Мария Александровна Стародубцева
Гроза
11.
Она не знала, сколько времени просидела на скамейке у дверей операционной, плохо соображая, что происходит. Не знала, сидит ли рядом Леша или ушел, почти не помнила, говорил ли кто-то с ней или нет. Очнулась, когда поняла, что Леша осторожно тормошит ее, вздрогнула всем телом.
–Что? – на автомате спросила она. Над ней свесилось незнакомое лицо, она сообразила, что это врач.
–Девушка, вы меня вообще слышите? Я говорю, операция прошла тяжело, пока ничего конкретного сказать не могу.
–Что делать? – она еле ворочала языком.
–Ждать,– сухо ответил врач и пошел дальше по коридору. Леха легонько толкнул ее в бок.
–Лиза, поезжай домой, тебе нужно отдохнуть. Сейчас бесполезно здесь сидеть, мы ему ничем не поможем.
Слова доходили до нее с трудом, она смотрела сквозь Коргина мутным взглядом. У него в кармане завибрировал телефон.
–Да? Не знаю, врач ничего толком не сказал. Да иди ты к черту, Эдик, я ничего не знаю! – он отключился.
–Что произошло? – отстраненно спросила Лиза, видимо, немного придя в себя после первого приступа. Она даже нашла в себе силы взглянуть на часы. 11:54, почти полдень, машинально отметила про себя.
– Был плановый обыск в квартире одного из свидетелей,– механически, как попугай, заговорил Леша,– мы искали орудие убийства, которое было на прошлой неделе. Черт, неужели прошла только неделя?! Мы, наверно, потеряли бдительность, я не знаю, но нас ждала засада. Кульниченко выпустил в нас всю обойму, стрелял в упор, там полметра всего было, а он за шкафом каким-то стоял, я не знаю.
–Ты ничего не знаешь! – жестко пробормотала она, он только кивнул.
–Я же из отдела еще двоих пацанов привел, для подстраховки, а он начал стрелять, едва мы дверь открыли. Даже сгруппироваться не успели, потеряли секунд семь, и он успел расстрелять наших! Семь секунд, а потом мы его скрутили. Эдик звонил уже раза три, он его сейчас допрашивает, тот уже во всем признался. А его пистолет мы и искали, из него стреляли в Лихоткину,– Леха говорил как заведенный, не заботясь о том, слушают его или нет. Да она и не слушала почти что, оглушенная и раздавленная.
–Почему вы не смогли ничего сделать?
–Я не знаю.– пробормотал он,– Прости, Лиз.
–Я прощу, а Сашка? – спросила она у потолка.– А Юра, если он вообще выживет? Кто виноват?
–Никто. Каждый сделал все, что мог. Они нас вытащили, по сути, иначе Кульниченко расстрелял бы всех. Слишком узкий проем, большая убойная мощь выстрелов.
Телефон Коргина снова затрясся, он молча вслушался в динамик.
–Лиза, мне надо ехать. Нужно опрашивать свидетелей, соседей Кульниченко, дело ведет Эдик. Мне нужно написать рапорт.
–Уезжай,– прошептала она,– я останусь тут.
–Зачем? Это бессмысленно.
–Сашка погиб,– на Коргина посмотрели большие, красные от слез глаза, некогда бывшие зелеными,– его нет, понимаешь? А Юра, он, он там один, и я не могу его бросить. А вы все можете.
–Лиза! – умоляюще проговорил он.– Не говори так, пожалуйста! Ну не могу я остаться, я должен там быть! Должен помочь допросить Кульниченко, должен что-то понять, пойми ты меня!
–Я понимаю. Но Саша был бы жив, если бы вы хоть что-то сделали тогда, а не сейчас!
Коргин ушел по коридору, не оглядываясь. Лиза говорила, как сумасшедшая, сама плохо понимая собственные слова, но он чувствовал, он знал, что она права. Вот только что они должны были сделать? Что можно было сделать, когда они растерялись, несмотря на подготовку? Да, надо это признать, они растерялись, они не знали, как поступить. Начальник отдела полиции уже разнес своих подчиненных, неизвестно что сейчас творилось в следственном отделе. Вот только поздно все это, уже ничего не изменить. Человека не вернешь. Они каждый день за руку здоровались со смертью, но как редко она напрямую касалась их самих! Так глупо и так нелепо, неожиданно, непонятно. Никто не мог предугадать засаду, не было никаких признаков. Соколовский сделал, что мог, оставив в коридоре почти всю следственную группу, которой оставалось только наблюдать, как гибнут их товарищи, черт возьми!
Эдик Бернс, которому экстренно передали дела Соколовского, предъявил обвинение Колосову в убийстве Надежды Лихоткиной, моментально проведенная экспертиза указала, что пистолет один и тот же. Под отпечатками Кульниченко нашли пото-жировые следы Колосова, он не стал отпираться. Перед Кульниченко сразу же положили обвинение в предумышленном убийстве. От того, выживет Соколовский или нет зависело, будет он обвиняться в одном убийстве или в двойном. На сегодня была назначена и психолого-психиатрическая экспертиза Болдырева и Черниченко, Бернс разрывался, бегая по всем инстанциям, выпрашивая акты и заключения, опять назначая время для допроса свидетелям. В один день на него свалилась куча работы. Ее нужно было побыстрее делать, а он не хотел и не мог. Он просто не ожидал, что такое может произойти. Смерть стала обычным явлением, слишком обычным и нелепым. Эта мысль засела в мозгах, как заноза. Сегодня ему постоянно звонила Алена, известие о перестрелке просочилось в СМИ, пока еще неясные слухи. Комаров, начальник следственного отдела, уже распорядился замять дело. Незачем было ждать резонанса, в газеты дали совсем другую информацию о поимке преступника. Да, он был пойман. Какой ценой достигнут результат никого особо не волновало.
–Сегодня по адресу улица Чкалова, 78, квартира 41, следственно-оперативная группа провела задержание преступника, подозреваемого в незаконном приобретении, хранении и распространении оружия. При проведении обыска возникла нештатная ситуация,– цитировала Алена мужу новостной анонс,– Эдик, ты мне можешь конкретно сказать, что там у вас случилось?
–Ален, да нормально все,– отнекивался Эдик,– ты больше новостям верь.
–С тобой точно все нормально?
–Да точно, блин, не волнуйся,– он натянуто засмеялся. – на меня просто гору дел перевалили, до позднего вечера не разгребусь. – Он отключился.
Кульниченко допрашивали до трех часов дня, одновременно работали с соседями, с немногими свидетелями. Утечки информации в Интернет кое-как удалось не допустить, по-прежнему ходили только слухи. Бернс возился до поздней ночи, проводя осмотр места происшествия. Кровь уже замыли детергентами, после которых в воздухе стоял ощутимый запах хлорки. Следов было предостаточно, нужно было только собрать их все и оформить в вещдоки. Обычных шуток в этот раз не было, работали молча.
За окнами уже почти стемнело, только в нижнем углу неба алел кусок заката. Коридор больницы был ярко освещен, блики от ламп болтались на черном оконном стекле. Окно отражало первые звезды и наползающие тучи, но не пропускало ни единого звука изнутри. Пахло сухим терпким запахом лекарств, пота и почему-то водки. За стенкой слышался гомон, мимо сновали врачи, Лиза понимала это по носящимся взад-вперед белым халатам. Ее словно никто не видел, она сидела здесь, выключенная из жизни, как сова, щурясь от яркого света. Снаружи зажглись огни домов, раньше, еще будучи студенткой, она любила на них смотреть. Окна вспыхивали желтоватым электрическим светом, поднявшийся ветер раскачивал ветки деревьев. На верхушке одного из них одиноко болтался синий изодранный пакет, развевавшийся там, как флаг. Весь день она провела, рассматривая этот пакет, невольно гадая, сорвется он вниз или нет. Пакет не срывался, упорно держась за тонкие ветки самой верхушки высоченного тополя. Так было проще, ей нужно было хоть ненадолго отвлечься, абстрагироваться от навалившегося нервного напряжения. Неожиданно она вспомнила, что ничего еще не ела, и, наверно, голодна, но эта мысль прошла мимо ее наполовину отключившегося сознания. Она замерзла, дрожала всем телом, поддаваясь сквозняку, гуляющему в коридоре.
Над ней опять склонился врач, она молча посмотрела на него. Молодой, не старше тридцати пяти лет, он явно хотел ей помочь, но не знал, как. Она ждала.
–Это вы Лиза? – наконец спросил он. Она вздрогнула и испуганно оглянулась на дверь реанимации.
–Да, я.– голос опять предательски зазвенел.
–Он в бреду постоянно зовет вас,– буднично сообщил неизвестный безликий врач, – и просит прощения. Уезжайте домой, вам надо отдохнуть. До утра ничего не изменится.
–Он меня зовет, а вы предлагаете ехать домой? – раздраженно спросила Лиза.– Мой Саша сегодня погиб, у меня больше никого не осталось. Я его не предам. – Она отвернулась, твердо намереваясь устраиваться спать на скамейке. Врач вздохнул.
–Меня Андрей зовут, – сообщил он непонятно зачем. Развернулся и ушел. Минут через пять пришла медсестра, осторожно положив возле Лизы аккуратно свернутый плед. Плакать девушка уже была не в состоянии, она словно оцепенела, неподвижно глядя перед собой, а плед так и лежал рядом, нетронутый.
12.
Бернс, сидя с раннего утра в кабинете, строчил обвинительное заключение на Болдырева. Солнце, несмотря на самое начало апреля, светило нещадно, он поминутно стирал пот, капающий с волос на клавиатуру компьютера. Снег снаружи быстро таял, обнажая оставшуюся с ноября грязь и дорожные рытвины. Весна здесь сурова, снега таят вместе с асфальтом, что поделаешь. Экспертиза попала ему на руки только вчера вечером, сейчас он обложился бумагами, наспех пытаясь их рассортировать. К обеду должны были привезти обвиняемого для ознакомления с заключением. Все делалось второпях, времени тщательно работать над делом не было, на нем висело еще три таких же. В материалах еще не хватало половины объяснений и протоколов допросов, их он печатал вчера ночью дома, под копирку. Это могло сойти за нарушение, фабрикация доказательств, но ему и раньше частенько приходилось так поступать, чтобы поскорее закрыть очевидное преступление.
«Болдырев Ю.А. хроническим психическим расстройством, слабоумием или иным болезненным состоянием психики не страдал и не страдает. В период совершения инкриминируемого ему деяния он мог осознавать фактически характер и общественную опасность собственных действий и руководить ими. В настоящее время он также способен осознавать фактический характер собственных действий, руководить ими, правильно воспринимать обстоятельства имеющие значение для уголовного дела и давать показания. В принудительных мерах медицинского характера не нуждается. Имеет следующие личностные особенности: нестабильность в логике суждений, от опоры на рациональность до ухода в субъективизм, сложности в принятии критических замечаний, в характере – стремление быть в центре внимания, придавая своей личности особую значимость. Склонность вживаться в различные социальные роли; в личностно-нейтральных ситуациях проявление конформности, в эмоционально-волевой сфере – неустойчивость эмоционального фона с преобладанием повышенного настроения. Чувствительность и ранимость. В трудных ситуациях уступчивость и зависимость.» – переписывал он заключение эксперта, практически не вникая в дебри медицинской терминологии. На допросе, проведенном Соколовским, обвиняемый разглагольствовал о полученной в детстве душевной травме, якобы его пыталась склонить к разврату родная старшая сестра. Разжалобить ему никого не удалось, никому не было дела до его мотивов и травм. Сначала он признался во всем, теперь пробовал отпираться, сообщал, что напился тогда и не помнит, что вытворял. Ну, это он уже поздно, показания уже приобщены к делу, осталось, по сути, только уладить пару формальностей.
Распечатав, он поставил на бланке размашистую подпись и отложил в сторону, поверх аккуратной стопки подготовленных для замначальника Комарова бумаг. Рядом стоял стакан с остывшим недопитым чаем, он прихлебнул было его. Чай оказался горьким, и оставлял на стенках темный осадок, раздосадованный Эдик слил его в окно, идти на верхний этаж и мыть его в раковине было лень. Дело Болдырева было еще не готово к отправке в суд, он это отлично понимал, зная, что материалы могут вернуть на доработку, а брака страшнее в следствии нет. Но не хотел он возиться с этим делом! Как и с Колосовым, сидевшим в СИЗО, ожидая решения своей участи. Иметь собственное мнение следователю особо не полагается, но лично Эдик своими руками пристрелил бы этого Колосова, вместе с его дружком Кульниченко. На том повисли мощные обвинения, дело было на мази.
Машинально Бернс посмотрел время на телефоне, фоном экрана служила фотография их с Ленкой и Аленой летом на шашлыках у друзей. Эх, бросить бы все, и уехать в Горно-Алтайск, подальше от всего этого. Последнее время он часто ощущал подобную усталость, его тянуло домой, к семье. Может быть потому, что перед глазами стояли похороны Сашки Михеева, прошедшие позавчера. Не очень хорошо схоронили, быстро, очень торопились. Страшно было смотреть на почерневшую Лизу, стоявшую у могилы, как столб, страшно было смотреть ей в глаза. Они все знали, что виновны, пусть и косвенно в случившемся. Что-то недосмотрели, что-то не увидели, и так дорого пришлось заплатить. Мысль стала постоянным мотивом, работать не хотелось, большинство дел встали. На выезды теперь ездили с бывшими бойцами СОБРа, расформированного чуть ранее, принимали жесткие меры безопасности. С наступлением настоящей весны и массовым таянием снегов пошло обострение у городских психов, который раз оперативники вынуждены были срываться и ехать снимать с деревьев очередных самоубийц или переборщивших с дозой наркоманов.
Смерти посыпались как горох, в день на каждом повисло по пять-шесть выездов и осмотров бесконечных трупов. А Ленка уже вовсю лопотала что-то, мешая свой птичий лепет с вполне осознанными короткими фразами. Алена присылала мужу видео с дочкой по ватсаппу, он видел Ленку на экране чаще, чем вживую. И это было противно, почти омерзительно.
Оставалось еще одно дело, Курцевой. Бернс принялся набирать постановление о прекращении. Здесь все было ясно как день. Проблема только в том, что через полчаса придет ее мать, которой и придется все это объяснять.
«В ходе предварительного следствия установлено, что 30.03.2017 у подъезда №1 дома по адресу: г.Барнаул, ул.Чкалова , 78 «б», обнаружен труп Курцевой Евгении Андреевны, 29.12.1999 г.р. с телесными повреждениями характерными для падения с большой высоты.
Согласно заключения эксперта причиной смерти Курцевой Е.А. явилась тупая сочетанная травма грудной клетки, живота таза, левой верхней и нижних конечностей, полученная вследствие падения с большой высоты. Кроме того, обнаружены поверхностные резаные раны на левом предплечье (4), которые образовались от действия предмета с острой режущей кромкой и вреда здоровью не причинили.
Установлено, что 30.03.2017 Курцева Е.А. с целью самоубийства выпрыгнула из окна общей лоджии подъезда №1, расположенной на 12 этаже дома №78 «б» по ул.Чкалова г. Барнаула.
При осмотре сотового телефона и планшетного компьютера погибшей были обнаружены многочисленные фотографии самопорезов на руках, сделанных в различное время, в частности ряд фотоизображений датированы в феврале 2017 г. На них видны множественные самопорезы предплечий, вырезанная на руке пентаграмма.
Согласно заключению посмертной психолого – психиатрической экспертизы, девушка совершила самоубийство вследствие имеющегося у нее болезненного состояния психики наложенного на личные переживания.»
Только он распечатал постановление, вошла Курцева. Потрясение плохо сказалось на ней, мешковатая одежда, отсутствие макияжа, нервные движения. Конечно, ему было очень ее жаль, он ощущал свою вину перед ней. Женщина тихо присела на подготовленный стул, он молча подал ей бланк. Пробежав лист глазами, мать вздохнула.
–Значит все так и закончится? – безразличным тоном спросила она.
–В смерти Жени никто не виноват, Татьяна Алексеевна,– пожал плечами Бернс, стараясь скрыть покрасневшие от напряжения или от слез глаза. – стыдно признаваться, но мы бессильны.
–Да понятно, конечно. Просто я так и не пойму, зачем она так со мной поступила. Что хотела доказать? – вопросы были потухшие, без выражения и особых эмоций.– Вы верите, что там что-то есть? После смерти?
–Я не знаю,– нервно дернулся Бернс, его водянистые серо-голубые глаза невольно забегали от смущения. – но думаю, если и есть что-то, то ей там неплохо.
–Хоть бы,– прежде чем он успел открыть рот, она встала и вышла. Бернс подождал, пока стихнут ее шаги на лестнице, потом вышел на крыльцо старинного столетнего здания, в подвале которого они размещались и закурил. Он не верил в жизнь после смерти, не верил, что размазанный в кашу на асфальте труп на том свете встанет и будет хоть как-то функционировать, но его мнение не значило ничего для раздавленный горем женщины. Она не просила ответа, она просила поддержки, она умоляла помочь ей. А все, что он мог – в очередной раз солгать. Если бы это могло ее утешить, он поверил бы хоть в зубную фею, но ей было наплевать. Оставалось надеяться, что она не сойдет с ума. Впрочем, он знал, что забудет о ней через пару недель, с головой погрузившись в новое дело. Нельзя принимать чужое горе слишком близко. Атрофия души рано или поздно станет расплатой за чувствительность. Лучше погрязнуть в цинизме и рассматривать людей как потенциальные трупы, тем более, что именно в таком состоянии он их обычно и видит.
Почти обыденностью, обязанностью стали для Эдика звонки в больницу. Там практически безвылазно дежурила Лиза, больше просто некому. Соколовский неделю лежал в отключке, ему становилось то лучше, то хуже. Кажется, одна из трех пуль пробила ему легкое, и ничего определенного врачи сказать не могли до сих пор. Какой-то невыносимо нудный бесконечный кошмар. Звонить было все страшнее, жутко было слушать в динамике сухой безжизненный голос Лизы, которую он помнил смеющейся и покрасневшей, впервые пришедшей тогда к ним в отдел. Саша с Юркой решили устроить ей маленькую экскурсию, с псевдосерьезным видом показывая ей их крохотный грязный кабинет, и разглагольствуя о его тепле и уюте. А она боялась ненароком лишний раз шелохнуться, чтобы не задеть что-нибудь и не сломать. Она сама была не очень высокая, ниже их, но явно ощущала себя слоном в посудной лавке среди их столов, насаженных друг на друга, шкафа и манекена. У него тогда еще было лицо, потом его снесли на стрельбах. Бернс набрал было ее номер, но резко сбросил. Не было сил снова туда звонить, он чувствовал реальный цепкий, липкий как пот страх, обвивающий сердце, как змея.
13.
Пакет с тополя, наконец, сорвало и швырнуло в грязный сугроб. Лиза заметила это сегодня утром, только приехав в больницу. Синие обрывки терзала теперь какая-то опаршивевшая бродячая дворняжка, вяло огрызаясь на спешащих мимо прохожих.
Зачем она сюда приезжала? Если Лиза и задавалась этим вопросом, вряд ли могла найти внятный ответ. Но стоять на похоронах было еще страшнее. Здесь ощущалась жизнь, хоть какое-то движение, там она оставалась наедине со смертью. Она не забудет, как медленно опускали в землю гроб, не забудет дикий страх, сдавивший ей желудок. Она всю эту неделю жила в страхе, настороженными глазами сверля снующих мимо врачей, медсестер, посетителей, еще черт знает кого. Возвращаться домой оказалось еще хуже, там ее встречала тишина. Гнилая, холодная тишина и фотография Сашки. Повешенная слишком высоко, почти под потолком, потому что нормальный гвоздь оказался только там, оставшись еще с ремонта. Он неотрывно смотрел на нее, вчера она не выдержала и сняла его с гвоздя, спрятав подальше в шкаф. Но он следил за ней сквозь тщательно запертую дверцу, как всегда, слегка улыбаясь. Они сильно отличались с Юркой, как небо и земля. Саша улыбался постоянно, своей особой, еле заметной, но очень теплой улыбкой. У него при этом только глаза искрились, как расплавленное серебро, как будто чуть-чуть усмехаясь. А что он скрывал за этой своей полуулыбкой, не знала даже она, он умел быть скрытным. Никак не хотел рассказывать ей свои проблемы, считал, что должен ее оберегать. Даже, когда они ссорились, и она убегала в угол, он подкрадывался к ней сзади, хватал на руки и тащил на диван. Чтобы видеть ее, и не волноваться, что она там делает, вечно приговаривал при этом. Думал, что застигает ее врасплох, а она ждала этой его выходки, слышала, как он крадется. Уж очень он громко топал при этом, настолько увлекался. И обожал дарить ей цветы, темно-алые розы. Как запекшаяся кровь. Она не знала, откуда он их брал, ей было все равно, она привыкла ждать эти цветы, как праздника. А он стоял напротив и совсем по-мальчишески смотрел на нее, пока она кружилась по тесной комнатке с букетом в руках. Розы кололись шипами, но их красота заставляла простить все.
А Соколовский улыбался нечасто, хоть и не сказать, что никогда. Она хорошо его помнила в ту, самую первую встречу. До жути банальную. В университете, на какой-то лекции, кажется по теории права. Она тогда сидела с подругами на второй парте, над чем-то смеялась, и какое-то зудящее ощущение заставило ее обернуться. Она увидела, как сидящий четырьмя рядами выше парень буквально прожигает ее холодным взглядом. Даже поняв, что обнаружен, он явно не намеревался отвести от нее вспыхивающие как уголья черные глаза. Горящие и одновременно холодные, как пустые ночные тоннели. А рядом с ним сидел его приятель, толкая его в бок и ухмыляясь. Хорошо, тогда вошел преподаватель, и лекция началась. После пары оба приятеля подошли к ней.
–Девушка, а можно с вами познакомиться? – с показательной вежливостью заявил один из них, – меня Саша зовут, и я заметил, что вам на лекции было дико скучно. Перейдем на ты?
–Мне не было скучно,– улыбнулась она,– я боялась, что ваш сосед меня испепелит. – укол пришелся в цель, молчащий второй парень явно стушевался.
–Извините, задумался,– невнятно пробормотал он. Разговор явно был ему неприятен.
–Да давайте на ты,– смягчилась она,– я Лиза.
–Юра,– наконец соизволил представиться тот, тряхнув головой. Пряди черных волос постоянно падали ему на лоб, поэтому сидя, он вечно подпирал висок левой рукой. И, в отличие от Сашки, весь универ проходил в костюме, но только не в футболках и джинсах. Обожал строить из себя педанта, и держал жуткий беспорядок у себя на столе. Не поймешь, сплошной клубок противоречий! Водил ее в кафе после пар, и терпеть не мог музыку, которую она слушала. И не выносил притворяться в чем бы то ни было. Хотя делать ему это приходилось постоянно. На старших курсах он здорово повздорил с одним из преподов, из-за пустяка, просто желал лишний раз доказать свою принципиальность. И препод вынужден был признать его правоту, хоть и попытался зарезать Соколовского на экзамене, впрочем, безуспешно.
Он тоже дарил ей цветы, почти каждый день. Любые, в сортах он не разбирался, еще и подчеркивая это, но почти всегда белые. Если даже Соколовский и улыбался, глаза у него не смеялись никогда, обычно оставаясь отстраненными. Нет, она была неправа, они не были особо холодными, скорее колючими, а иногда застенчивыми. Сашка любил его подкалывать по этому поводу, в ответ тот говорил, что Михеев свихнувшийся романтик, а он, видите ли, мнит себя реалистом. Говорил он это зря, как позже оказалось, с точностью до наоборот.
И она с самого начала знала, что он ее любит. Хотя упорно не желал это признавать. Если, гуляя по городу, она начинала восхищаться летящим с вечернего неба снегом, он обязательно ворчал, что завтра будет ужасная слякоть, и искренне недоумевал, почему она закатывается от смеха.
После того, как на выпускном она сказала ему, что выйдет замуж за Сашу, ей впервые стало страшно по-настоящему. Застывшие черные глаза Соколовского прокололи ее насквозь, насилу ему удалось их отвести, и взять себя в руки. А потом он был другом жениха на свадьбе и через силу улыбался ей. Натянутой улыбкой. А в глазах тускло сверкали тщательно скрываемые слезы. Он был тогда почти мальчишкой, ни разу потом она не видела у него таких вспышек. Не вылезая с работы, он отлично научился владеть собой. Но она никогда не знала точно, как ей вести себя с ним, и что он думает. Она по-своему любила их обоих, они были ей опорой, а теперь она в любой момент могла потерять все. Так просто и так жутко.
–Лиза? – она вздрогнула и обернулась от окна. Сзади стоял Андрей, врач. Странное дело, без халата, видимо, где-то забыл. В джинсах и сиреневом свитере крупной вязки. Наверно, врачи тоже могут быть людьми.
–Что? – напряженно проговорила она. Андрей неожиданно по-доброму улыбнулся. Может, он делал так и раньше, она впервые вообще смотрела на него, по-настоящему, не как на ходячий предмет больничного инвентаря.
–Очнулся ваш Соколовский, вечером сможете ненадолго зайти к нему. Ненадолго,– повторил он, довольно глядя на остолбеневшую в первый момент Лизу.
–Скажите,– ее голос заметно дрогнул,– с ним точно все будет в порядке?
–Да, теперь уже точно,– железно ответил Андрей. Наверно, он потом куда-то ушел, она этого почти не помнила.
Вечером ей наконец-то разрешили зайти в палату. Она шла, чувствуя, как подкашиваются ноги и бешено стучит сердце. Соколовский ее ждал, еще очень бледный, почти одного цвета со своей подушкой, обросший небритой щетиной. Ждал и смотрел на нее точно так же, как тогда в универе, прожигая навылет. На худом лице они четко выделялись, большие черные глаза, немного запавшие, обведенные темными кругами. Кажется, там был кто-то еще, она не видела. Осторожно приблизившись, Лиза присела на край койки, слегка скрипнувшей в ответ. Ей было страшно на него смотреть, почему-то очень страшно и стыдно.
–Сашки нет, да? – хрипло спросил он, облизывая потрескавшиеся губы. Она сдавленно кивнула. – Я помню, он упал рядом со мной. Мне не удалось предотвратить засаду. Прости меня.
–Тебе нельзя еще волноваться,– пробормотала она, с опаской вслушиваясь, как тяжело он дышит. – никто не виноват.
Он в ответ слабо улыбнулся.
–Ты могла обмануть Сашку, но не меня. Спорим, обвиняешь всех подряд и злишься на себя?
Лиза невольно расслабилась: перед ней был прежний Юрка Соколовский, со своим вечным сарказмом. И раскисать сейчас было нельзя, нельзя, чтобы он это заметил. Хотя бы здесь она обязана выдержать. А он явно бодрился, не желая слишком ее пугать. Дурак, все строит из себя!
–Юр, не надо, я сама не знаю, что во мне сейчас творится. Сначала, наверно да, злилась на всех вас, а теперь. Похоже, перегорела, на время или нет, не хочу думать. Тем более на тебя злиться бесполезно, еще угроблю тебя окончательно. – она усмехнулась, надеясь ехидством немного его взбодрить.
–А что же ты, как мне сказали, неделю сидела здесь? – похоже, только этот вопрос его и интересовал. Ну и, как обычно, он ее подкалывал.
–А ты почему постоянно меня звал, как сказали мне? – колкость удалась, Соколовский покраснел, как школьница, в глазах зажегся прежний обидчивый огонь. Напряжение начало разряжаться. – И вообще, давай, заказывай мне, что тебе завтра принести, а то на меня уже полбольницы косится, надо домой ехать.
В конце концов, если Юрка может сейчас хотя бы пытаться язвить, то и она на это способна.
–Груши привези, тогда.
–И как ты можешь их любить, они же кислые? – притворно скривилась Лиза,– И сок этот из них льется, отовсюду. Может по традиции, апельсины таскать?
–Ну да, а они сладкие, блин,– проворчал он в ответ. Лиза засмеялась и вышла из палаты. У нее с плеч словно гора свалилась. На секунду горечь в сердце немного притупилась, жизнь все же вступала в свои права. На крыльце больницы она остановилась, всматриваясь в усеянное звездами сиренево-фиолетовое небо. Дул ветер, снова подмораживало. Снег возле больницы сошел почти полностью, из-под слоя грязи робко проглядывали буро-зеленые стебли прошлогодней травы, мокрые и холодные. Она невольно спохватилась, поняв, что за последнее время впервые толком вгляделась в то, что ее окружает, вон, хоть траву под снегом заметила, уже неплохо. Прямо перед ней лежала большая широкая трасса, на переходе мигал зеленый огонь светофора, сообразив, что надо торопиться, она побежала вперед, по заученному за неделю маршруту. Долго стояла на остановке, пока ждала автобус, замерзла и радовалась этому. Не потому, что сошла с ума, нет. Просто позволила себе побыть живой, не той машиной, что была до этого.
Остановка утонула в луже после дождя, а она не могла вспомнить, когда он был. Судя по всему, вчера, а где пропадала она? Подошел забрызганный серо-белый автобус, жалобно всхлипывающий на ухабах всеми рессорами, она влетела в него, устало упав на сиденье. Да, раньше она обожала ездить вот так, никуда не приезжая. Как бы ей хотелось вернуться в те времена, когда она была почти девчонкой, смелой и свободной, когда на ней не висело столько тонн обязательств, когда толком не нужно было ничего решать самой. А сейчас словно какая-то часть ее прежней вернулась из-под присыпавшего душу пепла.