К вечеру нас согнали к Огненной сцене. Ее называли так потому, что она была полностью красная, с красным занавесом и кулисами, а по всей протяженности её края горели факелы. Мы мёрзли в гримерке, девчонки разрисовывали свои лица, бессмысленно нанося десятый слой косметики, парни откровенно скучали: все ждали когда нас объявят. Предыдущим номером почему-то была какая-то постановка по Звездным войнам и к нам в гримерку ввалились солдаты во главе с Дартом Вейдером. Это было эпично, потому что мы были одеты в красные обтягивающие костюмы и выглядели как образы, сшедшие с полотен Матисса. Солдаты Дарта Вейдера вели себя так, как будто они реально пришли разрушить и поработить землю, и мы были просто первые, кто им попались на глаза. Их костюмы были великолепны – робототехнические фрагменты из смеси пластика очень хорошего качества и металла почти полностью покрывали их тела. Первым не выдержал Лысый, он увидел как Дарт Вейдер щупает своей металлической перчаткой попу Наташки, а та хохочет. Лысый наморщил лоб, плавно переходящий в голову и пробасил: «Харэ, ребят, закругляйтесь». Наташка поняла все сразу, женщины просекают ревность в доли секунды, и польщенно зарделась. После непонятных пререканий и гримерных разборок у нас получилось их выгнать, и в этот момент объявили наш спектакль. Сцена горела мистическим светом, живые факелы обрамляли ее. Раздались слова из нашего спектакля в записи, вступила музыка, и мы начали двигаться в слаженном ритме, у нас был какой- то псевдоинтеллектуальный танец, очень модная постановка с вкраплениями артхауса. Если коротко – мы просто выходили и тащились сами от себя, а зритель от нас. То есть, мы бы так хотели, на самом деле же я очень стеснялся этого своего ужасного трико. У других ткань обтягивала бицепсы и кубики пресса, ну, или на худой конец, болезненную эстетичную худобу, у меня она обтягивала мои жиры, и я каждый раз с замиранием сердца смотрел в зеркало в гримерке, потому что это было невыносимо, невыносимо, невыносимо. Кто-то спросит, почему же я все это не послал к едрене фене: это трико, этот спектакль, этого режиссера, этот театр? Просто на сцене я становился другим. Я был мощным, я был красивым, я был прекрасным, я был всемогущим. Я был секс- символом для девушек от первого ряда до последнего, я был Бредом Питтом в его лучшие годы, я был просто Звездой, и моё серебристое внеземное сияние разносилось за тысячи миль отсюда.
После спектакля я спал как младенец. Мне снились какие-то сны, где я стоял на сцене с офигенной накачанной фигурой, вокруг меня вертелись танцовщицы в золотистых блестках, весь первый ряд состоял из женщин, сходящих с ума по мне и готовых броситься мне на шею. Я был великолепен. Внезапно я увидел, как ревнивые мужья со второго ряда начали кидать в меня помидоры. «Mamma mia», – вскричал я и подкрутил ус (во сне я был почему то итальянцем с усами). В этот момент помидор попал мне в голову, я что-то закричал и проснулся от того, что кто-то через палатку стучит мне по кумполу и шипит: «Просыпайся, просыпайся, ну же!». Я высунулся из палатки, как из трюма авианосца: решительно и смело. Снаружи на меня смотрел Васька, друг Сашки. Несуразнее существа вы вряд ли встретите, и даже если бы он напялил на себя пафосный костюм от Гальяно, первое, что бы вы о нем подумали было бы: «Фрик». У него была совершенно круглая голова, посаженная на тонкую шею, слегка вылупленные серые глазки выражали вечный испуг или удивление, он горбился, а при ходьбе размахивал левой рукой совершенно не в такт, а еще у него сгибались колени при любом движении вперед так, как будто он только что высадился с марсохода, или боится наступить в какое то дерьмо; прибавьте к этому нелепейшую челочку, и вы поймете мою досаду, когда я понял, что меня разбудили посреди моего сладкого сна ради, к бабке не ходи, какой-нибудь фигни. Вася с жаром начал рассказывать, что случилось непоправимое: Сашка напился и ушел в лес, и Вася чувствует тревогу, ведь уже 4 часа ночи. «Еще четыре часа! Еще!»,– заорал я и с сожалением подумал о прерванном сне с толпами поклонниц. Васины глаза наполнились чем то, подозрительно похожим на слезы: «Ты же знаешь, у него сердце». А я знал, я знал. У него был диагноз, что-то вроде «вегетососудистой дистонии», при котором нельзя пить. И Сашка какое то время держался, но тут природа, песни у костра, наши выступления, полуобнаженные девчонки, лесная романтика и наш Дон Кихот сдался, сдался и напился. И исчез в неизвестном направлении. А нам блин теперь его искать. «Ну пожааалуйста»,– одними губами прошептал Васька. Я тяжело вздохнул, протёр глаза и вывалился из уютного теплого гнезда палатки в утренний холод и морось. У костра всё еще сидели какие то люди, возможно даже не наши, они допивали бесконечное дешевое вино из коробок и мурлыкали бардовские песни. Я так понял, что они и не ложились, и не собирались спать. Отчаянная молодость, когда несколько дней и ночей слипаются в один, и человек существует на кайфовой грани реальности и сна. Осторожно! Не повторять в домашних условиях!
Мы вышли в туман, мокрая трава была нам по пояс. Перед нами простиралось огромное поле, утопающее в высокой траве, по которой медленно стелился туман цвета топленого молока, чуть пожевывая кончики зеленых стеблей. Изредка, то тут, то там, виднелись верхушки палаток, наших временных пристанищ, а, впрочем, на этой планете все пристанища – временные. Стояла пронзительная тишина, какая может быть только когда несколько сотен здоровых молодых тел, набегавшись, напрыгавшись, напившись и накурившись всякой дряни, случайно переспав с абсолютно «не тем человеком», но еще не зная об этом, сказочно спят в палатках, и верят, что наутро их «Праздник непослушания» продлится вечно и им за это ничего не будет…Почти одновременно мы вздрогнули от душераздирающего крика «Ваааааалераааааааа?!» Мы оглянулись. Из соседних палаток послышался приглушенный мат. «Валееераааааа!!», – надрывно, отчаянно раздалось еще раз. И мы увидели его. Героя всех последующих мемов, песен и народного творчества. Героя, который еще не знал, что он герой. Посреди чудесного тихого туманного поля шел абсолютно, вдрызг пьяный парень в рваной тельняшке и вытянутых на коленках спортивках. Его соломенные волосы торчали дыбом вверх так, как будто он олицетворял женскую поговорку «Я упала с самосвала, тормозила головой». Жестикулируя недопитой бутылкой водки, он останавливался у каждого входа в палатку и что есть мочи орал вовнутрь: «Валеераааааааа!». Его встречали мат и проклятия разбуженных людей, но это его ни фига не останавливало. Удивительно, что он еще ни разу не получил в глаз. Он шел, не теряя надежды найти своего дружбана Валеру, как неумолимая газонокосилка, заглядывая во все палатки по пути. Спустя годы у любого слышащего его тогда, этот крик стоит в ушах: душераздирающий крик отчаяния и слепой надежды. Мы немного похохотали над ним, и понадеялись, что он найдет своего Валеру раньше, чем наткнется на наш лагерь, иначе от него останутся рожки да ножки, разбуди он нашего режиссера. Мы почти дошли до леса, время близилось к пяти утра. Я еще раз тоскливо оглядел бескрайнюю поляну с торчащими верхушками палаток, выглядывающими из тумана. «Ну и где же мы его найдем?», – уныло спросил я. Васька растерянно пожал плечами и сделал пару шагов по направлению к озеру. «Да вот же он!» радостно закричал он, показывая куда то в траву и я увидел Сашку. Он лежал в высокой траве, весь мокрый, раскинув руки. Он не спал, но видно было, что ему очень и очень плохо. Лицо было очень бледным, волосы растрепались, черная рубашка была расстегнута и порвана на груди. Васька наклонился к нему: «Ух е-мое!Как ты, блин? Как тебя угораздило?» Сашка промычал что-то нечленораздельное. «Почему ты весь мокрый?», – спросил я, пытаясь схватить его за плечи. Сашка заикался от холода: «Кк-к-купался. Голова б-болела,д- думал, пройдет». Мы взяли его под белы рученьки и повели меж палаток. Изредка останавливались, потому что Сашка жаловался, что у него болит сердце. Мы шли очень медленно. Крик «Валераааа» становился все реже и реже, пока не затих на горизонте. «Во упорный»,– восхищенно сказал Васька. «А объем легких какой!», – поддержал я. Мы выглядели как двое друзей, которые тащат пьяного друга с вечеринки. Но мы оба знали, что Сашка болел, болел сердцем, и когда он с бледным лицом хватал воздух в наши короткие остановки, он не придуривался. Мы шли целую вечность обратно, и, наконец, пришли в наш лагерь. Ни позы ребят, сидящих у костра, ни выражение их лиц не изменились. Молодость меланхолично пропивала себя. У костровища стояли огромные баклажки с пивом, коробки с дешевым «студенческим» вином и кагор а-ля «Здравствуй, унитаз». Все это желудки ребят выдерживали исключительно потому, что были молоды(«а головы-безмозглы»,– хочется добавить мне, но я удержусь). Увидя нас, ребята издали несколько приветственных возгласов. Кто-то засмеялся, решив, что Сашка перебрал, а мы его где-то подобрали около бара и притащили. Раздались смешки, кто-то едко шутил про алкоголизм. Мы не стали вдаваться в подробности, просто запихали Сашку в его палатку, и, перебросившись парой слов, я уже было полез к себе обратно, довольный, что, наконец, досмотрю сон про девчонок в обтягивающих золотых эстрадных трико…В этот момент раздался душераздирающий вопль и Васька снова забарабанил по моей палатке. Я быстро вылез и увидел Сашку, тело которого словно сковывали конвульсии. Он вылезал из палатки, как «Чужой» из «Хищника-3». Ребята у костровища дружно ржали. Кто то крикнул: «Переигрываешь!», кто то мрачно сказал: «Это ж надо так нажраться». Кто-то мрачно констатировал: «Белочка». И тут я разозлился и сказал все, что думаю об этих молодых недоносках. Что легко ржать над «белочкой», в то время, как у человека сердечный приступ у них на глазах. Да, конечно, Сашке не стоило пить, зная его болезнь, но «кто без греха, тот пусть бросит камень». Ребята как то быстро замолчали, а мы с Васькой опять подхватили Сашку и собрались тащить его в медпункт. Очень скоро стало ясно, что идти он не сможет. Даже полностью облокотившись на наши плечи, он не мог сделать и пары шагов, ноги его были как мягкие веревки, не стояли совершенно. Кто-то из перепуганного молодняка вызвался добежать до медпункта. Ребята подавленно молчали, поняв, что это всё не шутка. Я убирал мокрые от пота волосы с Сашкиного лба и следил за тем, чтобы он не заснул, потому что если бы он потерял сознание, наши дела пошли бы хуже. Наконец пришли два больших медбрата с носилками, мы погрузили туда Сашку и пошли за ними. Васька бежал за носилками, как собачонка, путаясь у огромных медбратьев под ногами, поднимал длинные Сашкины руки, которые свисали плетьми, обратно на носилки, и все бормотал: «Осторожнее! Ему же больно! Осторожнее!». Его затащили в огромный белый шалаш с красным крестом, а мы с Васькой сели курить под дерево. Я вообще-то не курю. Редко-редко, в баре, когда выпью. Но тут Васька достал из кармана дурацкой клетчатой рубашки заныканную сигарету, я молча взял и закурил. Над лесом вставал сонный розовый рассвет, медленно, как будто он вообще заблудился и должен был быть в каком-нибудь идеальном Майами, а не над палаткой со страдающим Сашкой и нелепыми нами. Мы сидели на пне и молча курили. Васька тихо сказал: «Он мог бы помереть», я ответил: «Ага». Больше мы не произнесли ни слова. Потом вышел врач, снял перчатки и сказал: «Меньше пить кофе вашему другу надо». Васька обрадовался и затараторил: «С ним всё в порядке? Все хорошо? Правда!?Ой!Ура! А так-то да, он у нас большой кофеман». «И вообще пить ему нельзя», – добавил врач и многозначительно посмотрел на нас. Мы смутились. Можно было бы подумать, что мы его верные друзья- алкоголики, и вечно соображаем на троих. Васька спросил, можно ли зайти к Сашке, но врач мягко отправил нас восвояси, сказав что Сашка под уколами и не надо его беспокоить сейчас. Мы с Васькой медленно шли по дороге, обрывая листья. Уже рассвело и вовсю заливались птицы. Моя голова была чугунной от усталости и я подумал, что мне уже ни за что не вспомнить свой сон. Когда мы подошли к нашему костровищу, Васька пожал мне руку и сказал: «Спасибо». Я кивнул головой, полез в палатку, но, прежде чем застегнул молнию на ней, услышал, что Васька хлюпает носом меж сосен, и я бы не осудил его, если бы оказалось, что он плачет. Я бы и сам, честно говоря, не отказался бы, если бы мог. Все мои слёзы остались в подростковом возрасте, с тех пор я – пустая кочерыжка. Я уткнулся головой в мою толстовку, которая служила мне подушкой, и провалился в черный сон, где постоянно по кругу вертелся один и тот же сюжет: во всю длину нашего поля стоят солдаты, они берут ружья на изготовку, а я бегаю перед ними и кричу одну и ту же фразу: «Он не бухает, он болеет! Он не бухает, он болеет! У него сердце!» А они смотрят на меня презрительно и осуждающе, и ничего не говорят. Когда они взводят курки, я оглядываюсь и вижу на другой стороне поля Сашку, на груди у него нарисована огромная черно-белая круглая мишень. И черный страх хватает меня за сердце, я понимаю, что не успел.
***
Внезапно я проснулся от душераздирающего вопля «Валераааа!», и резко сел, ткнувшись головой в тканевый «потолок» палатки. Сквозь сон долетали обрывки мыслей, что сейчас-то точно, этот парень, орущий «Валера», расскажет всем этим солдатам, как мы тащили Сашку, и они поверят. Я понял что «Валера» орут снаружи, совсем рядом, пока молния на моей палатке не открылось с треском и совсем близко к моему носу я увидел радостное веснушчатое лицо Лунтика: «Вылезай! Глянь, чо творится!». Я вылез, судорожно растирая глаза и пытаясь проснуться. Хотел выпить чая, но мне не дали, я смог глотнуть только глотка три воды. Меня подхватили и мы вынеслись всей нашей труппой на огромную поляну – центра всего нашего палаточного городка. Уже подходя, я начал щипать себя за руку, мне казалось, что это все происходило не с нами. Гимнасты размахивали флагами, на лентах было написано: «Местонахождение Валеры, 100 баксов», шли девчонки – невесты, с плакатами «Выйду замуж за Валеру», «Валера, где ты ?», какие то огромные мужики расписали полностью свои тела надписями: «Я не Валера», тут же проходил « Конкурс Валер», нужно было 30 раз присесть и сразу после этого, запыхавшись, кричать «Валера», кто протяжнее и громче крикнет, засекали с секундомером. Рядом стоял шатёр: в нем делали хной татуировки «Валера, любовь моя», «Жду Валеру» и «Валера навсегда». Это было похоже на безумный цирк, клоунаду, светопреставление. Я гадал, как, ну каааак один подвыпивший парень в драной тельняшке, который всю ночь по палаткам искал своего дружка, смог так объединить весь огромный лагерь незнакомых друг с другом людей? Почему и как вдруг внезапно поперло это безумное творчество из всех щелей, как будто все только ждали этой отмашки «Теперь можно», «ииии панеслась»? Почему все изначально не могли начать творить? Почему нужен был этот полу-пьяный, полу-безумный человек, который так страстно, так отчаянно, так несгибаемо искал ночью своего друга Валеру? Ведь на этом огромном поле было свыше тысячи палаток, как же он умудрился зайти почти во все, в отчаянной попытке найти друга? Я почти грохнулся, но чудом ухватился за столб – на меня наткнулась радостная зеленоволосая девчонка, чуть не угробив и меня и себя заодно огромным плакатом «Валера, я хочу от тебя детей». Нас ожидал флеш моб про Валеру практически везде, на всех палатках в срочном порядке появились надписи: «Кофе Черный Валера», коктейль «Тройничок с Валерой», стрижка «Под Валеру», мастер-класс по тантрическому сексу «с Валерой», Коктейль «Валера удивлен», пирожное «Сладкий Валера». Глаза разбегались, наши продавцы очень быстро подсуетились. Никогда в жизни я больше не видел настолько скоростного маркетингового хода. Народ всё покупал, хватал, хватал, хватал и ржал. Везде были плакаты «Валера там!», «Валеры тут нет!», «Кто угодно, только не Валера!». Девчонки придумали «Танец для Валеры» и танцевали его везде, парни рисовали себе стрелки на животе, ведущие вниз и подписывали «Круче, чем у Валеры». В рупоры призывали всех Валер собраться для конкурса, в ходе которого обещали определить Того Самого мистического Валеру. Вокруг всего этого безумия ходили люди на ходулях и дарили всем надувные шарики с надписями «Валера любит тебя», «Найди меня, Валера», «Я твой Валера». Я чувствовал себя в эпицентре чего то совершенно невообразимого, и мои щеки уже устали смеяться, я давно так себя хорошо не чувствовал, и в этот момент у меня внезапно тоскливо засосало под ложечкой. Я вспомнил, что совсем не видел Девушку Моей Мечты со вчерашнего дня и внезапно ноги мои сами меня понесли к тому месту, где мы познакомились и она купалась голой. Честно говоря, я боялся, что я забыл, как выглядит тот самый бар. У них у всех были столики в виде перевернутых бочек, у всех висели китайские фонарики, барменши почти все были топлес, и найти тот самый оказалось крайне сложно. Наконец, отчаявшись, в ближайшем, я заказал себе странный черный чай с апельсиновыми корками и зашел на задворки какого-то бара. Я с размаху сел на раскаленную солнцем скамейку и еле слышно взвыл: она прожгла мои шорты. Услышал смешок, завертел головой в поисках звука. Сквозь стебли травы я увидел хитрый карий глаз, который разглядывал меня с нескрываемым любопытством. «Леська!!!», -заорал я, чуть не расплескав весь мой чай. Ломанулся к ней, отдирая мгновенно намокшую от пота и прилипшую к скамейке ляжку. Леська загорала в сарафане. «Ну не странная ли женщина?»,– подумал я,– «купается голой, загорает в сарафане». «А я так и думала, что встречу тебя», – сказала Леся, жуя белыми зубами совершенно астрономических размеров травинку, -«я даже купаться не пошла». «Ну и молодец», – пробормотал я, устраиваясь рядом. А потом мы просто лежали и молчали. Я не спал. Смотрел на завиток волос у розового ушка. На россыпь веснушек, которыми Бог щедро усыпал её носик и щеки. Карие глаза и рыжие веснушки. Странное, завораживающее сочетание. Смотрел на ее пухлый живот. Не по моде, против правил. Смотрел, как ей неудобно лежать на животе с таким большим размером груди, и как она смешно устраивается, точно кошка, ворочается, когда она пытается лечь на живот. Она больше не делала попыток искупаться при мне голой. Мы разглядывали друг друга, разглядывали так, как будто давно влюблены друг в друга, медленно, по- хозяйски, но при этом ни одна мелочь не ускользала от нас. Я почувствовал её близость ко мне. Она пахла кокосом. Но не старым, спелым кокосом. А свежими, молодыми кокосиками. Если бы я давал название запаху свежих, зеленых кокосиков, то это было бы Её Имя. Я откинулся на спину, посмотрел в небо. Потом на нее. Между нами была высокая травинка с хохолком. И по этой травинке бесконечно долго ползла божья коровка. Бесконечно. Долго. Ползла. Божья. Коровка. За все это время мы не пошевелились и не издали ни единого звука. Наконец божья коровка, неуклюже зацепившись за край травинки, грохнулась в траву, откуда тут же, с недовольным жужжанием взлетела. И между нами не осталось ничего, что бы защитило меня от Нее, а Её от меня. Божья коровка была последним крестражем, тем, что вставало между нами стеной. Я поскреб по стенкам души, выискивая, что там осталось: самолюбие? Мужская гордость? Я подумал, что прошло слишком мало времени. Я вызвал дух Рыжей соблазнительности, чтобы она защитила меня от этого тайфуна, урагана Нежности, который молча ждал, как ждет безумно обжигающий черный кофе под такой нежной и теплой молочной пенкой. Да что я вру? Какой кофе? Она была огромной атомной бомбой, ожидающей своего часа. В ушах моих тикал отсчет до ее взрыва. Тик-так. Тик-так. Тик.
Меня готовились разбить. Уничтожить. Снести все мои защиты. Раздеть и оставить в лесу на съедение муравьям. Всю жизнь держать меня под каблуком, канючить, что нечего надеть, потрошить мой кошелек, выдавливать мои прыщи на спине, заставить всю мою ванную своими дурацкими склянками, отбирать мое одеяло, возить меня к своей (наверняка стервозной) маме, говорить своим подружкам «А мой идиот», выпрашивать деньги на новые колготки (вы их едите?), кричать что хочет норковую шубу и на Мальдивы, а потом родить такую же, капризную…маленькую…взбалмошную…или такого же дерзкого…смешного…решительного…Вся жизнь пронеслась у меня перед глазами, я дёрнулся. Леся лежала абсолютно недвижимо, как Императрица на ложе и лишь хитро смотрела на меня. Парни. Мужчины. Ребята. Мужики. Не обольщайтесь. Не думайте, что если вы втрескались, то об этом никто никогда не узнает. Эти неземные создания способны унюхивать вашу любовь за доли секунды и за тысячи километров. Акула чует кровь жертвы за несколько миль, женщина определяет влюбленность мужчины по дуновению ветра. Я попал впросак. Так бы выразился Гоголь? Попал впросак. Она знала, чувствовала, видела все мои мысленные метания, написанные на моем испуганном лице. Я начал что-то бормотать про то, что мне пора на репетицию, и вдруг она цепко схватила меня за руку и нежно поцеловала в уголок губы. Ну, то есть вроде и не в губы, и не в щеку. Куда-то между. Испытанный прием восьмиклассников, случайно попавших во френдозону. Мы всегда так делали в кинотеатре, прощаясь: если что, можно было сделать удивленный вид, что-то типа «не попал». Блин, какого хрена она играет по нашим правилам?!Я же не восьмиклассник! Так какого..?!Это же наши мужские хитрости, мы их копили веками! Бережно передавали от деда к отцу, от отца к сыну! Я нервно сглотнул, Леся улыбнулась и снова легла, как ни в чем не бывало. Так удобненько устраиваются на троне царицы, отдав приказ кого –нибудь казнить. Я поднялся на негнущихся ногах, опять что-то пробормотал, что-то вроде «до встречи», сам не понял. И пошёл. И пошёл. Стремительной походкой независимого и уверенного в себе мужчины. Но нам обоим было совершенно ясно, что я ещё вернусь.
***
Утром я проснулся с дикой головной болью. Судорожно вспоминал, чем закончился вечер. Вроде бы ничего крамольного: я не пил уже целую неделю. Ребята где-то каждый вечер находили пиво и очень странное вино, а я не пил. Не хотелось. С первого сонного мгновения утра вспомнил, как бьется на виске голубая венка у Леськи, почему-то мне показалось это милым и волнующим. Сразу же сильно помотал головой, чтобы отогнать наваждение. Шея немедленно хрястнула одновременно в нескольких местах, вот что значит- приступить к «спорту» прямо с утра. В уши резко ударили звуки джаза из настоящих инструментов: рядом шла репетиция. Я побрел к умывальнику, начал чистить зубы. «Никогда еще я не чистил зубы под живой джаз»,-подумал я. Режиссер заявила, что весь наш театр в срочном порядке идет на дружественный мастер класс по энергии, йоге, акцентуализации и чему то там блин еще. Ну, возможно, там было другое, еще более мудреное слово, я точно не помню. Я робко возразил, что йогом никогда не был. Мне было велено в срочном порядке натянуть штаны и идти за всеми. Я горько вздохнул, и подумал, что временами наш театр напоминает какую-то секту. Мы шли мимо просыпающихся после ночной попойки молодых людей, мимо девчонок, которые танцевали всю ночь и упали в траву тут же, «от избытка чувств», и там же и заснули. «Праздник непослушания» был в полном разгаре. Мы прошли мимо огромной вилки и ложки, воткнутых в землю и служащих воротами в следующий сектор, «Презервативочная» с утра уже пользовалась спросом, очередь стояла в палатку с говорящим названием «Опохмелишка». Мы тоже были достаточно разбиты, наше театральное войско выглядело потрёпанным после еще одной ночи в этом царстве молодости, бесшабашности, отсутствия всех правил и норм, этих цепей, сковывающих людей в железобетонном городе. Наконец мы нашли огромный шалаш и в бессилии заползли вовнутрь. В глубине шатра все йоги сидели дисциплинированно на разноцветных ковриках и медитировали. Они были свежепомыты, сосредоточены, мирны. Монотонно бормоча свои мантры, они казались нашей полной противоположностью: вся наша предыдущая разбитная ночь была написана на наших лицах. Но была в них и какая то холодность, какая то особая отстраненность. В наших же жилах бушевал огонь. Мы были потрёпаны, но на многое еще способны. Посреди этих ковриков ходил огромный бородатый дядька, который вещал об осознанности, о любви к себе, об энергии, о том, что с помощью этой энергии можно сделать. На террасе у шатра лежали двое наших знакомых. Эти двое прекрасных гедонистов лежали по-тюленьи лениво и эффектно, приковывая всеобщее внимание. Так красиво они курили свой кальян, так вкусно ели аджарские хачапури за обе щеки и угощали ими всех подряд, так здорово рассказывали, что сейчас пойдут и выпьют холодное винишко, что наши театральные, вместо этого йоговского дядьки, подтянулись именно к ним. Да простят меня враги бодипозитивщиков, но по этим двоим было видно, что худеть они не в коем разе не собираются, что едят они самое вкусное и отборное, курят лучший в мире табак и собираются сегодня выпить лучшее в мире вино. Одеты они были в дорогие комфортные одежды прекрасных размеров, и сразу видно, что на этот фестиваль люди приехали от-ды-хать. Я отчаянно завидовал. Я был со своим весом словно мальчик между этих двух великолепных касаток- сибаритов, я был никто, я не умел наслаждаться жизнью. Я умел лишь гнобить себя. 24/7. Отчаянно ругать себя за все сделанное и несделанное. Это у меня хорошо получалось.
Режиссер внезапно начала орать, чтобы мы все прошли по битому стеклу, чтобы завершить энергетический процесс, полученный от мастера по йоге. Ну, вы знаете, актеры люди вообще подневольные. А что? Ролей мало, актёров – как грязи, пруд пруди, галошей ешь. Много нас, жаждущих славы, мало среди нас настоящих, талантливых, а рвущихся к славе – мульон и маленькая тележка. Потому-то мы на все согласные, потому- то нами вертит как хочет режиссер и продюсер, потому то мы и пьем горькую, выкладываем себя «в образе» по сто раз на день в «инстаграм», чтобы наконец заметили, потому то мы и скандалим на пустом месте в кафе, потому что всю жизнь ощущаем себя пустым местом. Если, конечно, ты не входишь (а ты нет) в «золотую десяточку» актеров, которые едут нескончаемым унылым паровозиком из одного фильма в другой, из одного сериала в другой, да так, что ты не можешь уже вспомнить, где ты видел это лицо, и кого он играл вообще? Да и сериалы и фильмы на один манер, об одном и том же, и можно не смотреть их сначала, включить на пять минут в середине, матюгнуться и переключить на футбол. Поэтому для нас вопрос не стоял так: лезть или не лезть в это битое стекло: мысленно мы уже туда залезли и я в ужасе разглядывал свои будущие кровавые пятки, а девчонки – те так вообще находились в предобморочном состоянии. Но, заметьте, ни у кого даже мысли не возникло: «Я туда ни за что не пойду, идите вы знаете куда». Нет. Первой ломанулась режиссер. Крутая баба. Кто-то начал барабанить в тамтамы, солнце взошло в позицию «жгучий полдень», мы затаили дыхание. Она достаточно бодро прошлёпала по дорожке из битых стекол, выдохнула и воодушевленно замахала нам рукой. Мы попятились назад. Лысый вдруг вспомнил что он альфа самец и тоже пошел. Незамедлительно после него ринулась Наташка, сексуально повиливая бедрами. Её под руки взяли два йога, она напевала какую то песню, пока шла по стеклам. Потом элегантно сделала реверанс. Толпа аплодировала. Актриса. Рыжая поняла, что теряет свою славу и оттеснила бедрами Кольку, который долго собирался, крестился, выдыхал и явно нервничал. Рыжая сорвала овации, потоптавшись на стеклах так, как будто легко и непринужденно танцует чечетку. Я смотрел на нее и понимал, что мои фантазии о ней не имеют никаких точек пересечения с реальностью. Они все актрисы, понимаете? Наши отношения – это просто сцена под обжигающими огнями рампы, и если она поймет что этюд с кем-то другим привлечет больше внимания публики, она уйдет к нему. Да и было ли что-то между нами, кроме какой-то брезжащей дымки, кроме бесконечного миража? Лунтик, театрально рыдая и по-курьему взмахивая руками, совершила свой героический поступок и сорвала овации. Колька все еще собирался с духом, когда Ден раздраженно отодвинул его: «Ну чо ты, блин?» и получил свою минуту славы. Колька ринулся за ним, наступил всего одной ногой, испугался, его подхватил йог, он тут же запрыгал на второй ноге и под хохот зашухерился за спины наших ребят, отряхивая стекла с пяток. Леночка, ойкая и ахая, просеменила легкой птичкой по стеклам, и теперь облегченно хохотала, повизгивая, радуясь, что все позади. Я остался один. Я посмотрел на публику. Мне не хотелось быть шутом, правда. Я вдруг понял, что никакой я не актёр. Мне не хотелось развлекать публику. Нестерпимо вдруг захотелось оказаться дома, лечь на диван и уткнуться в любимую книгу. И так чтобы мой ожиревший и охреневший кот плюхнулся мне в ноги, да так резко, чтобы я охнул от его тяжести. Мда, мечты, мечты..Пауза затягивалась. Публика начала улюлюкать, режиссёр неодобрительно качала головой, Рыжая облизывала свои хищные губы, Леночка округляла свои жалостливые глаза, парни делали face palm, а я все стоял. Я мог простоять так вечность, пока в шатер не зашла Она. Леська шла явно с купания, о чем свидетельствовали ее мокрые волосы, с которых вода стекала прямо на её грудь. Купальник был вчерашний, черный, он беззастенчиво просвечивал сквозь мокрую белую ткань сарафана. «Ну ладно хоть не голая»,– подумал я и неожиданно повеселел. Я видел, Она смотрела на меня. И я не мог не пойти на стекла. Я не мог отвести от Нее своего взгляда. Толпа кричала « Ну же, слабак! Тюююфяк! Да он просто боится! Какого хрена, иди уже!» А я, как в замедленной съемке смотрел на Неё. Я был уверен, что моя пухлая городская изнеженная пятка не выдержит этого стекла. В моем мозгу проносились моя будущая рана, реки крови, заражение, я думал о том, что залью своей кровью весь пол, она будет хлестать так, что попадет на стены шатра, людей, режиссера, зальет половину земного шара, и все подумают: «Ну что за дебил?» Мысль о скорой мгновенно пронеслась в мозгу, я быстро осознал, что скорая далеко, за 8 часов езды отсюда, а в здешнем медпункте имелась ли хотя бы зеленка и бинт? That is the question. Но я шагнул на эти грёбанные стекла. А вы бы не шагнули перед взором вашей Прекрасной Дамы? Я вот не смог не шагнуть, я просто не смог. Она вертела мной как хотела, эта «не роковая» женщина. Я шагнул на стекла и не почувствовал ничего. Вокруг кричала и улюлюкала толпа, но все лица резко вышли из фокуса, и я видел вокруг только размытые разноцветные пятна. В ушах звенело, а потом произошло какое то шумоподавление, я не мог различить крики. Наверное, так себя чувствует футболист на огромном поле многотысячного стадиона, когда его мяч летит в ворота и время замедляется, а люди задерживают дыхание. Я смотрел только в Её глаза, и я в них просто утонул. И мне было все равно, похлещет ли из меня сейчас кровь на эти дурацкие стекла, зальет ли моей кровью все здесь: эти стекла, этих людей, это шатер, эту поляну, этот мир. И вдруг Она охнула. Она охнула и прижала ладонь к щеке. И в эту же секунду в мир вернулись краски и звуки. «Гггооооооооолллллл!», -кричали в моем мозгу невидимые зрители. «Ну всё,– подумал я,– «помираю». Вокруг бесновалась толпа, ржали мои друзья-завистники актеры, режиссер что -то вдалбливала одному из йогов, кто-то мне закричал: «Чо стоишь, толстый? Дай другим!» Я посмотрел вниз, шагнул на безопасный песок, отряхнул ноги от остатков стекол и с изумлением увидел, что на мне нет ни одной царапины. Ни одной. Лысый меня хлопнул по спине: «Чо, струхнул, да?», я не ответил, потому что уже судорожно искал глазами в толпе Её, я на какое то мгновение потерял Её из виду и уже не мог найти. Я увидел, как в проеме шатра сверкнул Её белый сарафан и ринулся за ней, раздвигая толпу. Эти только что медитировавшие, благочинные йоги тут же осыпали меня отборными проклятиями, что ввело меня в ступор и так же мгновенно развеселило, что я еле сдержал смешок. Наконец я выскочил из этого йоговского притона, и увидел кучу, ну просто толпу девушек в белых сарафанах. Такое ощущение, что блин именно сегодня, все девчонки фестиваля решили выгулять все их белые платья и сарафаны сразу . Я понял, что мне Её не найти, даже если я буду сильно стараться. Даже если сейчас обойду все наше палаточное поселение кругом в 10 километров. Какой же я дурак, что не спросил телефон. Какой же я дурак.