Может, я уже выпил свое? Отпил то, что судьбой мне положено. «Положено, так ешь, а не положено, так не ешь»(с). Может, все самое вкусное, что мне было положено, я уже съел? И все, что мне остается, сидеть в кафе жизни и пить невкусный американо? Потому что больше ничего нет и не будет. Я отогнал эти черные мысли, которые, как каркающие вороны, кружились вокруг моей головы, и, судя по всему, намеревались свить там гнездо. Хватит, хватит с меня этих гнезд, я вам не дуб, я буду поумнее. Все в моих руках. Я решительно встал. Весь английский паб посмотрел на меня с удивлением и внезапным уважением. Я хотел провести рукой по воздуху перед моим носом и убедиться, что все эти люди в прекрасных костюмах – всего лишь мой глюк. Но было неудобно перед официанткой – где я еще раз такую увижу? Интересно, сиськи у нее настоящие? Я вышел, и когда нога моя пересекала порог, я услышал обычный гул, смешанный из болтовни и музыки в пабе. Странно, пока я там сидел, готов поклясться, там была гробовая тишина. Здание кафе не исчезло, когда я пошел на северо-запад от него. Музыку было слышно и на улице. «Слишком крутое место для палаточного лагеря»,-подумал я. Я шел и шел. Шел и шел. Американо мирно булькало в желудке – хоть оно было настоящим. Я перестал чему-либо удивляться, реальность вокруг меня делала стриптиз, она снимала с себя слой за слоем, а я зачарованно смотрел на это всё и у меня даже не было ста баксов, чтобы запихать ей в трусики. Стали попадаться сухие деревья, места были глухие, видно, что их еще не облюбовали бывшие офисные клерки в качестве туалета. Я не удивился, если бы наткнулся сейчас на языческое капище или место для жертвоприношений. Пару раз я не заметил паутину, она росла прямо посреди тропинки, врезался в нее головой. Не спешите орать «Фуууу!», паука там не было. А может и был, и я его не заметил, паутину стряхнул с лица, а паук остался сидеть на толстовке. Бррр! Я не позволил очередной «черной вороне» сплести гнездо у меня на голове и предпочел усиленно думать, что паука в паутине не было вовсе. Может, отлить отошел. Паучихе пару палок кинуть. Много дел у паука, мало ли. Вдруг подумалось, может я неудачник? Ведь любой нормальный человек поехал бы в отпуск на Мальдивы, на Бали, клеил бы там девчонок, пил бы ром, купался и серфил в теплых волнах. Постил бы фоточки в инсту на фоне лазурного моря и золотого песка. Какого хрена меня понесло сюда, в эти леса, в эти луга, в эпицентр этой странной криповой эйфории, где реальность не отличишь от галлюцинаций обожравшихся грибов «детей цветов»? И вдруг пришла мысль, что я нахожусь в нужном месте и попал сюда в нужное время. Все точки сошлись, я был в эпицентре событий. Я был сам себе Король, сам себе Рулевой, сам себе Капитан. И сам себе Принц и Нищий. Я рулил всем в моей жизни (звучит так, как будто я владелец нефтяной скважины, но нет). Я рулил всем, кроме моего сердца: израненного, трепыхающегося как изношенная тряпочка на сушильных веревках, забытая на берегу моря женой моряка, безуспешно ожидающей своего мужа из рейса, проплакавшей все глаза, вглядывающейся до слепу вновь и вновь в морскую синеву, бесконечно слушающая карканье соседок, что быть ей вдовой, и все-таки, все-таки упорно верящая, что ее муж вернётся цел и невредим. И он вернётся, обязательно вернётся всем этим злыдням назло, всем этим каркающим горгульям, вечно кружащими над теплым, светлым и настоящим.
Я почти выиграл «бинго»: я круто сыграл спектакль, и Девушка Моей Мечты видела это.
Казалось, моя судьба развернулась передо мной как павлиний хвост нарциссического самца распускается ради любимой павлинихи: феерично, пафосно и неотвратимо. Нет шансов любой приличной павлинихе не влюбиться в этого павлина. Казалось, моя судьба спрашивала меня: «Чо тебе еще надо, парень?», светя своим огромным ярким пыточным фонарем прямо мне в лицо. Да все было норм: я отлично отыграл спектакль здесь, в лугах, за тысячи километров от Москвы, Моя Девушка (которая еще не знает о том, что она моя девушка), видела это, теперь меня ждут деньги, слава, высокие гонорары, другая жизнь, счастье, любовь. Так отчего же моя душа наполнялась неизбывной, беспричинной, серой вечной русской тоской?! Чего же боле – все у меня было хорошо. Я слышал, как режиссер договаривалась с оргами о новых спектаклях на территории их подшефных фестивалей, и даже о каких-то рекламных роликах для фестиваля и съемках в фильме. Даже если придётся на какой то период вернуться в офис тупо из-за бабла, это не убьёт меня. Меня в настоящий момент вообще ничто не могло убить. Я выглядел так, как будто мои лёгкие вдохнули этого свежего, пьянящего лесного воздуха, напоенного душистой хвоей и свежей листвой, запахом трав, нагретых щедрым июльским солнцем, и они раздулись, стали огромными, и я стал огромным и пуленепробиваемым: я стал суперменом. Меня не могли больше ранить или обидеть те люди, которые смеялись над моими лишними килограммами. Меня не могли оскорбить больше крики малолетних придурков, кричащих мне что-то обидное из своих супердорогих тачек, купленных на деньги богатых отцов, разворовывающих деньги у простого народа. Я больше не стал бы краснеть от презрительных взглядов красоток, едущих со мной в офис на лифте. Я стал Вселенной. Круче меня не было никого. Я не знал, что мне ответить судьбе. Все было отлично, претензий к сборке не было никаких. Я почти любил своего Сборщика №3. Я был идеален. Меня ждало прекрасное будущее.
Внезапно наступил на какашку. Вы спросите, где я в лесу нашел какашку? У меня много ответов на этот вопрос, но все они, к сожалению, нецензурные. Какашка была рассыпана мелким горохом, не больше сантиментра в диаметре: заячьи, но свежие. Я побежал оттирать некогда белоснежную подошву моих бывших крутых кроссов о траву, попутно внутренне осуждая зайца, решившего это сделать прямо в центре тропинки. Я старался не материться, «дети цветов» не матерятся, иначе мы растеряем всю свою нирвану. (Оп! Я только что сказал «мы»? Как быстро «дети цветов» пустили свои корни в меня. Какие проворные, надо же, а так и не скажешь.) Свою нирвану я отдавать никак не хотел – ведь именно ради нее долгие две недели я терпел паука Гошу в моей палатке и все остальное. Яростно вытерев свои подошвы, (но не избавившись от запаха), я решил выйти в люди. По крайней мере, на центральной площади не должно быть заячьих какашек и паутин прямо в морду лица. Ну, может быть, под ногами найдешь пару опившихся местным пивом фриков, но не боле, не боле. Почему в самый эпический момент в моей жизни обязательно случаются какие нибудь заячьи какашки?!Почему, когда я взлетаю на своих огромных крыльях, снизу мне кричат, что у меня развязался шнурок, большое пятно от кофе на белоснежной рубашке и расстегнута ширинка?! Какое дело людям до всего этого? Хм. Лечу – как хочу.
Я вышел на площадь. Видно, что народ был утомлен вечным празднованием ничегонеделанья. «Праздник непослушания» затянулся. Все уже устали от своих мелких и больших страстишек и от самих себя. За эти две недели все, кто хотел морально разлагаться – уже разложились. Чревоугодники набили свои пуза, и теперь они болели. Все, кто хотел отрешиться от реальности с помощью бухла – уже давно передвигались из кустов в кусты без надежды протрезветь. Единственное, что нас всех спасало – мы были отчаянно молоды и имели достаточно сил, чтобы пережить этот апокалипсис. Весь этот беспредел мы устроили сами, по своей воле. Не мне было учить этих прекрасных молодых людей, многочасовое похмелье учило доходчивее. Я постоял в задумчивости в центре нашего содома и гоморры и пошел в то самое кафе, к берегу реки, где мы познакомились. Я уже ничего не хотел. Я хотел прийти, сесть и подумать о своей никчемной жизни. В моей Точке Безветрия ничего не происходило. Только что я был полон сил и хотел покорить мир. Стоило мне выйти «в люди», как я начал стремительно лететь вниз. Это «жжжж» было не спроста. Я внезапно понял: я просто дико, до жути, до дрожи в коленках, боялся увидеть Её. И я резко развернулся обратно.
Я встал прямо посреди площади. В моей Точке Безветрия всё ещё ничего не происходило. Я слышал жужжание шмеля, я, как мне казалось, мог слышать, как одна травинка касается другой, как перебирают лапками муравьи. Говорю же вам: в моей Точке Безветрия не происходило ничего. Я раскинул руки, я встал как вкопанный. Солнце светило мне прямо в лицо, заливало лоб, глаза, щеки. Я был с Солнцем единым целым. В принципе, что мне до несчастной, до моей некрасивой, до кривой и нелепой моей любви, когда есть такое Солнце? Я могу его унести с собой, распихать по карманам, сохранить в самом сердце этот момент, где я стою, наполненный до макушки Солнцем, посреди синего неба и густой зеленой травы. Я больше не искал никого и ни в ком не нуждался, я был сам себе атомная станция. Я производил энергии больше чем все мегаполисы вместе взятые. Я был наполнен так, что чувствовал, как по мне, переливаясь, ходило волнами солнечное тепло. Я был сам себе и альфа и омега, число Пи, Кот Шредингера и Бесконечность. «Зачем же бежит всю жизнь человек, задыхаясь и теряя силы в безумной гонке, когда у него все есть?», – пискнул голосок внутри меня. И у меня не было ответа на этот вопрос. Я стоял в этом волшебном оцепенении, пока какой-то пьяный идиот не толкнул меня. Вечерело, участники затянувшегося «Праздника непослушания» стаями собирались у баров для вечерней дозы «веселья» в узких стаканах, того самого, что приносило радость минут на 5 и забирало хорошее настроение и здоровье на этот вечер и весь последующий день. И долгие годы. И жизнь. Люди это знали всегда, но продолжали надеяться, на то, что на этот раз оно точно принесет им радость, хотя бы на этот вечер. Мы вынуждены платить на этой планете. Мы платим за все: за грубое слово, за сердитый взгляд, за злую мысль. Даже если вам кажется, что вы не платите, вы платите. Даже если вам кажется, что злодей, который делает страшные вещи, не платит, не волнуйтесь, он заплатит: он просто пока живет в долг. Не завидуйте чужим кредитам: вы ничего не знаете о их процентах. И лучше платить здесь, чем там, потом.
Даже моя походка изменилась. Я шел, как барс, как тигр, как лев, я пружинил на мягких лапах, я шел к нашему с ней кафе. Пусто. Парочка хипстеров, пьющих дрянные коктейли. Три обычных работяги с двумя полторашками пива в углу (наверное, забрели с соседней деревни). Уже дико усталый бармен, а вечер только начался. Я постоял, вышел через второй вход к реке. Наша скамейка была оглушающе пустой. И вернулась тоска. Я только что правил миром, но вот я увидел, что Её нет – и вернулась тоска. Откуда же ей тут быть?– подумалось мне. Ведь она не должна быть примотана скотчем к этой скамейке. Она не должна тут ждать, привязанная. Это я должен Её искать. Я, идиот, не спросивший за все это время место, где стоит Её палатка. Такого тупого человека, знаете ли, нужно поискать. Просто Она всегда действует на меня как удав на кролика: ни хрена не соображаю. Я, наверное, так себе герой любовного романа. На второй же странице на фиг потеряю даму своего сердца и все остальные страницы до обложки буду ее искать. Face palm. Моя жизнь находилась в невесомости. Я застрял в Точке своего Безветрия, без работы, денег, мечтаний, желаний и цели. Я не нашел Её, и мне было горько, а с другой стороны, было страшно сладко, волнующе сладко, слаще не бывает, слаще сладкого: потому что я мог думать о Ней. Потому что она давно поселилась в моем сердце, поставила там свою грёбанную палатку и живет себе припеваючи. Потому что я мог мысленно гладить Её, мог ласкать, мог целовать и дальше, дальше, дальше…куда уводила моя фантазия, и никто не мог отобрать Её у меня, никто. Я был всемогущ, а Она жила в моем сердце. Этого было больше, чем достаточно для счастья. Я развернулся от нашей скамейки и побрел в сторону нашего палаточного городка, обновлённый. Я решил всё внутри себя, все паззлы сошлись, все пути – дорожки свились в одну магистраль, в одно скоростное шоссе и я мчался по нему на своей красной машине…Не было круче меня на всем белом свете, я был совершенен. Я брёл в сторону нашего костровища: я понял, что мое Путешествие к самому себе завершалось.
В точке завихрения энергии посреди нашего лагеря было достаточно сухо. Если можно было просчитать, я бы ответил, что время собирается над нами, висит над нами, как огромный мешок, из которого на нас бесконечно валятся цифры и стрелки. Моя Точка Безветрия уже не могла в одиночку все это контролировать, становилось ясно, что эта временная дыра задела всех. Я был наполнен. Я уже и не помню, когда в последний раз в жизни со мной такое было: может быть, в детстве. Я был настолько наполнен, что почти не чувствовал оболочки, не чувствовал своего тела, своей кожи. Если до верху наполнить кастрюлю водой и сверху накрыть крышкой, то вы увидите, что крышка балансирует на самой воде, не касаясь стенок кастрюли. Я был переполнен так же и так же еле сдерживался внутри себя самого. Я вдруг понял, что мне не страшен офис, злющий шеф, ехидные коллеги, подколки, оскорбления из-за моего веса, сидение в четырех стенах вечность, серые утра, вязкие тянущиеся бесконечные дни в офисе: я был сильнее этого всего. Это вообще ничего не значило. И какими глупыми сейчас казались все мои трепыхания в поисках счастья!
В моей Точке Безветрия начали расцветать цветы. Малиновые, бордовые, красные розы, маки: бутоны их спускались с небес и распускались прямо рядом с моим лицом. Мне кажется, я достиг вершины, о которой не мог даже мечтать, потому что считал, что её не существует.
Прошлого не было, но и будущего тоже. Был бесконечный День непослушания. Чем лучше бесконечный День непослушания от дня сурка в офисе? Здесь ты упарываешься развлечениями и ничегонеделаньем, там – работой. Все едино, слито в один круг, в одну дурацкую пляску. Если только в один прекрасный день у тебя не достанет сил выйти из этого круга.
Усталость была разлита в воздухе, но никто не хотел в этом признаваться. Лето было в разгаре, солнце шпарило отовсюду, вино не заканчивалось, а девчонки все так же ходили полуголыми нимфами, гордо выставляя свою грудь солнечным лучам и устало-похотливым мужским взглядам. Сколько может русский человек отдыхать? Сколько в него может влезть алкоголя и разнузданного секса в полях? Не было ответа на этот вопрос.
Я лёг в мой спальник с намерением завтра уехать. Я сказал Вселенной: «Ну, раз так. Раз я не могу ничего изменить. Раз она потерялась раз и навсегда. То позволь мне исчезнуть. Среди дыма, чада, грязи и раскаленного асфальта мегаполиса раненые души быстрее приходят в себя. Чем хуже – тем лучше».
«Чем хуже – тем лучше», – фея сна пищала мне всю ночь в ухо,– «ну разве не этого ты хотел?». Я проснулся среди ночи оттого, что моя палатка была полностью сырой. Точнее, я лежал полностью в воде, по крыше палатки тяжело барабанил дождь. Вода едва не затекла мне в уши только благодаря тому, что я накануне вечером из какой-то прихоти соорудил себе высокую подушку из толстовки. Был ливень, был определенно ливень. Да что там ливень, на хрен любезности, это был потоп!! Очумевший, я высунул нос из палатки и увидел, что вокруг с фонариками носятся наши ребята, пытаются достать из воды вещи и хоть как то защитить себя от дождя. «Чо смотришь, собирайся!»,– режиссер огрела меня мокрой тряпкой, от неё, впрочем, я ничего другого и не ожидал, но это меня не обидело, а внезапно полностью мобилизовало. Мы все выглядели как мокрые побитые суетные крысы, пытающиеся спасти свой скарб и желающие только одного – чтобы Ной нас всех взял на свой корабль. Мы мало что соображали, некоторым удалось поспать всего час или около того, когда нас начало заливать. Приехал младший из оргов в смешном желтом дождевике на странной пыхающей черным дымом советской сенокосилке, заорал: «Общая эвакуация! Срочно собираем вещи и идем к автобусам! Общая эвакуация!» «Да, блин, мы уже поняли, что ж он так орёт то», – пробормотал Сашка: некоторых мучало похмелье и громкие звуки раздражали (сейчас это прозвучало так, как будто мы, потягиваясь, как барья, изволяли выпить свой кофий из белых чашечек на кружевных салфетках, а не в центре Апокалипсиса). Нас «раздражало», ага. Апокалипсис шел на нас стеной. Мы были как дети, которым резко объявили, что праздник окончен, и что завтра к 7 утра вставать в школу, и первым уроком контрольная, к которой мы ни хрена не готовы. «Доставайте двойные листочки», оппа блин. Праздник оборвали внезапно, сказали что все наши кареты – тыквы, что платье принцессы – просто рваные тряпки, принца никогда не было и не будет, а теперь всю ночь нам нужно ползать на коленях и отделять зерна от плевел. Мне было жалко всех нас до слез. «Праздник непослушания» внезапно закончился, а мы никак не могли в это поверить. Мы кое-как собрали наши мокрые палатки, отжали те вещи, что уже намокли, и надели на себя те вещи, что еще были более-менее сухими. Ну, или хотя бы выглядели так. Сгрудили три зонта над нашим бывшим, затопленным костровищем и выпили остатки коньяка, мрачно пуская фляжку по кругу. Лысый, насупившись, пробормотал: «Охренеть, потоп.» «Апокалипсис, блин», -поддакнул Сашка. «Я хочу спать так, что вот – вот упаду лицом в лужу»,– сонно сказала Ленчик. «Ну, ребята»,– вздохнула режиссер,– «пошли». Мы выдвинулись в путь, навьюченные, как верблюжий караван, проклинающие погоду, себя, это мрачное утро. Уже достаточно рассвело, и мы смогли увидеть группы людей, которые шли в том же направлении, что и мы. Рядом с нами шли уже достаточно изможденные ребята, ведь вес мокрого рюкзака и одежды многократно возрастает, плюс мы шли по высокой траве, от которой не спасали и высокие резиновые сапоги, потому что при любом незначительном касании трава стряхивала огромные ледяные капли нам в голенища, а ливень проникал мертвой хваткой за шкирку. Не смотря на всё это, мы были в более – менее приподнятом расположении духа, пока не приблизились к верхушке горы, от которой мы должны были спуститься вниз в долину и подняться на плато, чтобы дойти до автобусов и, наконец, уехать из этого апокалипсиса. Мы хотели было рвануть с горы, но внезапно увидели ребят, которые мрачно смотрели вниз. Мы проследили за их взглядом и внутренне похолодели: внизу все остальные группы наших товарищей по несчастью утопали в страшной грязи, где-то по щиколотку, где-то по колено, где-то я видел, как ребята проваливались выше колен и их сообща вытаскивали. «А….»,-произнесла режиссер,– «….а что происходит..почему так?» Кто-то из стоящих рядом ребят из другой группировки мрачно пояснил: «Организаторы ошиблись с местом. Здесь пойма, дожди заливают чернозем полностью так, чтобы для коров росла трава, и получается месиво». Наши девчонки ахнули, ребята начали стрелять друг у друга сухие сигареты. Девушка из соседней группы дернула за рукав парня: «Игорь, почему не договариваешь? Никто ничо не говорит..Орги молчат, но здесь еще есть опасность заразиться столбняком и коровьим бешенством». Кто- то ахнул, кто-то присвистнул, Лысый мрачно спросил: «Серьезно? Это правда?» Парень рядом ринулся в самую гляшу, оглянувшись и крича: «Любая рана и ты труп!». Девушка шмыгнула носом и провела большим пальцем по шее: «Эх, да..Постарайтесь, блин, не проткнуть стеклом ваши резиновые сапоги, потому что если вы заразитесь столбняком и дизентерией, вам никто не сможет сделать прививки, потому что до соседней деревни дорога такая же, а до Москвы 8 часов на любой колымаге». Режиссер воскликнула: «Великолепно! Наш квест усложняется». Сашка хмыкнул «Ага, передача «сдохни или умри»(с). Остальные мрачно чесали репу: наш радужный единорожий мир с высокой травой, красивыми деревьями, обнаженными молодыми девчонками и бесплатным бухлом разваливался прямо на наших глазах. Мы стояли на вершине горы, не в силах сойти вниз, видя, как все «дети цветов» покрываются глиной и фиг знает ещё чем на наших глазах и копошатся там, коричневые, по пояс в грязи, силясь выползти на сухое место, чтобы спасти свою жизнь, и все это не было похожим на шутку. Режиссер вздохнула: «Ребята, у нас нет другого выхода, пошли». Лунтик пропищала что-то неразборчиво про то, что выход всегда есть, и мы должны его поискать, но режиссер была непреклонна и уже отважно шагнула синеньким резиновым сапожком в отвратительную жижу. Жижа кровожадно чавкнула и мгновенно засосала режиссерскую ногу без должного благоговения. Сашка сделал шаг, который равнялся у него двум метрам в длину, и мгновенно обогнал режиссера. Остальные с проклятьями и матами почавкали следом, попеременно проваливаясь по колено и костеря организаторов, которые выбрали место, которое затапливается водой: заливные луга-раздолье для четвероногих коров, но не для двуногих актеров. К нашему несчастью, дождь заморосил сильнее, что только добавило жижи. Она растекалась еще больше под дождем и от влажности. Её месило сразу несколько тысяч ног, и она уже благодарно засасывала ноги не только по щиколотку, но и в каких-то местах выше колена. Пахло потом, страхом и безысходностью. Люди падали в нее, родимую, как солдаты на поле боя: бывало, что и не вскрикнув, не ойкнув, и компании, шедшие рядом, постоянно делали перекличку, стараясь контролировать всех своих друзей, чтобы вовремя кинуть руки товарищу и вытащить из недр этого чавкающего чудовища. Казалось, что эта жижа владеет разумом и ее единственная цель – поглотить все, что движется. Я одновременно вспотел и замерз. Было не жарко, моросящий дождик медленно делал свое дело: моя куртка пропитывалась влагой, о зонтике тут было нечего даже и думать: никто не мог его раскрыть, руки были нужны, чтобы хвататься за друзей или чтобы самому кого-нибудь вытаскивать. Мы прошли мимо палатки, почти наполовину затопленной в этой отвратительной коричневой жиже: её покинули беспечные хозяева, увидев, как засосало, и даже не стали собирать. Она стояла, как символ апокалипсиса, должно быть, в соседнем селе так же от безысходности стояли покинутые и брошенные дома, как, впрочем, по всей нашей бескрайней России- матушке. Безысходность. Чем дальше мы шли, тем чаще встречались крыши затопленных палаток: должно быть, их владельцев разбудили в последний момент, когда эта коричневая жижа готова была поглотить и их вместе с палатками в стиле: «О, консервы!». Хотя люди в палатке, это скорее всего, пресервы: рыба в полиэтиленовой упаковке. Впрочем, этой коричневой стихии было все равно, кого жрать: беспечных коров или нас, глупых городских людишек, понаехавших в абсолютно неизвестную местность, доверившихся организаторам, поверивших на слово «Все будет классно, круто, солнечно, весело, приезжайте, аеее!». Я даже не ругал себя. Все были в такой ситуации, никто её не предвидел. И «высокие умы» организаторов и самая последняя разудалая пьяная компашка тащились одинаково по этой жиже, без первого и вип классов. «Чем хуже – тем лучше»: эта мысль как свежевыловленная рыба на льду билась у меня в голове все это время, пока я полз по этой засасывающей гляше, все это бесконечное пространство, наполненное серым моросящим дождем и бесконечной борьбой еще вчера таких жизнерадостных молодых людей с этим апокалипсисом, состоящим из этой жижи, этой глины, этих страданий. Поколение Z вообще не очень-то ожидало от жизни и природы такой подставы: ведь только что все было хорошо. Хипстеры находили даже в лесу возможность выпить кофе из пластикового стаканчика и подзакатать свои модные джинсы, любуясь своими белыми кроссовками. И вдруг такой fuck-up от природы. И джинсы, и красивые носки, и сами нежные ноги прекрасных хипстеров теперь в этой коричневой, противной жиже по пояс. Я даже радостно хихикнул от такой остроумной мысли, с удовольствием представляя, как жижа заливает их брендовые белые носочки и кроссовки. Вселенная мгновенно нашла способ наказать меня за моё осуждение: это вязкое живое чудовище затекло-таки в моей левый сапог и я почувствовал его холод и как оно, радостно причмокнув, захлестнуло мой чистый сухой носок. Я подсознательно выискивал глазом белый чистый незапачканный сарафан посреди этой грязи. Всё равно, как если бы я ждал появление белого парусника, с сияющими белизной парусами, раздуваемыми ветром посреди этого грязевого апокалипсиса. Так Ассоль не ждала Алые паруса, как я ждал всей моей измученной душой Мою Девчонку. Мне казалось, что она тоже как-то так парит над этим всем, не позволяя запачкать ни душу, ни тело. Моя Точка Безветрия хранила мое спокойствие на наш счет. Я не мог расстроиться, не мог разочароваться. Я был под защитой, но я продолжал высматривать Её. Во мне не было жажды, я был напоен. Но осталось желание Её обнять. Я знал, что это никогда не произойдёт, но не мог контролировать мою лихорадочную мозговую деятельность, мои иллюзии хрупких надежд, где этот момент постоянно прокручивался на репите: вот она в белом сарафане парит над всей этой вонючей грязью, над всеми, охреневшими от холода, усталости и грязи, Она парит и на Её белом сарафане – ни пятнышка и я явственно слышу запах Её сладких духов, ребята: Она была там. Моя Девочка, мой призрак, моё видение, моя любовь, мой клад посреди Тихого океана, моя безоблачность над Араратом, мой ранний утренний снег в ноябре, божья коровка на ладони, мой свежевыпеченный хлеб, мой горячий кофе посреди тяжелого трудового дня, мой одуванчик сквозь асфальт: душа моя, любовь моя. В воздухе висели капли чудес. Они сияли и сверкали, как драгоценности в «сокровищнице» пятилетней девочки: все эти стразики, бусинки и мамины старые сережки: все это волшебство висело в воздухе и я явственно чувствовал это. Оно было моим, понимаете? МОИМ.
Не спорьте со мной, мой воспаленный уставший мозг обставит вас в два счета: не спорьте с влюбленными, они только на первый взгляд кажутся такими дураками, на самом же деле их мозг работает на пределе своих возможностей, высчитывая процентное соотношение безумных надежд к суровой реальности. Никогда не смейтесь над влюбленными, их мозг лихорадочно работает над разработкой планов: где, как и когда увидеть своего возлюбленную, как свести воедино все ниточки, как найти номер телефона, Facebook, Instagram, telegram, как позвонить, куда написать, как сделать так, чтобы Она ответила? Как сделать так, чтобы Она не поняла, как ты трагически, безысходно, безнадежно, по уши, с концами в Нее влюблен? Как ты втрескался? Как ты вляпался? Как ты сошел с ума? Как ты непоправимо утонул в Ней? Как ты погиб? Как сделать вид, что ты серьёзен как никогда и у тебя даже есть мозг, если ладони твои потеют, во рту пересыхает, мышцы твои слабеют, ноги заплетаются, а в мозгу только одна мысль стучит набатом и носится по кругу: «Только бы Она не узнала!». Все что вы, смертные, земные люди, называете рассеяностью, придурью, сумасшествием влюбленных людей, всё, из-за чего вы крутите пальцем у своего виска, на самом деле есть наши огромные красивые белые крылья. И вам, расчётливым кожаным мешкам, набитым костями, мясом, жиром и мыслями о бабле, никогда этого не понять. Мой мозг лихорадочно работал. Я не узнавал его – вот бы так было всегда на планерках у бесячего шефа или в универе на контрольных. Но нет. Он только сейчас работал на все 100 процентов, на износ, выдавая сумасшедшие прожекты, именно сейчас, когда я брёл по колено в самой отвратительной вонючей глиняной грязи в мире, угрожающей мне столбняком до кучи. На самом деле, Она могла идти в двух метрах впереди меня и я бы никогда не понял, что это именно Она, ведь наверняка Её куртка и брюки были заляпаны грязью, как и у меня, а со спины Её волосы закрывал огромный рюкзак. Как какие-то ужасные больные усталые животные мы погружали наши ноги в бесконечную засасывающую жижу и вынимали их, погружали и вынимали, погружали и вынимали. Последний луч радости покинул лица до этого таких беспечных детей «Праздника Непослушания». Мне же было всё равно на внешние обстоятельства. Душа моя просто рвалась в клочья, я физически ощущал боль: Я никогда Её больше не увижу. Я. никогда. Её. Больше. Не. Увижу. Я, дебил, не попытавшийся спросить номер телефона. Я. Никогда. Её. Больше. Не увижу. Коллекционный дебил. Редкое издание. Каждое уничижительное слово в моем мозгу сочеталось с хлюпаньем всепоглощающей жижи. Я. хлюп. Дебил. Хлюп. Я. хлюп. Идиот. Хлюп. Яхлюпникогдахлюпеёхлюпбольшехлюпнеувижухлюп.
Моё горе отошло от меня. Чем хуже – тем лучше, я мечтал остаться в этой жиже навеки, только бы не выходить на чистую ровную поверхность, тогда у моего тела не останется борьбы, а у моего мозга не останется шанса не думать о Ней. «Чем хуже, тем лучше» – этот девиз пожалуй можно оставить себе по жизни и вышить на фамильном гербе. А будет ли у меня семья? И фамильный герб? Разве такие умные не должны оставаться одинокими, чтобы выть на луну? Кто-то же в этом мире должен выть на луну? Это было начало конца. Я почему-то подумал, что мы никогда не выберемся отсюда. По сгорбленным, унылым спинам моих друзей было понятно, что их постигла такая же мысль. «Послушайте! Крикнул я. «М?» Сашка оказался ближе: «Тонешь?». «Да нет еще»,– еще громче крикнул я, -«короче, в американской армии есть такая тема, там для новобранцев есть неделя выживания».«Бла –бла бла», – проворчала режиссер,– «Короче, Склифосовский». «Ну дык вот»,– продолжал я,– «там, короче, в последнюю неделю их сажают в ледяную воду, они должны выдержать». Сашка: «Ну?» Я: «Ну, что «ну», понятно, что многие не выдерживают». Лысый хмыкнул: «Ещё п!» Мишка промычал: « И чо?» Я торжествующе взмахнул рукой: «Они придумали петь! Короче, когда они поют патриотические песни, то выдерживают минусовые температуры». Ленчик закричала: «Ого! Давайте тоже петь». И мы почему-то затянули: «Раскуууудрявый, клен зеленый лист резной…» А потом ещё почему-то: «А значит нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». Мы пели все песни нашей Великой Победы, и это согревало нас, и ускоряло нам шаг. Ребята расправили плечи, я был горд собой, что вспомнил эту фишку. Нас услышали соседние компании, и вот уже несколько тысяч человек на этом огромном поле распевали «Смуглянку». Какие духоподъемные песни были раньше. С такими песнями стояли за Родину до последней капли крови. С такими песнями и на миру была смерть красна. Тысячи и тысячи людей пели песни о нашей Великой Победе, и я знал, что такого грандиозного момента в моей жизни больше не будет: модные девчонки и парни, погрязшие в грязи, усталые, мокрые, измученные, но во все свои молодые легкие поющие эти старые песни Великой Войны. И песни отвечали нам и отдавали нам свою Силу. И мы шли. На нас могло упасть небо в этот момент, но мы бы не прекратили идти.