подсудимую.
Когда Жанна уходила, то осанка ее, кажется, была горделива и благородна. Впрочем, я не разглядел: мои глаза затуманились слезами.
Завтра – двадцать четвертого мая! Ровно год назад я видел Жанну, когда она неслась по равнине во главе своих войск; сверкал ее серебряный шлем[85], и серебристый плащ развевался по ветру, и колыхались белые перья султана, и высоко был поднят ее меч; видел, как она три раза подряд нападала на лагерь бургундцев и, наконец, взяла его приступом; видел, как она свернула вправо и, пришпорив коня, поспешила навстречу вспомогательному отряду герцога; видел, как она атаковала этот отряд. То был последний в ее жизни военный подвиг. Вот опять наступал этот роковой день, и что принес он с собой!
Глава XVIII
Жанна была признана виновной в ереси, колдовстве и прочих страшных преступлениях, перечисленных в двенадцати статьях. Ее жизнь была, наконец, в руках Кошона. Он мог сразу отправить ее на костер. Вы думаете, он считал теперь свою работу оконченной? Был удовлетворен? Ничуть не бывало. Что будет стоить его архиепископство, если народ вообразит, что Жанна д'Арк, освободительница Франции, была невинно осуждена и сожжена кучкой корыстолюбивых попов, покорных английскому кнуту? Ведь это значило бы превратить ее в святую мученицу. И тогда дух ее воскреснет из пепла ее тела и, тысячекратно возвеличенный, столкнет в морскую пучину английское владычество, а вместе с ним – Кошона. Нет, победа еще была неполна. Виновность Жанны должна быть подтверждена какой-нибудь уликой, которая удовлетворила бы народ. Где же достать улику? Только один человек в мире мог дать ее – сама Жанна д'Арк. Она должна всенародно осудить себя, по крайней мере, так должно показаться.
Но как это устроить? Много недель ушло уже на старания победить ее. Время истощено. Чем же теперь убеждать ее? Пригрозили ей пыткой, пригрозили огнем, что же осталось? Недуг, смертельное изнеможение, огонь, зрелище костра! Вот что еще не использовано.
То была удачная мысль. Жанна, в конце концов, была лишь девушка, и под влиянием недуга и изнеможения она окажется подвластной девическим слабостям.
Да, то была коварная мысль. Жанна сама намекнула, что путем жестокой пытки они смогут вырвать у нее лживое признание. Стоило помнить эти слова – и их не забыли.
Тогда же она проронила и другое замечание; она обещала отказаться от своего признания, лишь только пытка кончится. Об этом тоже не забыли.
Как видите, она сама научила их, как надо поступить. Прежде всего, они должны утомить ее, потом напугать видом костра. И пока страх не рассеялся, они заставят ее подписать бумагу.
Но она, быть может, потребует, чтобы ей прочитали эту бумагу? Они не посмели бы отказать ей в присутствии народа. Что, если во время чтения она снова окрепнет духом? Ведь тогда она откажется подписать. Однако и с этим затруднением можно будет справиться. Они прочтут короткую, незначительную записку, затем подсунут подробный, смертоносный документ, и она подпишет, не заметив обмана.
Впрочем, предстоит еще одно затруднение. Если они заставят ее отречься от своих заблуждений, то она освободится от смертной казни. Они будут иметь право держать ее в церковном заточении, но не получат возможности убить ее. А это не годилось бы, так как только смертная казнь удовлетворит англичан. Жанна опасна, пока жива; на свободе или в тюрьме – все равно. Ведь она уже два раза бежала из темницы.
Но и это затруднение не оказалось непреодолимым. Кошон может надавать ей обещаний, она в свою очередь даст обещание отказаться от мужского платья. Он нарушит свои обещания, а тогда и ей нельзя будет сдержать своего. Нарушение обета приведет ее к костру, и костер будет готов.
Таковы были намеченные ходы игры; оставалось только сделать их в предписанном порядке – и партия выиграна. Можно было почти предсказать день, когда обманутая девушка, самая невинная и благородная дщерь Франции, обретет мученическую смерть.
Время, жестокое время, благоприятствовало. Духа Жанны еще не угасили, он был высок и могуч, как всегда; но ее телесные силы непрерывно таяли в продолжение последних десяти дней. А могучий ум только в здоровом теле находит нужную опору.
Теперь всему миру известно, что план Кошона был именно таков, как я рассказал вам вкратце; но тогда никто этого не знал. Есть несомненные указания, что Варвик и другие английские вельможи, за исключением самых высших, например кардинала Винчестерского, не были посвящены в тайну; и что из французов только Луазлер и Бопэр знали, в чем дело. Иногда я даже сомневаюсь, было ли все с самого начала известно Луазлеру и Бопэру. Во всяком случае, если кто-нибудь и был посвящен, то именно они.
Обыкновенно осужденным предоставляют провести спокойно последнюю ночь, но если верить ходившим тогда слухам, то бедной Жанне было отказано и в этой милости. Луазлер пробрался в ее келью и, выдавая себя за духовного отца, друга, тайного приверженца Франции и ненавистника англичан, несколько часов подряд уговаривал ее «прибегнуть к единственной истине и справедливости» – подчиниться Церкви, как подобает доброму христианину; и он говорил, что тогда она сразу вырвется из грозных ногтей англичан и будет переведена в церковную тюрьму, где ее будут уважать и приставят к ней женщин вместо тюремщиков. Он знал, чем затронуть ее. Он знал, как ненавистно ей было присутствие грубых, циничных английских часовых; он знал, что Голоса неясно обещали ей нечто, в чем она была готова видеть возможность бегства, спасения, избавления, возможность еще раз выступить на защиту Франции и довершить то великое дело, которое возложено на нее Небом. Была у него и другая причина: если удастся еще более утомить слабеющее тело Жанны, лишив ее отдыха и сна, то ее усталый ум будет завтра затуманен и усыплен, не окажется в силах противостоять увещаниям, угрозам и виду костра, и, таким образом, не заметит тех ловушек, присутствие которых он тотчас открыл бы при обычных условиях.
Должен ли я говорить, что в ту ночь я не знал покоя. Ноэль – тоже. Под вечер мы отправились к главным воротам; мы ухватились за последнюю надежду, вспомнив смутное пророчество Голосов Жанны, похожее на обещание, что в самую решительную минуту ее освободят силою. Быстро разнеслась повсюду потрясающая весть, что Жанна д'Арк, наконец, осуждена и что завтра утром, по прочтении приговора, ее сожгут заживо. Поэтому народные толпы устремились в ворота сплошным потоком; многих английские солдаты вовсе не пускали в город – тех, у кого были сомнительны или отсутствовали пропускные грамоты. Жадно всматривались мы в эту толпу, но не видели никаких указаний, что это были наши боевые товарищи, и, конечно, мы не заметили ни одного знакомого лица. И вот когда ворота наконец закрылись, мы пошли обратно, удрученные горем, боясь хоть одним словом или мыслью обличить свое разочарование.
Взволнованные толпы запрудили все улицы. Трудно было продвигаться вперед. К полуночи мы случайно забрели в места, находящиеся по соседству с красивой церковью Сен-Уан. Там шла какая-то кипучая работа. Над многолюдной площадью высился лес факелов. Свободная дорога, охраняемая стражей, разделяла толпу. Рабочие носили доски и бревна, исчезая с ними в воротах кладбища. Мы спросили, что здесь происходит. Ответ гласил:
– Ставят подмостки и позорный столб. Разве вы не знаете, что завтра утром сожгут французскую ведьму?
Мы ушли. Не по душе нам было это место.
На рассвете мы опять были у городских ворот. На этот раз нас осенила новая надежда, которую наши утомленные тела и лихорадочные мысли превратили в великую возможность. До нас дошел слух, что аббат Жюмьежский отправился в Руан вместе со своими монахами, чтобы присутствовать на казни. Наши желания, поощряемые воображением, видели вместо этих девятисот монахов – старых стражников Жанны, а вместо их аббата – Ла Гира, или Бастарда, или д'Алансона; мы глядели на их нескончаемую вереницу, беспрепятственно входившую в город, и на людей, которые почтительно расступались перед ними, обнажая головы; и сердца наши замирали, и наши глаза туманились слезами радости, гордости и восторга; и мы заглядывали под монашеские капюшоны, собираясь дать знак первому незнакомцу, что мы – приверженцы Жанны и что ради святого дела мы не замедлим принести в жертву свою и вражескую жизнь. Как безрассудны мы были! Но мы были молоды, а вы знаете, что юность всему верит, на все надеется.
Глава ХIХ
Утром я, согласно моей должности, занял указанное место. Оно находилось на подмостках, сооруженных на высоте человеческого роста, на Сент-Уанском кладбище, около церковной стены. На этих же подмостках расположились многочисленные священники, именитые граждане и несколько законоведов. Немного отступя, на равной высоте, стояли другие, более просторные подмостки, осененные красивым балдахином для защиты от солнца или дождя и убранные богатыми коврами. Кроме того, там были удобные кресла, из которых два, отличавшиеся особой роскошью, стояли на некотором возвышении. Одно из кресел было занято принцем английского королевского дома, его преосвященством кардиналом Винчестерским; другое – Кошоном, епископом Бовэским; остальные кресла были отданы в распоряжение трех епископов, вице-инквизитора, восьми аббатов и шестидесяти двух монахов и законников, которые были судьями Жанны.
Впереди, в двадцати шагах, был третий помост – усеченная пирамида из камней, сложенных уступами, наподобие ступеней. Над этой пирамидой возвышался позорный столб, у подножия которого были нагромождены поленья и связки хвороста. На земле, у основания пирамиды, стояли три ярко-красные фигуры – палач и его помощники. У их ног лежала куча перегоревших головешек, превратившихся в багровые угли; в двух шагах был сложен дополнительный запас топлива, составлявший огромную кучу высотой с человеческий рост и равнявшуюся по меньшей мере шести нагруженным телегам. Подумайте только! На первый взгляд наше тело так непрочно, так легко разрушимо, так недолговечно; а между тем гораздо легче превратить в пепел гранитную статую, чем человеческое тело.
Вид позорного столба причинил мне острую боль, но, как я ни отворачивался, мои глаза не могли оторваться от этого зрелища. Такова притягательная сила всего грозного и ужасного.
Площадь, занятая подмостками и позорным столбом, была оцеплена английскими солдатами; бок о бок стояли они, выпрямившись и застыв в своих сверкающих стальных латах. А за ними, в обе стороны, раскинулось море людских голов. И мы не видели ни единого окна, ни единой крыши, где не виднелись бы лица любопытных.
Но все было охвачено безмолвием, оцепенением; как будто все умерло. Впечатление этой торжественной тишины усугублялось свинцовым сумраком, так как небо было затянуто покровом низко нависших грозовых туч. А на далеком горизонте вспыхивали слабые зарницы, и по временам доносились глухие, мятежные раскаты грома.
Наконец тишина нарушилась. Послышались вдалеке невнятные, но знакомые звуки – отрывистые слова команды; затем море голов раздвинулось, и показался бодро марширующий отряд солдат. Мое сердце забилось учащенно. Не Ла Гир ли идет со своими головорезами? Нет, не такова у них поступь. Нет. То была пленница под конвоем. То вели Жанну д'Арк. И снова меня охватило безотрадное чувство. Несмотря на ее слабость, ее заставили идти пешком: им надо было утомить ее, насколько возможно. Расстояние небольшое – около тысячи футов, но все-таки это было слишком тяжелое испытание для девушки, которая в течение многих месяцев была прикована к месту и отвыкла ходить. Ведь целый год Жанна не знала ничего, кроме холодной сырости тюрьмы, а теперь она была вынуждена тащиться по этой летней духоте, по этому раскаленному воздуху, от которого стеснялось дыхание. Когда она, изнемогая от усталости, вошла в ворота, то мы увидели рядом с ней предателя Луазлера, что-то шептавшего ей на ухо. Впоследствии мы узнали, что он опять провел все утро в ее темнице, надоедая ей увещаниями и стараясь ее обольстить ложными надеждами, и что около ворот он продолжал ту же работу, прося ее исполнить все требования и обещая счастливый исход, если она пойдет на уступки; она тогда избавится от страшных англичан, и покровительство Церкви послужит ей безопасной защитой. Негодный человек! Человек с каменным сердцем!
Жанна села на подмостках и тотчас понурила голову; и она продолжала так сидеть, сложив руки на коленях, равнодушная ко всему и ни о чем, кроме отдыха, не думая. И опять она была такая бледная, точно алебастр.
Каким любопытством загорелись эти бесчисленные лица, и сколько напряженного внимания было во всех глазах, устремленных на хрупкую девушку! И это было так естественно: эти люди ведь сознавали, что наконец-то им довелось увидеть ту, которую они давно жаждали видеть: ту, чье имя разнеслось по всей Европе и затмило своей славой все прочие имена и знаменитости, Жанну д'Арк, чудо нынешнего века, чудо всех грядущих веков! И, глядя на их изумленные лица, я, как по книге, мог прочесть их мысли: «Возможно ли? Неужели действительно эта молоденькая девушка, этот ребенок с добрым, нежным, прекрасным и милым лицом, брала приступом крепости, неслась в атаку во главе победоносных войск? Неужели это она единым дуновением смела со своего пути английское могущество? Неужели это она так долго вела одинокую борьбу с первыми мудрецами и учеными Франции? И она победила бы, будь это честная борьба!»
По-видимому, Кошон начал побаиваться Маншона, видя, что тот относится к Жанне с нескрываемым сочувствием, и на его место был теперь назначен новый регистратор; таким образом, моему покровителю и мне оставалось только сидеть, сложив руки.
Я думал, что уже сделано все, что могло телесно и духовно утомить Жанну; но я ошибся: они придумали еще одну пытку. Они решили прочесть ей проповедь среди этой гнетущей жары.
При первых словах проповедника она кинула на него огорченный, разочарованный взгляд и снова опустила голову. Проповедник был не кто иной, как Гильом Эрар, знаменитый своим красноречием. Темой ему послужили двенадцать злословий. Он вылил на Жанну всю грязь клеветы, которая была заключена в этом скопище яда, обозвал ее всеми грубыми именами, которые были пристегнуты к двенадцати статьям обвинения; и с каждой фразой он разгорячался больше и больше. Но труды его были напрасны: Жанна, по-видимому, была погружена в свои думы; она не двигалась и как будто даже не слышала ничего. Наконец оратор возгласил:
– О Франция, до какого унижения тебя довели! Ты всегда была оплотом христианства. Но вот Карл, именующий себя твоим королем и повелителем, начинает покровительствовать словам и деяниям бесчестной, преступной женщины – это ли не доказательство, что он еретик и схизматик!
Жанна подняла голову, и ее глаза сверкнули огнем. Проповедник обратился к ней:
– Тебе, Жанна, я говорю: знай, что твой король – схизматик и еретик!
О, он мог бы вдоволь надругаться над ней: с этим она примирилась бы. Но до последней минуты своей жизни она не могла терпеливо выслушать хоть единое слово упрека, направленного против этого неблагодарного предателя, нашего короля, которому надлежало бы явиться сюда с мечом в руке, чтобы истребить всех этих змей и спасти самую благородную из своих верноподданных; и он пришел бы, если бы мои слова о нем не были правдивы. Преданная душа Жанны была возмущена; и, повернувшись к проповеднику, она бросила ему в лицо несколько пламенных слов, оправдавших перед толпой все легенды о Жанне д'Арк:
– Клянусь своей верой, сударь! Несмотря на пытку и смерть, я буду утверждать и клясться, что он – самый благородный христианин среди христиан и больше всех предан вере и Церкви!
Толпа разразилась рукоплесканиями; это весьма рассердило проповедника, так как ему давно хотелось услышать подобное проявление восторга; он наконец его дождался, но одобрение досталось не ему: он трудился, не щадя сил, а она, она перехватила награду. Эрар топнул ногой и крикнул приставу:
– Заставь ее замолчать!
В толпе захохотали.
Толпа не может уважать взрослого мужчину, который просит пристава защитить его от больной девушки.
Одной своей фразой Жанна гораздо больше отдалила проповедника от его цели, чем он приблизился к ней сотней витиеватых возгласов; поэтому он был почти выбит из колеи, и ему трудно было опять разогнаться вовсю. Впрочем, ему не о чем было тревожиться. Толпа ведь была настроена главным образом в пользу англичан. Она лишь повиновалась закону нашей природы – непреодолимому закону – сочувствовать и рукоплескать всякому отважному и находчивому возражению, от кого бы оно ни исходило. Толпа была заодно с проповедником; на одно мгновение, только на одно, она отвлеклась, она скоро опомнится. Эти люди собрались сюда, чтобы видеть сожжение девушки; пусть им только дадут это зрелище, не слишком затягивая дело, и они будут довольны.
Вскоре после того проповедник обратился к Жанне с формальным предложением подчиниться Церкви. Он предъявил это требование вполне самоуверенно, так как Луазлер и Бопэр внушили ему, что Жанна смертельно утомлена и не будет в силах проявить дальнейшее упорство; и действительно, глядя на нее, можно было подумать, что они правы. Однако она еще раз сделала попытку отстоять свое мнение и произнесла усталым голосом:
– На этот вопрос я уже ответила моим судьям. Я сказала им, чтоб они представили все мои слова и поступки на суд святейшего Папы, которому после Бога я подчиняюсь.
Опять врожденная мудрость подсказала ей эти потрясающие слова, цены которых она не знала. Но теперь, когда перед ее глазами уже стоял позорный столб, а кругом толпились тысячи врагов, эти слова все равно не могли бы спасти ее. Тем не менее все богословы побледнели, а проповедник поспешил перейти к другой теме. Недаром бледнели эти преступники: ведь обращение Жанны к папскому суду сразу отнимало у Кошона право суда над ней и сводило к нулю все, что было и будет сделано им и остальными судьями.
После некоторых дальнейших словопрений Жанна повторила, что в своих поступках и словах она повиновалась Божьему повелению, затем, когда была сделана попытка впутать короля и его друзей, она воспротивилась.
– Ни на кого я не взваливаю моих поступков, – сказала она, – ни на короля, ни на других. Если я совершила промахи, то ответственность лежит только на мне.
Ее спросили, согласна ли она отречься от тех слов и деяний, которые, по мнению судей, являются преступными. Ее ответ снова породил тревогу и смятение:
– Я готова представить все на суд Бога и Папы.
Еще раз Папа! Положение становилось крайне затруднительным. Подсудимой приказывают подчиниться Церкви, а она добровольно соглашается, сама предлагает подчиниться главе Церкви. Чего же больше можно требовать? Как реагировать на ее страшный, невозможный ответ?
Встревоженные судьи начали перешептываться, совещаться и строить предположения. В конце концов, они вынесли довольно-таки необоснованное постановление; впрочем, они в данную минуту не могли придумать ничего лучшего. Они сказали, что Папа находится слишком далеко и что вообще незачем к нему обращаться, так как присутствующие судьи облечены полной властью и достаточно авторитетны, чтобы разобраться в этом деле; в этом отношении они действительно представляют собою «Церковь». В другое время, но не теперь, они сами посмеялись бы над такой жалкой уловкой; теперь же им было слишком не по себе.
Толпа начинала проявлять нетерпение. Она принимала угрожающий вид; она устала стоять и изнемогала от жары. Между тем громовые раскаты приближались, и молния сверкала ярче. Необходимо было скорей кончать. Эрар показал Жанне заранее приготовленный список и потребовал, чтобы она отреклась.
– Отречься? Что значит отречься?
Она не знала этого слова. Масье объяснил ей. Она старалась понять, но изнемогала от усталости и не могла уловить смысл. То был какой-то хаос, какой-то подбор незнакомых слов. Придя в отчаяние, она взмолилась:
– Да укажет мне Церковь Вселенская, должна ли я отречься или нет!
Эрар вскричал:
– Ты отречешься сейчас же или сейчас же будешь сожжена на костре!
Услыша эти страшные слова, она подняла глаза и впервые заметила позорный столб и кучу раскаленных угольев, еще более багровых и зловещих при сгущавшемся сумраке, предвестнике грозы. Она вздрогнула, вскочила с места и, забормотав что-то несвязное, с каким-то недоумением смотрела на толпу и на все окружающее, как человек, который либо ошеломлен, либо только что проснулся и не знает, где он находится.
Священники обступили ее, прося подписать бумагу; несколько человек говорили зараз, а толпа шумела, кричала, волновалась.
– Подпиши! Подпиши! – настаивали попы.
А Луазлер говорил ей на ухо:
