Мария Рашова
В Точке Безветрия
Ты рад, что выжил, но абсолютно не понимаешь, в каком направлении двигаться. И только солнце может указать тебе путь, только оно.
Я озяб. «Озяб» – такое уютное слово. Так бабушки еще совсем недавно говорили своим внукам, накатавшимся зимой с горы, ввалившимся домой огромным снеговым комом: «Озяб, родной? Сейчас чай с малиной будем пить». И валенки стягивает – а в них сугроб снега. Самовар закипает, бабушка достает блины и варенье. И уютно так. И хорошо.
Ночь холодила. Что я тут пытаюсь найти? Квакали лягушки совсем недалеко от меня, я побрел на звук и вышел на тропинку. Ну, так и есть, сидят прямо на тропинке, морозят свои задницы. Хоть бы кто-нибудь объяснил мне, что за ночные тусовки у лягушек на тропинках и дорогах? Они сидят там, рискуя быть раздавленными. Грозя случайным прохожим инфарктами, когда у тех лягушки выпрыгивают в последнюю секунду прямо из-под ног. Сидели бы в кустах, но нет, вот прёт их тусоваться. Если бы я был девчонкой, я бы визжал. Просто визжал. Но я мужественно шел, посекундно вздрагивая, когда очередная длинноногая, взлетала как ракета, из-под моего кроссовка. Я включил фонарик на телефоне, но он мало помогал. Странная у лягушек корпоративная логика: «Пойдем ночью тусоваться туда, где днем ходят двуногие, но ночью то мы короли дороги, ййуууххххуууу!» Я уже вышел на центральную дорогу, как вдруг одна мысль посетила меня: «А может, я просто схожу с ума? Что я тут ищу, как дурак, по ночам, в высокой траве, рискуя нарваться на змею или оргию? Ведь вполне можно сейчас сладко пить глинтвейн, весело танцевать на столах, на худой конец, приударить за Лунтиком. Нажраться чего покрепче, пойти выяснять отношения с Девушкой Моей Мечты. По крайней мере, можно еще раз пойти в тот злополучный бар, где мы познакомились, а дальше – как пойдет. Пойти смотреть на танцы полуобнаженных девчонок под тамтамы. Сожрать несколько гоанских пирожных в один присест, закусить картошкой с салом, спорить с мужиками в пивной о судьбах отечества, искупаться голым, наконец. Курить кальян, валяться в траве. Столько развлечений. Что же я тут хожу, как последний дурак, ночами по лесу, чего выхаживаю? От этих мыслей я так разволновался, что сел на пень там же, где меня застала эта мысль и начал смотреть в темноту. Я смотрел в нее, не видя и не различая ее, и уж, совершенно точно, я не хотел, чтобы «тьма всматривалась в меня». Да пусть они там бухают и спят с кем попало», -пискнул голос внутри меня,-«а ты даже и не думай. Ты уже близко». «Кому признайся, что внутри меня голоса – пожалуй, в психушку упекут»,– внезапно довольно подумал я и расхохотался. Некстати вспомнилось, как писали во всех лентах новостей, как молодая девушка в США пришла к психологу в панике, заявив, что слышит голоса и с требованием срочно положить ее в психушку. На деле выяснилось, что впервые за долгие годы девушка услышала ход своих мыслей. То есть думать начала девчонка, перепугалась и помчалась к психиатру. Ну, это ей еще повезло, что она услышала свои мысли, у нас некоторым это не грозит. Мне сказали, что я был близок: нужно было найти ту мысль, с которой я так близок к развязке, что даже тоненький голосок моей совести дал сигнал: «Мы почти пришли». Я обычный среднестатистический клерк. Звезд с небес не хватаю, это ясно, да и ленюсь. По вечерам, в свободное время, я актёр. Тут я трудоголик, «рву жопу», но мало кто это ценит и вряд ли оценит спустя годы. Это еще большой вопрос, будет ли моя актерская карьера успешна. Я полноват. Никак не могу согнать лишние кг. Есть подозрение, что все от нервов. Я холост. И глуп. Нет, давайте сначала про холост. Не женат, 26 лет, мужчина в самом расцвете сил. Влюблён, втрескан по уши в пухлощекую девушку с рыжими волосами, которая носит черное белье под белый сарафан. Вот и дали мне коротенькую справку, все понятно, понятнее некуда. Тем людям, которые спрашивают мое семейное положение, мой возраст и уровень зарплаты, невдомек, что надо мной всегда открыт люк в саму огромную, невероятную, бесконечную Вселенную. Она сияет надо мной чернильной высотой, блестит золотыми звездами, дышит мне в затылок, обволакивает мои глаза, радуется моей улыбке, убаюкивает меня каждую ночь. Этим земным людям невдомек, что я всего лишь оболочка от человека, видимость, которая защищает Вселенную внутри меня. Про нее никто не знает, кроме меня и ее. Мы вдвоем защищаем нас. Я идеально похож на человека. Я даже иногда психую как человек. И пару раз в школе специально приклеивал жвачку под парту, чтобы быть как все. Летом отключают горячую воду – я гневно пишу посты в соцсетях, ною с приходом осени и пою со всеми песню «Третье сентября». Я стал как все, я ассимилировался. Вру. Я притворяюсь. Я научился быть, как все. Мне можно вручить «Оскар». Да. Можно завалить меня этими фигурками, покрашенными золотой краской за то, как удачно я в этой жизни играю Человека. Я, носящий тяжелую Вселенную внутри. О которой знаем только мы: я и Она.
Утром я проснулся от возмущенных воплей режиссера и Мишкиных оправдывающихся подвываний. С трудом разлепив глаза, какое то время я рассматривал потолок палатки. Вопли не прекращались. Я нехотя выполз на белый свет. Выяснилось, что Мишка оставил кроссовки рядом с углями затухающего костра, и, в общем, от них мало что осталось. Другой обуви у него, естессссно, не было. Режиссер вопила, что еще играть в спектакле, и вообще, как-то жить, и что таких безответственных актеров как мы, она еще не встречала. Мишка прыгал в полиэтиленовых пакетах на обеих ногах, перехваченных женскими резинками для волос. Он не выглядел сильно расстроенным, ему вообще, судя по всему, с первого же дня пребывания тут, было страшно по фиг на все. «Мне бы так», – совершенно искренне позавидовал я. Воспитательные крики режиссера про наш общий пофигизм и развиздяйство, видимо, были слышны по всему палаточному лагерю, потому что от соседнего костровища донесся крик: «А какой у него размер?». Мишка радостно сложил руки рупором и заорал «Сороооккк первыыыый». И тут пропали все мужики нашего театра. И даже местами я ( если бы не Девушка Моей Мечты, то целиком). К нам шла Богиня. Она была настолько красиво накачена в нужных местах, что по ней можно было показывать анатомию строения мышечного тела. Ее обтягивающее трико подчеркивало все, что было нужно и не нужно: я видел, как переливаются ее круглые мышцы, как упруго и невесомо она идет. В руке ее небрежно качались салатовые тапочки, она их протянула совершенно обалдевшему Мишке: «На, не плачь». Челюсти наши можно было подбирать с пола. А потом она повернулась спиной и все увидели то, ради чего русские девчонки до изнеможения делают присед и выпады со штангой, то, на чем инстаграмные гуру фитнеса делают сумасшедшие деньги, то, о чем мечтают почти все мужики мира: ее попа была как орех. И шла она так медленно, что еле слышный стон всех наших мужиков явственно висел в воздухе, хотя каждый, как мог, подавил его. Немую сцену разрушила недовольная Лунтик, она подошла к салатовым тапочкам и спросила: «Это что, ее? У нее что, 41 размер?!» Мишка перевел глаза на тапочки и немедленно засунул в них ноги. Влез. Лысый, вытирая пот со лба, пробормотал: «У нее правильный размер». Сашка сел на бревно и расстегивая ворот рубашки медленно, на выдохе, произнес: «Ага, то что надо». Режиссер пробормотала: «Ну, раз проблема решена, то я к оргам». Наташка подошла к Мишке: « Не сходи с ума ты так. Может, она вообще, бывший мужик». Эта фраза была подобна нейтронной бомбе, скинутой в бочку с маслом: тотчас все начали спорить и орать: воодушевленные ребята отстаивали ее небесную красоту, девчонки пытались охладить их пыл, а мне было все равно. Я думал о своей Неспортивной. Моя Неспортивная сожрала мое сердце на завтрак, закусила пирожным и запила его сладким чаем, моя Неспортивная навела бардак в моей душе, смятение в моих мозгах: она явно знала толк в душевных садо- мазо. Некому было жаловаться, негде скулить: я прожил здесь со всем этим 2 недели и до сих пор не знал, что делать. Я был взрослым, умным мужиком. И я не знал, что с этим делать.
Мой напряженный мозг был по выполняемому функционалу похож на ворчливого старичка (больше, увы, он не был ни на что способен), он постоянно бормотал про легкие пути, по которым я никогда бы не смог пойти: «Влюбился бы в эту культуристку»,– бормотал он мне,– «и все было бы нормально». Но проблема была в том, что я бы никогда не смог влюбиться в оболочку, в пустой фантик от конфеты, во внешнее без содержания. Все инстаграммные дивы пролетали мимо меня, их накаченные булки не вызывали во мне интерес. Так старомодно я был устроен. Я не заметил, как я опять ушел бродить. Даже когда я уходил, ревнивые девчонки доказывали нашим непутевым ребятам, не уставая, что их накачанная Афродита – просто фейк, и, возможно, местами мужик. Я не хотел слушать этот базар, было ощущение, как будто я включил телевизор на самой скандальной передаче, и ее участники вот-вот полезут в драку. Те самые передачи, посмотрев хотя бы 5 минут которых, любой человек, не догадавшийся сразу выключить телевизор, немедленно становится их заложником: подсознательно принимает эту модель агрессивного поведения за норму. Зла хватало и в телевизоре, мы же были на природе: почти 2 недели другого измерения, хотелось иного. Я ушел гулять и подумал, что наверное за эти 2 недели в моей жизни так много меня. Я разговариваю сам с собой, я пытаюсь понять мотивы моих поступков, спросить себя, а действительно ли я что-то чувствую к моей вечно исчезающей в тумане девушке, или мне это все только кажется? Может, мне все это снится? Просто сон такой качественный, в 3D. И я не хочу просыпаться. Я впервые в жизни перестал суетиться и стал значимым в своих же глазах. Неужели дело только в нашем побеге из офисных джунглей? Неужели я так привык к бесконечным моральным унижениям в офисе (обычным, в общем-то, для каждого клерка среднего звена: слушать каждый день, как тебя смешивают с грязью ни за что), что какая то несчастная вылазка на природу за несколько сотен километров от Москвы, может так перестроить мне голову, что я расслаблюсь и начну, наконец, уважать сам себя? Ведь это так важно- уважать самого себя, от этого то все и идёт. Люди так вечно замотаны, так заняты выживанием, зарабатыванием последних грошей и заботами о семье, что частенько они даже не в состоянии сказать в трудный момент самому себе: «Я тебя уважаю. Я тебя люблю и уважаю. Ты лучший. Давай сделаем нас счастливыми». Такая простая формула: когда на тебя падает весь озлобленный мир, как отвесная стена, просто протянуть внутреннему «я» руку и сказать «Мы справимся». «Мы крутые, у нас получится». Так просто и так сложно: ведь для этого придется остановиться в нашем бесконечном дне сурка, в нашем гребанном колесе, в котором мы десятками лет несемся, как белки. Для этого нужно сделать остановку, что в нашем безумном мире означает шаг назад и далеко не все могут это себе позволить. А всего то и надо сказать себе: «Я с тобой» и «Мы справимся». Потому что этого не сможет сделать никто, ни самый лучший в мире начальник, ни самая любящая жена, ни самые прекрасные дети, ни преданные друзья. Только вы, только вы сами командир вашего корабля и только вы можете выйти на капитанский мостик и вдохновить всю команду. Даже если среди вашей команды есть одноглазый Джо. Или одноногий Себастьян. Или рыжий Мартин с попугаем на плече, который раздражающе орет: «Пиастры, пиастры!»(попугай, я имею ввиду, не Мартин). Даже если ваша команда не очень, главное, чтобы капитан – был огонь. Достижение заветных островов с закопанным золотом зависит не от команды. Успешный рейс зависит от капитана. Он – главный на корабле. Я хотел быть лучшим капитаном самого себя и своей внутренней команды. Правда. Я был огонь.
Мы начали подготовку к очередному спектаклю. Кажется, он был финальный. Я дошел до той точки своих чувств и жизни здесь, когда мне было, в общем, то все равно. Мне было фактически все равно, хорошо мы отыграем спектакль или плохо. Закидают нас зрители тухлыми яйцами (они тут были в дефиците, скорее, тухлыми грибами), или искупают в овациях и унесут со сцены на руках. Увижу я еще раз свою Нимфу или нет. Мне было все равно. Я был 26-летний, вполне себе здоровый мужчина, приятной наружности, не лишенный таланта и мозгов, при этом абсолютно беспомощный перед открывающимся будущим, как впрочем, большинство из нас. Будущее вставало передо мной огромной стеной, плоским параллелепипедом с зеркальными гранями, по которым с дикой скоростью двигались алебастровые кубы решающих событий: ни понять, ни войти, ни изменить. Никаких амбиций, стройных планов, стратегических решений. Лес наполнял меня своей энергией, забирал все зло, черноту и агрессию города, всё, что было наносным, и не оставлял ничего, кроме желания сидеть в густой чаще леса на камне и слушать шум травы. Я сам себя не узнавал. Я, мы, весь наш театр, все эти тысячи людей, волею судеб собравшиеся здесь, в лугах, были не больше, чем этот шум травы. Но и не меньше. Шум травы и все мы были в чём-то равны. Я вдруг отчетливо понял, что зря вчера убил божью коровку. Это событие, еще вчера казавшееся мне таким маленьким, таким незначительным, вдруг показалось мне чудовищно огромным, жестоким, немилосердным и несправедливым. В глазах Вселенной мы с божьей коровкой имели одинаковую ценность. У меня защипало в носу, я вышел с нашей поляны и опять пошёл куда глаза глядят. В нашем палаточном лагере была суета – подшивали костюмы к спектаклю. Чем мы не пилигримы? Нам еще только цыганской кибитки не хватает. Шьем наши костюмы у костра, едим у костра, кочуем со сцены на сцену, уже 2 недели живем без света и всех благ цивилизации. В наших смартфонах давно сели батарейки, мы не знаем, на какой вентилятор накидывают дерьмо в Facebook, кто ловит хайп в кривляниях в тиктоке и кто сделал себе губы в инсте, и, кажется, к нам вернулся разум и ясность жизни. Да, кто-то из наших бегает по ночам к оргам (у них есть допотопный генератор, дышащий через раз) подзарядить свой смартфон на несколько минут чтобы оставить сообщения возлюбленным и родителям, но, в общем и целом, за эти две недели в лесу гаджеты потеряли над нами всю свою власть. Лес переиграл смартфоны всухую. Это в мегаполисе люди – жалкие беспомощные рабы своих гаджетов, а здесь – Он хозяин. Если представить время некими деньгами, то смартфону мы приносим дань в размере почти всей своей жизни. Это он – тот, кто оставляет нас нищими и убогими. Здесь же лес владел Временем. Мы все переподсоединились к нему, к его полю. Лес владел временем. Лес владел нашими жизнями.
Ещё пару недель назад я бы охренел от такой перспективы, от такого захватывающего дух приключения. Но сейчас все было настолько привычным, что, в принципе, днем или ночью, я уже легко мог ориентироваться по лесу. И я могу дать в лоб любому, кто скажет, что все деревья в лесу – одинаковые. Никогда не был ни мой дед, ни мой отец лесником, никто меня не учил ориентироваться на местности (такая роскошь была предметом в школе только в советские времена), но я как то научился все это делать без компаса, в меня было встроено чутье бродячей кошки. Я примерно знал, куда не стоит даже соваться (к северу от нашего палаточного лагеря был крутой обрыв), знал, где сладко (серия баров к югу), знал, где всегда накормят (халявная харчевня для всех артистов к юго-востоку от центрального шатра), и знал место, где всегда собирается ночной туман, готовый поглотить меня, все мои проблемы и неудачи, все мои тяжелые мысли съесть, растворить в себе, сожрать, не разжевывая, чтобы я никогда-никогда с ними больше не встретился. Я вдруг отчетливо осознал, что я счастливый человек. 99 человек из 100 прошли бы мимо этого тумана, раздраженно брякнув: «Ни хрена ж не видно!». Но я нет. Я был сделан из другого теста. Небо разлилось над нами густой летней бесконечной синевой, оставив трассирующие следы самолетов в узких белых облаках. Невозможно грустить летом под этим небом. Эй вы, кто там обычно завывает «summertime sadness», не с дубу ли вы рухнули?! КАК, вот как можно грустить под таким синим небом, с таким опаляющим солнцем, с такой густой зеленой травой и блестящей речкой? С этими бабочками, цветами, розовыми рассветами, девчонками в коротких юбках, запахом загорелой кожи, смехом и песнями? Вы бы пели это в черном мрачном феврале, где серо бело черные цвета изо дня в день, мрачное низкое небо и люди, уставшие от зимы, холода и злобы. Но сейчас?! Это отвратительный, ужасный поклеп на лето! Как можно?! Эти три летних месяца даются русскому человеку, чтобы тот не помер от бесконечной унылой серости. Чтобы тупо не откинул коньки после всего пережитого на осень и зиму. Чтобы смыть усталость от черноты, холода, страха, горя. Чтобы вспомнить, что он живой, и что и это голубое небо, зеленая трава, звонкая речка – для него.
Для кого же еще? Для тебя, мой хороший, для тебя!
Вообще, основная задача русского человека – не помереть. Пока остальные народы радуются жизни, выстраивают себе карьеру, планируют семью, делают открытия, мечтают и воплощают мечты в жизнь, русский человек думает лишь о том, как бы не помереть.
Солнце зачерпнуло большой ложкой синевы неба и кокетливо закуталась в облака, показав одно плечо. Этого хватило, чтобы я жмурился, глядя на солнце и почти вслепую передвигался по открытому кафе. Ребята, которые строили макет, пытались выкрасить фанеру под просмоленный дуб, как в английских барах, и, как бы странно это не выглядело, им почти удалось. Хотели сделать красиво, элегантно и дорого – получите, распишитесь: судя, по всему, вчера тут была знатная попойка из местных быдло- попсовых недохипстеров недогопников. Понятно, что организаторы, делая такой фестиваль, рассчитывали на «детей цветов», фиалковенчанных хрупких мальчиков, прозрачных, возвышенных девочек, по роковой ошибке судьбы не прошедших отбор в балетные школы. А в итоге что приехало, то приехало. Детей цветов на это празднество не хватило, судьба щедрой рукой подкинула несколько автобусов, полных быдла. Орги рвали на себе волосы от их пьяных песен, голых танцев, от пластиковых полторашек из под пива, разбросанных в местах кутежа. Я смирился, и не отсвечивал ненавистью во Вселенную. Ну приехали и приехали. Что теперь, не жить что ли? Да, чот не очень воспитанные ребята. Ну, выглядят так себе. Ну бухают 24/7. Ну что теперь? Когда-нибудь очнутся. Если к тому времени не засосет. Я заметил, что любой по-черному грешащий человек, не важно, в крупных или мелких размерах, всегда говорит сам себе и окружающим, что он может вовремя остановиться. Если бы мертвецы могли говорить, они бы кричали во время похоронной процессии из гроба: «Я брошу, вот увидите! У меня получится!». А по факту вы сами знаете, как тут происходит. И я не решил для себя, как лучше вообще поступать: молча смотреть как человек убивает себя или делать безуспешные попытки его спасти?
В моей Точке Безветрия ничего не происходило. И я впервые за все время пребывания в этом раю детей цветов пожелал, чтобы все это поскорее кончилось. Защититься серым мрачным безвыходным панцирем офисной тюрьмы, утренними пробежками до метро, кофе из автомата на входе, с напирающей сзади нетерпеливой очередью из таких же мегаполисных кофеманов, которые будут цедить это кофе во время проезда по всем станциям от Медведково до Третьяковской. Закутаться в эти безжизненные утра, в эту давку в метро после шести. Быть винтиком в огромной массе роботизированных сущностей с программой дом-работа-дом. Не делать вид, что я еще жив. Забить на репетиции, очнуться, понять, что мне уже 26 и впереди скучная, однообразная, серая, предсказуемая жизнь, как у всех. Страдать в соц. сетях и ждать лайки от таких же страдальцев. Подсесть на видеоигры и нескончаемые сериалы – а какая разница, чем убивать свою жизнь? Начать пропускать по два бокальчика вина или пива каждый вечер, потом перейти на водку, потом на что-то нетяжелое. Какая разница, как убивать свою жизнь? Небо смотрело на меня укоризнено, я был так себе. И я знал, что я так себе, вот что самое то обидное. Я знал, что я мог быть лучше. Я потерялся в слоях бытия, где же выход? Все, что у меня тут есть – это тело 26-летнего парня и немного мозгов. Ключевое слово – немного. Ну, и капля таланта, этого нельзя отрицать. Голосок хотел было ехидно пискнуть: «Ключевое слово – капля»,– но я его остановил. Я вдруг понял, что все эти годы за отрезками моей бурной жизни, насыщенной творческой деятельностью случались периоды Безветрия. Когда я мог упасть лицом в Ветер, который стоял вертикально и не собирался на меня дуть. Когда мы оба стояли и смотрели друг на друга: я на Ветер и Ветер на меня. Когда вокруг меня ничего не происходило, но в моей судьбе менялось очень многое. Я был похож на триллионы таких же молодых людей по всему свету, но единственное, в чем я был круче их всех: я научился отличать Точки Безветрия от всего остального. И смотреть в глаза Ветру. Это, пожалуй, почище всего: страх мешает делать это. Страх идет с нами по жизни: липкий, скользкий, противный, похожий на «Горлума» из «Властелина колец». Сейчас одним огромным кольцом для исполнения желаний был я сам. И никакой «Горлум», существующий или реальный, не мог меня остановить. Я сам не понял, как превратился за эти 2 недели из ноющей жалкой копии себя в Того, Кто Управляет Своей Судьбой. Я вдруг понял, что приехал сюда полностью высосанным мегаполисом. От меня в автобусе приехала сюда одна оболочка. Не было ни щитов, ни движения тока внутри, ни распадавшихся на трассирующие пули красивых серебристых звезд, движущихся по венам. Я приехал пустой. Если бы в мою душу тогда можно было крикнуть «Люблю!», то в ответ вы бы услышали только эхо и больше ничего. Должно быть, Лес пророс сквозь меня. Лес пустил свои корни в полной пустоте. Теперь внутри меня можно было увидеть небо. И солнце. И траву. И сосны. Я стал живым, это очевидно. Я был живым.
Что мне оставалось делать? Я не хотел возвращаться в наш палаточный городок, хотя сегодня был спектакль и нужно было быть заранее готовым и вообще, суетиться там со всеми наравне. Я вообще ничего не хотел. Я вдруг отчётливо понял даосских монахов, почему они так сидят и ничего не делают и ничего не хотят. Они нашли свою Точку Безветрия.
В какой-то момент во время этого финального спектакля, играя свою роль, как в последний раз, выворачивая всего себя наизнанку, высвобождая тонны своей энергии, которую я немедленно отдавал зрителям, я увидел Её глаза. Они смотрели на меня так, как будто я был Вселенной для нее. Как будто, кроме меня для нее никого не существовало. Она смотрела на меня так, как будто мы были одним целым, и внутри Её глаз был я, а внутри моих – Она. Я не понял, как это случилось, но я перестал чувствовать время и пространство, я играл так, как будто нет рамок, нет условностей, нет гравитации: еще бы немного и я взлетел. Я играл лучше, чем кто-либо и когда-либо на этой земле. Всё было не важно в тот момент: солнце и луна светили только меня, реки поворачивались вспять и горы приходили ко мне, как к Магомеду, я был всемогущ. Это длилось вечность, но по сути своей, было совсем недолгим: когда мы выходили второй раз на поклон, потные, уставшие, но такие счастливые, под ливневые аплодисменты действительно благодарных зрителей, я увидел, как Она улыбнулась мне той самой чуть печальной улыбкой Джоконды и начала разворачиваться, чтобы уйти. Если бы к моему рту поднесли микрофон в тот момент, можно было услышать чахоточное, сипящее: «Нееееет!!». Но на деле я просто хрипел, в улыбке Джокера вымученно продолжая улыбаться зрителем, глазами я жадно пожирал Её, пробирающуюся сквозь толпу. Мне сверху было видно, куда Она двинулась, и перед очередным поклоном за кулисами я попытался вывернуться от сжимающих мои руки охреневших в конец от успеха актеров, но не смог, потому что Лысый сжал мою руку еще крепче и прошипел прямо в ухо: «Куда собрался, еще третий поклон». И меня вытащили, и я пытался вывернуть руки, как Вицин, дергавшийся между Никулиным и Моргуновым в знаменитом моменте «Кавказской пленницы». Еще одно упущенное мгновение, и я повис на руках моих дорогих «сотрупников», как повисает безжизненная тряпочка на электрических проводах. Что тут говорить? Она ушла.
Как больнее удариться, упав с горы? Нужно залезть на самую высокую ее вершину. Я был низвергнут вниз с вершины счастья. Зритель был в восторге от моей роли, ревел и аплодировал, а Девушка Моей Мечты смотрела на меня из толпы. Что может быть лучше? Что может быть слаще для актера и влюбленного человека? Мне нужно было очутиться в тот момент на сияющем пике, чтобы понять,что сейчас я находился в мрачной пропасти. Мой костюм можно было после спектакля хоть отжимать. Пот капал с волос крупными мутными каплями, я вытер свое лицо тем же костюмом и попытался напялить футболку и джинсы на мокрое тело. Остальные пребывали в эйфории, бесконечно фоткаясь, обнимаясь, целуясь и делая селфи. Театр праздновал победу: наконец то аншлаг, успех, вспышки фотографов новостей кинофестиваля – «Оскар» меркнет перед всем этим. Режиссер была своя не своя, металась от одного актера к другому, дергая за уши и вопя: «Мы сделали это!». Я напялил на себя все, что смог и постарался покинуть гримерку как можно скорее. До меня только сейчас дошло, что по ходу дела я интроверт. Я так выложился на спектакле, что мне хотелось дойти до ближайшего непафосного места и умереть. Закатиться за какой-нибудь куст, лечь и лежать. Я опять побрел в сторону расшатанного моста над плотиной, серии барчиков перед лесом, поляной, с обрыва которой можно наблюдать полную луну. Луна висела как спелый мандарин, лениво и презрительно оглядывая меня, насквозь мокрого от пота, как котенка. Я брел, прижимая к себе толстовку, потому что мою футболку было хоть отжимай и я пытался сохранить хоть что то сухое. Штаны постоянно приходилось подтягивать, они бесконечно сваливались с меня и мне вдруг подумалось, что я похудел. Так оно и было, сумасшедшая палаточная жизнь давала о себе знать, а несчастная любовь высосала все соки. Была ли она несчастной? Я только что пережил эйфорию, увидев Её в толпе. Я был в Раю. Нужно ценить маленькие кусочки счастья, жизнь никогда не будет выглядеть так, что все вокруг тебя великолепно, но из маленьких кусочков счастья можно сделать огромный счастливый паззл, который сложится, я уверен, сложится из искр тепла, света, любви для каждого человека к концу жизни. Как говорят все дурацкие цитаты для 15-летних девочек из соцсетей: « Все закончится хорошо. Если тебе плохо, это означает то, что еще не конец». Это не было концом моей жизни. Это было началом.
Я выглядел как ни много ни мало сумасшедший, вышедший мокрым из баньки со своим бельишком. Ввалился в то странное деревянное кафе, стилизованное под Лондонские пабы (ха-ха), заказал американо. Рандомно включил какое-то видео с откровенной попсой ( по лесной привычке, без наушников), сразу не сообразил нажать на «без звука», на меня грозно посмотрел лысый бармен с шеей шарпея и остальные отдыхающие, и я тут же поспешно воткнул наушники в уши. Мне принесла кофе на этот раз одетая девчонка, в шотландской мини юбке и черным кожаным бюстгалтером с украшениями на шее в стиле «садо-мазо». Вечер переставал быть томным. Я, наконец, огляделся. По углам сидели рокеры, ковбои и мужики в огромных, ниже колен, шотландских юбках, дающих полных обзор прохожим по поводу наличия волосатых ног. Ковбои были одеты очень классно, и я подумал: «Вот не лень было людям это все тащить за тысячи километров от Москвы?!» Рокеры были обычными, все наглухо застегнуы в черную кожу, хорошо, что вечерок становился все прохладнее и эти прекрасные люди не умрут на моих глазах от теплового шока. Я сделал глоток моего обжигающего черного кофе, черного, как кожа на косухах этих прекрасных людей, они все резко обернулись и посмотрели на меня. Я испуганно посмотрел в ответ на них, и подумал, что, наверное, слишком сильно сделал «сип» горячего кофе при глотке, чтобы не обжечься, а в таких пафосных заведениях где-то посреди бескрайних лугов России, за тысячи километров от Москвы, в местах, где еще буквально вчера лежали коровьи лепешки, это не принято. В ту же секунду я понял, что я лох, потому что я резко дернулся головой, мои наушники выпали из телефона (ну извините, такой нищий клерк как я еще не накопил на air pods), следующая песня запустилась автоматически и все услышали горланящего из моего телефона сладкоголосого кумира японских подростков, опять же рамдомно попавшего в мой плей лист. Тут же меня почти сбила с ног новая волна холодного презрения, прокатившегося по бару. Я поспешно воткнул провод обратно в телефон и подумал: «Вот, блин, теперь объясни этим «прекрасным людям», что я нормальный и это произошло потому что мой палец залип на ленте новостей нашего Ленчика в Facebook, а она любит всех этих попсовых недомальчиков». Подошла официантка, поправила передо мной бюстгалтер, совершенно спокойно предложила булочек. Горячих булочек. Я смотрел на нее с полминуты, потом быстро пробормотал, заикаясь: «Нннеее надо»,– чем вызвал бурный смех панков – старожилов. Я вдруг подумал, что они сидят здесь несколько суток, не выходя из этого бара. Ну, может, днем выйдут, искупаются в реке («прямо в этой коже»,– ехидно пискнул голосок в моей голове), а потом возвращаются обратно. Да что я такое говорю, они вообще не выходят на дневной свет. Вообще. Он для них опасен. Мало ли чо, клыки полезут. На людях. Среди белого дня. Сюрреализм моей жизни набирал обороты, однако ж, это была реальность. Суровая реальность. Мы прилетаем на эту планету, чтобы много чиститься от грязи и много страдать, но между страданием нам иногда дают выпить полглотка счастья, чтобы мы не умерли прямо на месте от ран, закованные в кандалы, истекая кровью Мы повисаем на наших цепях, еле дотягиваясь высохшими, запекшимися от крови губами к золотому кубку, в котором плещется долгожданное, светящееся счастье, нам дают глотнуть и быстро убирают. Мы тянемся за ним губами еще, ааааа, кто не успел, тот опоздал, кубок резко вырывают из-под нашего носа, мы в сдавленном стоне откидываемся назад, наши ржавые цепи крепко держат нас. И мы можем выдержать еще годы, столетия, триллионы лет мучений и издевательств, потому что никто не отнимет у нас этого глотка счастья, никто не скажет, что этого не было, потому что мы-то точно знаем – было. Было.
