Мария Рашова
В Точке Безветрия
Ребята уже приступили к нашей нехитрой трапезе, а я вылавливал ложкой неудачника – муравья, неудачника – потому что, скорее всего, он уже сварился в кипятке моего бичпакета, хотя я все еще упорно пытался его спасти, и в этот момент мы услышали хруст веток и на площадку выбежала всклокоченная режиссер с огромной коробкой, которую она гордо шмякнула об землю. «Бургеры!!»,– её победному завоевательному воплю позавидовал бы Юлий Цезарь. «Да ладно?!»,– первым среагировал Сашка, подскочил к коробке и вытащил огромный бургер, такой ровный и красивый, как если бы мы сидели в центре Тверской и гламурно жрали какой-нибудь фастфуд. «Откуда дровишки?»,-тренькнул гитарой Мишка и тоже ломанулся к коробке. «Из лесу, вестимо», -пробубнил с полным ртом довольный Сашка, откусив сразу такой кусок, который мог бы быть опасен для жизни. Лысый, уже начав распечатывать, вдруг заорал: «Скока стоит?». Остальные внезапно оторопевшие услышали радостный крик режиссера: «Налетай, все бесплатно! Орги подогнали» и молниеносно разобрали бургеры. Только что мы были последними нищебродами и в одно мгновение ока вдруг стали королями. Мы трескали эти бургеры, не прожевав до конца, мямля благодарности нашей спасительнице от голода, фыркая крошками, давясь от смеха и от жадности сожрали быстро и все сразу. «Я вот что думаю», -задумчиво сказал Мишка, крутя между зубов травинку, и все повернулись к нему. Мишка лежал на небольшом возвышении на сложенной палатке, положив голову на край бревна, говорил он медленно: видно было что обожрался. «Мы находимся в тысячах километрах от цивилизации. В ближайшем селе точно не делают бургеров, там нет не то что приличной бургерной, а даже «Макдака». Там слово «бургер» не знают, сырный соус им только снится. Так вот,– тут он повернулся в сторону режиссера: «Откуда этот аттракцион невиданной щедрости?». «Да, откуда дровишки?»,– поддержал его Сашка. Лунтик перевела взгляд от Мишки на Сашку и панически заверещала: «Мы все умрём!». Режиссер задумчиво достала кружку из рюкзака: «Нет, ну конечно, я понимаю, вы мне все надоели. Но мысль массово вас травануть мне как то в голову не приходила. Спасибо за идею». Лысый подбежал к ней, схватил за штанину: «Не, серьезно, мы все умрем?! Я еще молод! У меня куча планов! Я даже еще ни разу смартфон не засовывал в микроволновку!» «Поэтому и жив ещё», – отрезала режиссер,-«отпусти, блин». «У нас же туалетная бумага закончилась»,– Наташка расширенными глазами смотрела куда-то вперед, видимо, в наше ужасное будущее. «Да успокойтесь вы!»,– не выдержала режиссер. «Музыканты это привезли, не могут они без бургеров, не вдохновляло их играть без этого всего, ну вот они и закупились в последнем «Макдаке», купили несколько коробок, привезли и не смогли сожрать. Купили сегодня, бургеры свежие, как поцелуй молодой крестьянки. Отдали оргам, а те – нам. Понятно?!» Лысый выдохнул: «Ну, раз поцелуй молодой крестьянки, тогда все норм, зря кипишуем.» Мишка вздохнул и посмотрел в голубое небо: «А так бы наутро тут у костра было бы 12 трупов…как романтично…» Лунтик кинула в него шишкой: «Хренов романтик! Паникёр!»
***
Я находился в какой то Точке Безветрия. Точки, где не существовало прошлое, но и будущее не спешило зайти ко мне на огонёк. Я почти забыл, как выглядят мои унылые коллеги и вечно злобный шеф. Мне не снился ни серый ковролин моего офиса, ни сломанная ручка моей тумбочки, ни беспорядочная куча бумаг на моем столе, ни заварочный чайник, от которого вечно отпадала крышка. В моей ежедневной рабочей рутине не было места для покорения Эвереста, не было места подвигу. Самое ужасное было не то, что я работал там. Самое ужасное было ощущение, что я буду работать там всю мою жизнь. То есть вот эти фейсы коллег, этот серый ковролин, вопли шефа, эта вечно падающая крышечка от чайника, бесполезные глупые выматывающие планерки, кондиционерные войны, тупые шутки у кулера, кофейная жижа, от которой никто не хочет очистить общую кофеварку (и поэтому почему-то всегда этим занимаюсь я), серые унылые беспросветные дни – на всю жизнь. Нет ничего страшнее этой мысли для творческого человека. Безусловно, есть люди, страшащиеся жизни, желающие отсидеться в серых незаметных тусклых офисных норах, или люди, исключительно самоутверждающиеся за счет унижения своих подчиненных, или люди, вся значимость жизни которых измеряется статусом на работе, названием должности, именем фирмы. И если они будут уволены, или сменят должность или поменяют место работы на менее значимое – это будет ударом для них. «Человеки-офисные костюмы». Для всех этих людей офис – привычная среда обитания. Но я не относился ни к одному из этих подтипов. Зачем жизнь так долго мучает меня сидением в офисе? Ок, ну пусть это будет наказание, я потерплю. Если это испытание, то оно несколько затянулось, хотя кто я такой, чтобы давать указания Богу? Вечно ворчливый, как древний сморчок, вечно жалующийся на свою работу, близких, жизнь – не противен ли я Вселенной? Хочет ли вообще она меня наградить творческой работой, или же я так достал Её, что буду вечно отсиживаться в моем отсыревшем от сплетен офисе, в этом гниющем болоте? Возможно, она давно махнула на меня рукой, отвернулась, чтобы свет Её лица случайно не наткнулся на меня в моей серой унылой офисной норе, в моем отсеке open space, так «удачно» огороженного этим серыми перегородками. Никакой это не space, ребята! Тем более не open! Офис это не космос! Это всё равно что сравнивать вечную тюрьму со свободой. Кто это придумал вообще? Мы все хотели быть космонавтами, в итоге нас сажают каждый день на 8 часов на протёртый стул, огораживают перегородочкой и заставляют без перерыва смотреть в ящичек с циферками, в ящичек с презенташечками, с унылыми графиками, с письмами от шефа капслоком и забором из восклицательных знаков от бухгалтерии. Никто из нас не космонавт!!Никто! Никто из нас не стал космонавтом! Славик, прости!! Я помню, как мы с тобой резались стеклом на заднем дворе нашего сада, смешивали нашу кровь из обеих ранок, братались и торжественно обещали вырасти и стать космонавтами. И летать в одном отсеке. И служить нашей Родине. Спасать людей. Открывать новые Галактики и Планеты, пригодные для жизни. Быть супергероями, спасающими страну: что может быть лучше? Теперь я и Славик сидим в одинаковых серых перегородочках на разных концах Москвы. Виделись в лучшем случае раз в полгода. От Славика ушла жена, он заливает за воротник. Видит космос на пачке сигарет. Ну вот, собственно и все. Финита ля комедия.
Что-то прошмыгнуло между травинок и я увидел белку. Она встала как вкопанная и уставилась на меня. От неожиданности я замер. Позвал ее: «Белочка!». Вспомнил ролик на ютубе, как трехлетний малыш орет во все его легкие: «БЕЛОЧКА!!!»(с) и она, как ни странно, прибегает на такой дикий вопль. Он кричит: «Белочка, НА ОРЕХИ!!» И белочка послушно ест. Не смейтесь, а вы как зовете белок? Не «кыс-кыс» же? Я сказал «фыр-фыр» и она чуть-чуть пододвинулась поближе. Мне нечем было её кормить, орехов точно не было, это я знал. Но я всё равно упорно полез в карман и нашел там полураздавленное печенье. Печенье было «на один зуб», в упаковке. Я открыл её и мне на колени выпала бумажка: «Всё приходит вовремя к тому, кто умеет ждать». Я посмотрел еще раз на обертку, рекламная надпись гласила: «Гадания дедушки Хо». Я хмыкнул, в этот момент белочка нетерпеливо размахнулась хвостом, так что из-под него вылетели листья. Прости, милая, прости. Я сунул на ладонь печенье, тихонько подтянулся к ней. Она взяла маленькие кусочки, запихала себе за обе щечки, благосклонно блестя на меня своими черными глазками, настолько глубокими, что в них видна была вся Галактика, и в мгновение ока взобралась на дерево. На руке осталось несколько крошек, я посмотрел наверх сквозь ветки: красотка, судя по всему, возвращаться не планировала, и положил их на лист. Я встал на затекшие ноги, сдержав стон: отсидел их нехило. Еще раз развернул гадание из печенья. Самое главное, что я совершенно не помнил, как оно ко мне попало. Хм, «кто умеет ждать»…Умею ли я ждать? Правильно ли я жду? Не гневлю ли я Бога своим нетерпением? Я запахнул ветровку посильнее: к вечеру холодало. Побрел сквозь траву дальше, наткнулся на муравейник. Как всегда, шла бурная работа. Муравьи тащили непосильные ноши, скоординировано волоча дохлых жуков, раз в 10 больше их самих. Что примечательно, если один тащил издалека еле – еле, на подходе к нему прибегали еще несколько и помогали. Хм, стопудово муравьи не знакомы ни с депрессией, ни с творческим кризисом. Основной принцип: ПРИ то, что больше тебя примерно раз в 50. При и при. День или ночь на дворе- все равно при. И помоги своему товарищу, если видишь, что он прёт то, что больше его раз в 100 и чуток приустал. Хотя о чем я? Нет усталости, нет. При и при. Ни усталости, ни секунды, ни минуты для отдыха. Лучше быть изношенной, но от работы отполированной, блестящей лопатой, чем простоять всю жизнь в сарае ржавой и ненужной.
Я чувствовал себя мрачным англичанином, закинутым в центр веселья. Этаким лордом, который пафосно и надменно лежит в 30 градусов жары в котелке и черном костюме на шезлонге, в шеренге таких же, на которых лежат в разноцветных купальниках люди, мажутся средствами от загара, выпивают коктейли, шутят, смеются, поют песни, мимо бегают с надувными кругами счастливые загорелые дети и только Черный Лорд, явно чувствуя себя не на своем месте, сурово смотрит на линию горизонта. И глупо, и смешно, и страшно. Я подумал, что меня можно запихать в центр Венецианского или Бразильского карнавала, и ничего не изменится. В эпицентре веселья мое лицо будет носить ту же маску, тот же мрачный сосредоточенный взгляд за линию горизонта. «Ох, какой же ты дурак»,– тихо сказал мне лес. Я и не заметил, как я опять ушел в самую гущу, туда, куда даже не ступала нога беспечного хиппи. Где-то проглядывали грибы, но с моей везучестью, если честно, я боялся их рвать. На Сашку тоже, сами понимаете, было мало надежды, он мог не заметить пленку под шляпкой у поганки и наш общий поход мог бы быстро закончиться, едва начавшись. Я сел на какой то поросший мхом пень, поднял голову и увидел, как чуть дрожат от ветра верхушки огромных елей и вдруг остро и внезапно осознал, что мне не нужна слава. И деньги. И люди. Ну, может пара человек – лучший друг и любимая девушка. У меня не было ни первого, ни второго. Вернее, вторая даже не догадывалась, что я Её…что у меня к ней что-то есть…В общем…Нет-нет, несчастным, нет, вот как раз несчастным я себя не чувствовал. Как можно быть несчастным, когда лес держит тебя на своей ладони? Я сидел, завороженный лесными запахами, звуками, этой зачаровывающей тишиной, до самых краев наполненной чьим- то присутствием, которое никого из нас не тяготило. Я смотрел на лес, лес смотрел на меня. Решение ко мне так и не пришло, зато пришло спокойствие. Оно стоит в наше время очень дорого, гораздо дороже золота и бриллиантов. Очень многие давно забыли, как оно выглядит, многим оно уже даже не снится. Бизнесмены умирают от инсультов в конвульсиях, сжимая свои портфели, набитые ценными бумагами: спокойствие не ночевало рядом с ними. Политики брызгают слюной друг на друга: спокойствие не пролетает над ними. Телевизионщики седеют в прямом эфире на глазах: спокойствие им врачи прописали в пилюлях, но они не помогают. Люди умирают прямо в офисе, до последнего стараясь выполнить грёбанный deadline: спокойствия нет, не было и не будет. А я вот так, внезапно легко обрел его. Не завидуйте: я сам не понял, как это получилось. Небо знает, а я нет.
Я раньше увидел, чем услышал, как что-то промелькнуло в вершине деревьев. Похоже, что белка, но я знал, что это была не она. Лес тактично выдворял меня восвояси. Я вздохнул, поклонился чему-то невидимому и прекрасному, прошептал от долгого молчания оспишим голосом «спасибо» и побрёл назад. С моим топографическим кретинизмом я мог бы уже 300 раз заблудиться, но что-то не давало мне это сделать, что-то упорно вело меня вперед. «Нить Ариадны», – хмыкнул я, и внезапно острым ножичком черкануло по мне: вспомнил веснушки на плечах, черные мокрые лямки от купальника под белым сарафаном и у меня засосало под ложечкой. Я был защищен и всемогущ против всего, против всех врагов и обстоятельств, кроме любви. «Против лома нет приёма»,– грустно подумалось мне и тут же какой-то тоненький голосок внутри меня пискнул: «Окромя другого лома». И я взбодрился.
Все-таки есть что – то удалое, разухабистое в русской душе. Мы не сдаемся до последней капли крови, и даже после последней мы готовы бороться до победного конца. Смерть для нас не является извинением, где зарубежная поговорка «Сделай или умри», русские говорят «Умри, но сделай». Русские будут биться до последнего, но они же первыми и найдут битву себе на голову. Нам бы, как французам, иногда просто шаркнуть ножкой в нужный момент. Или как итальянцам, помахать руками, спеть песню, сожрать пиццу и угостить ею врага на худой конец. Закорми врага до смерти, пусть сдохнет от ожирения! Или как японцам, промолчать, сохраняя внутреннюю силу. Но если русская машина смерти заведется, мы идем до последнего, теряя собственные силы, умирая, но не сдаваясь. Даже мертвые, мы продолжаем бороться и сражаться. Смерть для русского человека – не освобождение от битвы.
Я припёрся в лагерь уже ночью. Не знаю, как нашел дорогу. Траву опять начал облизывать ненасытный туман, раздражаясь и ворча, когда я будил его, бредя по колено в росе. Палатка была влажной. «То же самое внутри», – подумалось мне,– «и даже паук Гоша не выжил, скорее всего». Чуть прикрываясь синими облаками, высоко в небе висела круглая оранжевая луна. Вот это сочетание всегда меня вводит в ступорный восторг: мандариново-оранжевая полная луна и темно-синие чернильные облака. Я еще подержался за верхушку палатки, закинув голову. Какая-то ночная птица пропела: «Дурррак, дурррак, дуррак». «Дурак»,– легко согласился я и лёг головой на собранный влажный свитер. Гоша не показывался, надеюсь, у него было все хорошо. Я провалился в легкий, детский, беспечальный сон.
«Дураком быть не стыдно»,– первая мысль, пришедшая в мою бедную голову этим утром, внушала доверие и оптимизм. Опять мои духи сна нашаманили и что-то внушили моей несчастной голове. Тусовались снова небось всю ночь около входа в палатку, споря, какую бы мысль мне в голову впихнуть. Над моей палаткой кто-то тактично постучал железными кружками друг о друга, звякнула молния и я увидел маленький хитренький нос Лунтика: «Слууууушай, туалетной бумажки у тебя не осталось?» Туалетная бумага была на вес золота, мы жили тут уже давно, изначальные запасы закончились, уже давно пошли в ход салфетки, чеки и прочая бумажная дребедень. Да, где-то в глубине палаточного лагеря был магазин, и каждое утро кто-то бил себя в грудь и обещал вечером сходить за бумагой, но вечером глинтвейный фестиваль кружил в своих объятьях наших талантливых, но слабовольных актеров, и там уже было не до магазина и туалетной бумаги. Я наморщил лоб, потянулся затекшими руками к толстовке, нащупал заветный сверточек в углу кармана, отдал Лунтику, но не всё, оставил себе кусочек (в этом вопросе я был на редкость предусмотрителен). Лунтик взвизгнула от радости, послала мне воздушный поцелуй, звонко застегнула молнию и унеслась в известном направлении. «Скоро то же самое начнется с зубной пастой»,– успел подумать я и тут же услышал вопль «Лююююуууддииии, у кого есть зубная паста?! Моя закончилась!». С облегчением услышал, как ребята откликнулись: «У меня. У меня. Бери мою». Значит, не скоро. Хотя, возможно, они отдавали последние крохи, снимали с себя последнюю рубашку. Мы так породнились в походе. Такое ощущение, что я, как в детстве, порезал руки и побратался с каждым из нашего театра. Раньше такого не было: завидовали из-за ролей, сплетничали, подсиживали, подлизывались к режиссеру ради большего куска роли. А тут я почувствовал какую-то чуть ли не советскую (в хорошем смысле, по шкале доброты) дружбу и взаимовыручку. Как будто то, что мы делаем вместе гораздо важнее нашего личного эгоизма и собственных интересов.
Я потянулся, нашарил одеревеневшими от долгого сна руками брюки и, кряхтя, вылез из палатки. Наш лагерь выглядел достаточно помятым: сказалась вчерашняя гулянка. Режиссер убежала на зарядку, она у нас спортсменка (ну, или делает вид). Остальные пытались избавиться от похмелья и перегара. Я чувствовал себя как путник, который долго шел по пустыне, видя перед собой оазис. И в один «прекрасный» день понял, что это был мираж. Некогда было себя распускать, нужно было принести, наконец, нормальных веток, чтобы Сашка мог сделать нам всем невкусное варево из индийского кофе (деньги у нищих актеров тоже привыкли быстро заканчиваться, мы пили, что нам посылало небо: оно послало от соседей по палатке индийский кофе в советской жестяной банке). Сейчас огонь еле дымился, чайник не хотел закипать, а вокруг ходили зомби, которые отказывались функционировать без кофе. Я пошел искать дрова для костра. Солнце просвечивало сквозь ветки, на синем-синем небосводе не было ни облачка, трава, казалось, была сделана из шелка: все обещало чудесный летний день. И все-таки я вздрогнул, отчётливо подумав, что я вчера ночью мог и не добраться до наших палаток. С моим топографическим кретинизмом я мог заблудиться и на Красной площади. Что же тут говорить о густом черном лесе ночью, да еще и без фонарика? Что-то вело меня, что-то привело меня. Я решил, по совету всех психологов, жить здесь и сейчас. Просто не думать и все. Не думать, и дело с концом. Думать много не надо, да. Еще бы кто сказал, где у мозга стоп-кран. Позарился на толстую ветку, тут же словил занозу. «Да чтоб тебя!», -крикнул раздраженно в пустоту. «Мдааа, душевным равновесием тут и не пахнет»,– бормотал про себя я, набирая дрова,– «стрессоустойчивость тут и не пробегала». Самое главное – относиться к себе максимально не пафосно. Сохранять юмор в отношении себя. Тогда есть все шансы не сойти с ума в этой жизни. Нечем гордиться. Мы все муравьи, которые пытаются утащить жука, раз в 30 больше чем мы сами. Ах, да, есть еще идеальные подделки под муравьев, «драг дилеры» – жуки ломехузы, которые приводят к смерти всего муравейника, наши исконные враги, но сейчас не об этом. Когда я вернулся в лагерь, Сашке удалось зажечь огонь, он сделал его любимое кофейное варево и уже разливал по железным кружкам. Я бросил дрова и торопливо подставил свою: в большой семье ничем не щелкают. Народ подобрел: расселся по бревнам у костра, вдыхал кофейный аромат голимого индийского варева и вел неторопливые светские беседы о том, кто где достал туалетную бумагу и где планирует достать в следующий раз.
Прибежала красная, вспотевшая, но довольная режиссер, и как только мы расслабленно допили варево, нас тут же выстроили у костра «во фрунт». Пришли орги, сказали, что нужно помочь кинофестивалю, что слишком много мусора и тд и тп. Наши ребята немного прифигели, но, поскольку весь поход они строили из себя мужественных парней, не смогли возразить, а вот девчонки начали стонать, что вообще-то они актрисы, а не уборщицы. Режиссер цыкнула на всех, а орги сказали, что выдадут очень много бесплатных талонов на глинтвейн, что внесло радостный разброд и сумятицу в актерские слабовольные ряды и все наши ожидаемо дали согласие. Орги притащили какие то белые комбинезоны из одноразовой ткани, чтобы не запачкаться, и перчатки. Мы были похожи на отряд врачей во время пандемии. Нас отправили на поляну, где вчера была дискотека. Наш «санитарный» отряд весел хохотал, пока мы не пришли на место дислокации. Вся поляна была забросана одноразовыми стаканчиками, стеклянными бутылками из-под водки, пластиковыми пивными «полторашками» и окурками сигарет. В наше время принято говорить «спасибо, что не шприцами» (и их, к чести детей цветов, и правда не было), но нам было не до благодарности, мы обозревали маштаб мусорного сражения. Первым пришел в себя конечно же, Сашка: вырезал из полторашки совок и начал активно собирать окурки. Девчонками поручили собирать полуторалитровые пивные бутылки: они большие, их хорошо видно и ими невозможно порезаться. Парни начали собирать стекло. Сначала собирали молча: все были достаточно сонные и солнце еще только всходило, было достаточно прохладно. А потом началось самое настоящее пекло, еще и бутылки нагревались от солнца и над поляной стоял отвратительный запах протухшего пива. В какой-то момент мы все осоловели от жары и усталости. Лунтик резко распрямилась и внезапно залихватски затянула: «Рааааскудрявый….», её моментально подхватили хором: клен зеленый, лист резной», я тоже вытянулся, чтобы громко спеть «Яяааа влюбленный и смущенный пред тобой», как вдруг перед глазами моими что-то проплыло и я увидел женскую фигурку в белом сарафане, стоящую на холме напротив нашей «мусорной» поляны. Если бывают кратковременные комы у влюбленных, я впал именно в неё. Я стоял и смотрел, стоял и смотрел. Вокруг меня бушевала красивая русская песня, молодые, полные сил и здоровья актеры пели и танцевали, а я чувствовал себя столетним стариком от одной мысли, что Она никогда не будет моей. Никогда никогда никогда. Никогда никогда никогда. Никогда никогда. Дифибрилятор! Никогда. Еще! Никогда. Мы теряем его! Никогд…Я очнулся от того, что режиссер яростно трясла меня за рукав: «Ну же блин, очнись!Ты слышишь меня?!». «А?»,– я провел ладонью пол лбу: он был весь мокрый. Оглянулся на холм – там никого не было. Никого никогда там не было. Никого и никогда. «Эээээээй!!!Ау!!! Снимай грязный костюм, кидай вон туда в общую кучу: мы закончили»,– до моего мозга донесся крик Лунтика, звучащего рядом и при этом издалека. Я резко взглянул на холм – там никого не было. И быть не могло… Сколько я так простоял? Мы же не могли закончить, пока пели ту одну песню. Песня длится ну минуты 4. Ну хорошо, пять максимум. Сейчас поляна была пустая, а тогда оставалась треть мусора точно… На автомате я кинул костюм в общую кучу, он был весь мокрый от пота, как и моя собственная футболка и шорты тоже. Мой мозг пытался найти объяснение моей внезапной коме, но не находил. Я не смог ничего придумать умнее, чем после этого всего пойти и на жаре выпить кофе. Надо было собрать мозги в кучу. Дурацкая московская привычка: в случае чего пить кофе. «Stay calm and drink coffee» – девиз всех хипстеров. Я не причислял себя к ним, но рано или поздно ты ассимилируешься. «С волками жить – по волчьи выть, жить с хипстерами – заливаться кофе под завязку». Я нашёл какое то странное кафе: «Выпей кофе или умри». Название соответствовало моему состоянию, поэтому я зашёл. На свежесрубленных пнях сидел очкарик с планшетом, в углу целовалась парочка в огромных цветочных венках. Под барной стойкой на кучке соломы дрых пьяный парень, видимо, так и не уходил с ночной дискотеки. Норм обстановочка. Я аккуратно обошел парня, особенно его вытянутую руку с чьим-то бюстгалтером. Парень держал его крепко, как завоеванный флаг неприятеля. Взял американо, хотел взбодриться. Сел на веранде на длинный пень, за свежесрубленный стол, состоящий из двух досок. Провел рукой под доскам- немедленно поймал занозу. Еще одна, блин. Провел рукой по голове – на ней не было ни одного сухого волоска. Горячий кофе поможет мне, ага, как же. «Что же это деется, Пафнутий Бонифатьевич», – подумал я. Я не был ни тем, ни другим, но имя мне дико понравилось. Внушало оптимизм. Как будто я собрался и взял под контроль свою жизнь. Как будто я держу всё в своих могучих руках. Ни страха, ни упрека. Гордый собой, сделал пару глотков кофе. И мир прояснился, над поляной взошла радуга и понеслись серебристые единороги. Разбежались. Ну нет же, нет. Я был так же мокр, напряжен и растерян. Что это еще за хрень? Когда я в последний раз погружался в такую «кому», когда ничего не видел и не слышал? И это длилось больше чем 5 минут…И почему меня не растолкали раньше? Неужели никто не заметил? То есть ребята убирались, видели как я стою, как соляной столб, смотрю остановившимся взглядом на абсолютно пустой холм и ничего не сделали? Почему? Разве это нормально? «Это ненормально»,– ответил я сам себе и еще раз сделал глоток кофе. То есть, мне мерещится Она, и я впадаю в кому? «В сладкую кому», – тут же поправил меня все тот же тоненький голосок за правым плечом,– «в сладкую-сладкую кому». «Охренеть»,– только и смог подумать я. Любовь похожа на вирус, который расползается по твоему организму. Сначала ты можешь с ним бороться, ну подумаешь, какой-то там удар. Потом любовь поражает сердце, легкие, мозг. Уже не можешь ни о чем думать. А потом она просто живёт в тебе и ты безвольно выполняешь всё, что она тебе говорит. Я был поражён, поражён в самое сердце. Она била на поражение, а я был никудышный солдат. Никудышный.
Я допил кофе, чуток просох. Проверял себя на устойчивость, как полк после разгрома противником проверяет боеприпасы, солдат и офицеров, оставшихся в живых. Так себе, скажу я вам, состояние. Даже Наполеон чувствовал себя лучше после Ватерлоо. Это все равно, что знать, что противник вычислил твое слабое место, и в следующий раз будет снова бить именно туда, а у тебя нет ни сил, ни желания защищаться. И ты бы сдался, но все твои предыдущие войны окончились плачевно, и твой несчастный, потрепанный в боях мозг все же самоотверженно хочет тебя защищать(тебя и твое тряпошное сердечко), и твоя гордость еще не выкинула белый флаг, так что ты и твои войска еще готовы сражаться, заведомо зная, что проиграют. Готовы сражаться. В войне, где нет шансов победить. Где можно только оттаскивать раненых и стараться, чтобы тебя погибло как можно меньше, чтобы эта война не была похожа на все остальные, разорительные, всепоражающие, ужасные прошлые войны. Всё, что ты еще можешь желать – это молить Бога, чтобы эта война не была атомной.
Ну же, мои маленькие воины, защитите мое израненное сердце, встаньте мне на защиту от поддельной, от одноразовой, от жестокой любви – наваждения. И отвечали мои храбрые израненные воины: «Мы бы рады защитить тебя от подделок, но если всё по настоящему – извини».
Я закрыл лицо руками: «Ох, зачем меня мама родила?». Захотелось стать маленьким и беспомощным, уткнуться маме в колени, сказать: «Мам, ничего не понимаю» или «Мам, ну что за хрень?», или «Мам, ну почему я?». Мама жила в Нижнем Новгороде, в пригороде, с маленьким домиком с палисадником и шиповником. Вязала мне шерстяные носки, я приезжал каждое лето. Этим летом не был, сказал что я дико занят, она расстроилась, конечно, но не подала виду, помолчав в трубку телефона, тихонечко сказала: «Решай сам, сынок». Я сделал вид, что не вижу, как ей больно, нашел для себя оправдания какие-то, я же дико занят, ха-ха. «Надо ехать»,– пискнул тоненький голосок за правым плечом. Я мысленно согласился, без спора. Немедленно потеплело на душе. Что бы вокруг не происходило, у меня же есть мама.
Я вдруг подумал, что вот собрались мы тут, несколько сотен тысяч человек. Сбежали из городских джунглей, из мегаполиса. Вырвались, как говорится, на свободу. Вот она свобода: лес, река, небо, природа. Кто-то как бухал в городе, так и тут бухает. Кто-то затарился, как наркоман, в последнем «Макдаке» на пути в лес бургеров, тот и продолжает жрать тут бургеры. Кто искал легкой одноразовой беззаботной «любви», тот и тут почти не выбирается из кустов. У кого была легкая склонность к эксбиционизму, тут она, конечно же, расцвела махровым цветом. Может быть, наш «Праздник непослушания» – это просто мираж? А мы просто стадо недоумков, которые не нашли этим летом себе лучшего применения, чем сходить с ума на бескрайних полях? Чем отличается идиот в мегаполисе от идиота в джунглях? Да ничем: и тут и там он одинаково делает полнейшую хрень. Да, мы вырвались на природу из душных офисов, да, мы вдыхаем запах травы и смотрим на сосны, да, мы весьма экологично спим на голой земле, пьем смузи и едим Гоанские пироженые, но какие еще отличия от того, что мы делали в городе? Неужели кто-то здесь, прямо в этих палатках, написал что-нибудь для нобелевской премии? Изобрел вечный двигатель? Решил проблему нищеты и голода ( и я сейчас не про Африканский континент, а про Россию- матушку)? Спас больных лейкемией детей? Изобрел лекарство от рака? Что мы сделали здесь, кроме того, что надрались в стельку и переспали с парой случайных людей? Да, я же актер, и у нашего театра благородная миссия: привносить нотку культуры во все это мракобесие. Да, наш театр делает тут спектакли, мы лезем из кожи вон, стараемся играть так, чтобы душу зрителя зацепило, но нужны ли наши глубокие спектакли про смысл бытия тем людям, которые находятся в состоянии постоянной легкой алкогольной эйфории или в поисках новых тел для совокуплений? А что делать нам прикажете? Нам: тем, кого еще алкоголь не поймал в свою ловушку и бес блуда удачно пронёсся мимо, тем, кто еще хочет изменить этот мир, тем, кто еще хочет сделать что-то прекрасное. Что делать нам? На эти вопросы не было ответов.
В моей Точке Безветрия ничего не происходило.
Я стоял один на прожжённой солнцем палубе корабля, обдуваемый теплым ветром. Старые драные паруса никак не хотели надуваться, их жалкие попытки сопровождались шумом хлопков и треском мачт. Не существовало ни прошлого, ни будущего: только я, мой корабль, кривая мачта, старые паруса, протертый скрипящий руль. И всё же, всё же, я был Капитаном. Высокие волны и шторм меня не пугали. Свистящий ветер в лицо не мог ничего сделать со мной. Я знал точно, куда мне плыть и что делать. Я впал в то сладкое состояние души и тела, когда лучи солнца настолько нагревают твою кожу, что ты как будто горишь изнутри, но это не всё поражающий, злой огонь, а мягкий, золотой, наполняющий тебя сиянием и природной силой. Я мог бы остаться здесь навсегда. Нет никакого «завтра» с его задымленным мегаполисом и душным офисом. Есть здесь и сейчас с высокой травой, синей рекой, кучерявыми белыми облаками, синим небом, ласковым солнцем и моим кораблем. «Ээээй! Вы скоро слезете?! Мы с ребенком сфотографироваться хотим!»,– услышал я душераздирающий вопль откуда-то снизу и вздрогнул. Снизу на меня смотрела семья хиппи, мама, папа и трехгодовалый ребенок, все в одинаковых венках из полевых цветов. «Надо уступить»,– пискнул голосок внутри меня, а я мрачно подумал, что эти «дети цветов» мне вечно кайф обламывают и когда-нибудь доконают меня. «Дети цветов» радостно залезли на инсталляцию корабля, а я ещё пару минут посмотрел на него с грустью капитана, у которого отнимают его корабль, его жизнь. Было совершенно ясно, что эта семейка яростно ползет туда с жаждой все сломать и сровнять с землей и завтра этой инсталляции уже не будет в живых. Никогда не судите по внешнему виду: под ликом детей цветов частенько можно найти жуков ломехузы.
