Мария Александровна Стародубцева
Гроза
Жизнь проходила в ноутбуке, заменившем ему друзей и собеседников. В редкие выходные он вытягивался на тахте, закутавшись в одеяло, как улитка-переросток, и смотрел тупые ужастики, воткнув в уши наушники. Ни эмоций, ни особых чувств он при этом не испытывал. Звучит банально, но когда практически ежедневно сталкиваешься со смертью, монстры на экране вызывают только зевоту. То, что в реальности гораздо прозаичнее и страшнее, чем самый кровавый и глубокий триллер. Иногда в такие моменты ему было стыдно за себя, работа выматывала настолько, что он мало отличался от вьючного животного.
И думал, как животное, только о еде и сне. В университетские годы, помнится, он отлично играл на гитаре, даже пытался сочинять музыку. Теперь это только травило самолюбие, гитара валялась в шкафу в пропыленном насквозь футляре, он не смог бы взять и пару аккордов, пальцы огрубели и утратили пластичность. Тогда в нем просыпалась жгучая зависть, например, к Эдику Бернсу, который по обыкновению, в конце месяца уходил в запой, ненадолго забывая об опостылевшей работе.
–Еще бы в аварию попасть,– мечтал иногда Эдик в перерывах между опросами потока алкашей, наводнявших отдел,– не сильную, но чтобы в больницу месяца на полтора. Лежишь себе, мух ловишь, сок попиваешь, под кроватью пиво заныкано, блаженство!
–Бернс, ты больной! – обычно отмахивался Соколовский, втайне обдумывая подобную ситуацию.
Утром понедельника Бернс возвращался в мир живых и до полудня сидел, не шевелясь, приложив ко лбу кувшин с водой, и упиваясь отвращением к себе. От похмелья спасала выкуренная за раз пачка сигарет, для Эдика это был любимый наркотик. Соколовский и сам курил практически постоянно, в день по три пачки, чисто на автомате. Иногда это помогало отвлечься от работы, от очередной испитой физиономии напротив тебя или от очередного трупа. Сейчас, весной, начинается какое-то обострение, смерти идут как эпидемия. Пока еще наплыва основной волны нет, нашествие мертвецов начинается где-то в апреле. Хоть по часам проверяй.
Можно отслеживать стадии своей деградации и превращения в циничную машину. Это бесило, но выхода Соколовский не видел. Потому, наверно, и рвал себе побольше дел, чтобы хоть попытаться не до конца очерстветь.
Свою работу он не переносил. Странно, ведь раньше стремился сюда, готов был по головам идти, лишь бы попасть в отдел. Сказывалась романтика профессии. Приобретя твердый взгляд на вещи он заметно охладел к любимому раньше делу, выполняя свои обязанности как машина. И противоречил сам себе, вспоминая сегодняшнюю стычку с начальником. Нельзя впадать в крайности, принимать все к себе и превращаться в циника, ковыряющегося в распоротых мозгах вроде судмедэксперта Семко, нужно балансировать на середине, но как трудно это сделать!
А если копать еще глубже, то не любил он, наверно, не столько саму работу, сколько конкретный свой следственный отдел. Потому что напротив помещался отдел полиции, где в дежурке работал его старый друг Саня, напарник и соперник. Просто и ясно. Они, едва встретившись на первом курсе универа, проверяли друг друга на прочность, кто лучше ответит, кто первый дрогнет. Состязание вошло в привычку, превратилось в каждодневную работу. Пока у него было любимое дело, да та же гитара, пока он понимал, что может ответить Сашке ударом на удар, Соколовский относительно легко переносил заклятого друга. Хотя, если он станет раскапывать себя, наверняка обнаружит жгучую зависть, а еще глубже холодную ненависть к приятелю и вряд ли там будет что-то еще. А потом появилась Лиза, вернее, появилась она сразу, но они столкнулись из-за нее несколько позже. Лиза спутала ему все карты, она ушла к Сане, а на такой удар привыкший к драке Соколовский ответить не мог. А больнее всего его самолюбию было признать столь очевидное поражение и смириться с ролью друга семьи и свидетеля на свадьбе. Самое мерзкое, что только может быть!
Ему часто казалось, что Михеев над ним тупо насмехается, напоказ выставляя свое благополучие, и это только распаляло в нем бессильную злость. С самого момента их свадьбы, с мига, когда он увидел смеющиеся глаза Лизы и прочел в них любовь к бывшему другу, он не находил себе места. Они служили вместе с Сашей, но там, в армии было немного проще, Лизы рядом не было, если не считать Сашкиных увольнительных. Потом судьба ненадолго раскидала их, пока он проходил прогонку в деревнях, и вот опять они оказались в одной лодке. Так просто и так невыносимо смотреть на женщину, которую любишь, и видеть, как она целует твоего друга и своего мужа. Просто как день. Она рядом и ужасно далеко. Поэтому он с такой неохотой соглашался приезжать к ним, и поэтому его бешено тянуло туда, как он ни сопротивлялся.
Не в обычае Соколовского было строить воздушные замки и мечтать, но, позволь он себе такое, перед ним встала бы только она. Лиза. Взбалмошная надоедливая девчонка, с легкостью обставлявшая их обоих, непредсказуемая и непокорная. Теперь, правда, бешенство в ней поутихло, больше появилось от затасканной по делам и проблемам трудоголички, а лукавая улыбка потухла, и разжечь ее снова удавалось только Саше. Она не горела больше сама, она подпитывалась им, не ощущая этого. И как ни пытался Юрий применить к ней свою любимую аналитику и расчет, она объяснению не поддавалась. Ни думать о ней, ни мечтать, ни забыть ее он не мог. Чем дальше, тем сильнее его это бесило и выводило из себя, а злость он срывал, с головой уходя в работу. Способ затасканный, но более менее действенный. Но как же его к ней тянуло!
–Ты же такой хороший, Юра,– иногда смеялась она, когда они вдвоем провожали ее до подъезда.– и почему девушки вокруг тебя не вьются? – Классика френдзоны!
–Ты мешаешь! – улыбался он тогда в ответ, стараясь смягчить ледяные иглы в глазах и молясь, чтобы в сумерках не заметили его смятения. – Кончай динамить, и выходи замуж за меня, потребность в остальных мигом отпадет!
Она звонко смеялась, а Сашка из-за спины шутливо грозил ему кулаком. Да, говорить правду в шутку легче всего. Легче всего, черт возьми, шутить и улыбаться, а потом ночью лежать на кровати и понимать, что вместо души у тебя самая банальная черная дыра. А она смущенно отводила глаза, сидя с ним в том же дурацком кино, когда ловила его взгляд и вспыхивала, как спичка. Спичка, так звал ее Сашка, за нервозность и быструю отходчивость. Он обожал ее, только о ней и был способен говорить. Это раздражало до крайности и это же невольно обезоруживало Соколовского. Да, он отлично знал, что с ним творилось, знал с самого начала. Любовь, свалившаяся на него как гром с ясного неба, полудетская и в чем-то наивная, никуда деваться не собиралась, даже похороненная под слоем рабочей рутины. Стоило ему остаться одному, мысли яростно продирались сквозь усталость, превращаясь в малопонятные туманные грезы. Он настолько привык засыпать и просыпаться, думая о ней, что превратил это в своеобразный ритуал. Это была его слабость, его большая тайна, секрет полишинеля, известный, наверно, всем.
8.
В понедельник с утра следователь вызвал на допрос Олесю Черниченко. Девочке было десять, ее выдернули с занятий в школе, что ей было только на руку. Пришлось оформлять допуск законного представителя при допросе, проще говоря, ее матери. В половине одиннадцатого утра они явились, по случаю холодов закутанные в шарфы до подбородков. Елена Александровна Черниченко оказалась высокой, прямой, как спица женщиной, с упрямым волевым взглядом. Девочку она прижимала к себе, а та все норовила вывернуться и разглядеть получше тесный кабинет. Обычная девчонка, светлые волосы, заплетенные в две короткие тонкие косички, большие светло-голубые глаза, напоминающие рыбьи. Немного вертлявая, видно было, что сидеть на стуле ей скучно и хочется побегать по школьным коридорам, а не торчать тут, изо всех сил стараясь не зевать. Бернс уехал на стрельбы, второй раз за месяц, так что кабинет был в распоряжении Соколовского. Он скороговоркой сообщил свидетелям шапку протокола допроса несовершеннолетнего, обычные анкетные данные, потом вопросительно посмотрел на явно нервничавшую мать. Елена Александровна сухо кивнула.
–Скучно, да? – с детьми Соколовский работать не умел, и особо не любил. Тем более с маленькими. Но людям, урвавшим для тебя свое драгоценное в кавычках рабочее время, явившимся в отдел для опроса на твое мнение плевать. Как для следователя подозреваемый перестает быть человеком, так и следователь для свидетелей и иже с ними – набор функций плюс голосовые связки. Им не нравится, когда ты недоволен или ты устал, они здесь хозяева, у них права, а ты им прислуживаешь. Такова позиция большинства. Ты им – что-то вроде робота с приклеенной улыбкой. Интроверту в следствии делать нечего, тут нужно уметь общаться и подлаживаться под собеседника, а это больное место Соколовского. Пришлось экстренно откапывать в себе актерские таланты. Ну да, следователь тот же актер, с натянутой маской. Играет свою роль, как заведенный, пока не свалится прямо на сцене. И получит в награду сухие выстрелы салюта на своих похоронах.
–Ага,– болтая ногой, отозвалась Олеся, покосившись на мать. Голос самый обычный для девчонки, довольно тонкий, еще не оформившийся. Она же сущий ребенок, еще почти никаких намеков на то, что будет позже. Соколовский резко выдернул себя из напрасных мыслей, попробовав сосредоточиться. От хронической усталости внимание рассеивалось, и кабинет плавал вокруг.
–Тогда я сейчас быстренько тебя спрошу и отпущу, идет?
–Согласна,– серьезно кивнула девочка. Лично ему она не нравилась, слишком манерная. Сидит сейчас, ощущая себя центром мира. Однако, его мнение никакого значения не имело. Он повторялся, скверное качество.
–Олесь, кто еще с тобой живет дома?
–Мы с мамой и папой живем,– откликнулась девочка,– и еще у меня братик есть, Паша, но он маленький совсем, ему полтора месяца.
–Ничего себе, ты богатая. Брат не достает?
–Нет, он только кричит постоянно, и уроки мешает делать.
–Ну, тут остается только терпеть. А бабушка с вами живет?
–Нет, отдельно. У нас места мало папа говорит.
–Она одна живет?
–Ой, там много кто с ней.– девочке разговор явно нравился, еще бы, большего от нее не требовалось.– В квартире у бабушки проживает моя тетя Галя, ее сын Даня и Юра, который считается мужем бабы. А скажите, деда Юру скоро выпустят?
–Соскучилась?
–Очень– об этом следователь знал, но все равно подобное поведение ставило его в тупик. Неужели в десять лет можно быть такой идиоткой?
–Он играл с тобой?
–Да, мы часто играли. Папа вечно уезжает, а мама поздно приходит. – теперь слова посыпались из девчонки, как горох.– Он единственный, кто хоть играет. Бабушка болеет и просит, чтобы я не вертелась под ногами, и тогда я иду к нему.
–Он как любит играть?
–Ну, он закрывал меня в бабиной комнате, снимал с меня одежду и лизал мне нижние места. – ничуть не смущаясь, ответила девочка.
–Часто он так игрался?
–Это было больше чем один раз, всего несколько, но сколько раз точно не вспомнить. Последний раз это случилось перед новым годом. В это время тетя Галя была на работе, Даня уехал на елку, бабушка уехала на собрание, где она занимается библией. В это время дядя Юра закрыл меня в комнате, пока я играла с котом, снял с меня плавки, в это время я лежала на бабиной постели. Юра при этом ни чего не говорил. – При этих словах мама крепче перехватила дочь.
–А нижние места, Олесь, это какие? – будничным тоном продолжал спрашивать следователь.
–Зачем вы ее мучаете? – взвилась заботливая мамаша. – Ей же неприятно, вы видите!
Девочка особой брезгливости не выказывала, скорее наоборот.
–Нам всем неприятно, Елена Александровна,– последовал сухой ответ,– но разговор этот должен состояться. Больше я девочку вызывать не буду, одного раза достаточно. Прошу вас потерпеть. – женщина угрюмо замолчала. Видно было, что ей невыносимо здесь сидеть и обнажать жизнь своей семьи перед чужим человеком, она словно сама сидела голая и дрожала от холода и возмущения. Обидно, противно, мерзко, но необходимо. Он сам терпеть не мог подобные дела, но их меньше от этого не становилось.
–Так какие это места, Олесь? – как можно мягче спросил он. –Ниже пояса?
–Да,– тихо пробормотала девочка. – Про то, что деда Юра делал со мной, я рассказала маме после нового года, так как боялась, что может произойти что – то страшное.
–Он тоже раздевался при этом?
–Нет, и всегда молчал. В первый раз, когда Юра делал это со мной, я говорила ему: «Зачем ты это делаешь?», он молчал и ни чего не говорил мне. Он переставал делать это, когда я его начинала отталкивать. Я понимаю, что он делал что-то плохое,– замялась девочка,– но отпустите его, пожалуйста. Бабушка сильно злится, я боюсь к ней ездить, она часто плачет. А меня в школе дразнят подстилкой, я дерусь, а толку нет.
–Пока не можем отпустить, Олеся,– пробормотал следователь.– нельзя. А на одноклассников не обращай внимания, они просто глупые и не понимают, что говорят. – Бланк протокола допроса вылез из чихающего принтера, на последнем вздохе картриджа. – Елена Александровна, посмотрите, все ли верно написано.
–Да, все нормально,– женщина подписалась в бланке, потом ручкой зачиркала девочка. Почерк круглый, неровный, буквы выводит старательно.
–Ну все, считай это тем же, что посещение стоматолога,– Соколовский натянуто улыбнулся.– больной зуб вырвали, плохую информацию рассказали, теперь будет легче. – Пока девочка торопливо одевалась, он отвел мать в сторону.
–Скажите, вы ей давали какие-то основы полового воспитания?
–Нет, – вздохнула женщина,– они там сейчас продвинутее нас, я так думала. Она по нему скучает, хочет еще поиграть.
–Лучше будет, если она и дальше воспримет это как игру. Я выпишу постановление о назначении экспертизы, ее расспросит еще психолог, и мы от вас отстанем.
–Поскорей бы. Надоела уже эта канитель,– на миг сквозь слой пудры на лице женщины проступила боль, но она сдержалась. –До свидания.
После таких допросов кабинет начинал казаться ему зачумленным. Возясь по локоть в грязи и мерзости, сложно остаться незапятнанным или как там это называется. Как там говорят, можно вытащить человека из грязи, но не вытащишь грязь из человека. Резкость, грубость, пошлость, черствость въедаются в мозги, как ржавчина.
Девочка думает, что это была игра, и только смутно подозревает, так нельзя. Отец пропадает в рейсах, дальнобойщик, мать на работе, бабушка адепт какой-то секты, Свидетелей Иеговы, тетка на работе. И единственным, кто хоть как-то обращал на девчонку внимание, оказался этот Болдырев, тоже ее использовавший для удовлетворения собственных прихотей. Поманил ее ласковым обращением, она ведь всецело ему доверяет до сих пор! И деда Юра для нее лучший, пусть и снимал с нее трусы, зато давал лакомиться конфетами и защищал от бабушки! Даже в голове плохо укладывается. И мать, которая не рассказала дочери, что означают такие игры, выставила себя ограниченной клушей. Она квохчет над малышом, сплавляя старшую к бабке, которая пропадает в молельне, пока ребенок нашел себе подобное развлечение. Откуда пошли слухи в школе, наверно, девчонка сама похвасталась, что за ней ухаживает взрослый мужчина, а уже потом испугалась. А теперь ее дразнят. В итоге ее кругом использовали, даже он, для подшивки к материалам дела.
Интересно, какой она вырастет, если уже сейчас готова отдаться за конфету? Как бы цинично это не звучало. Нельзя говорить о таком, нельзя писать, но ведь это то, настоящее, та грязь, с которой мы сталкиваемся, и боязливо проходим мимо, лишь бы не попасться под горячую руку. Он не верил девочке, что она ничего не понимала, нет, понимала, еще как. И радовалась, что хоть кто-то обратил на нее внимание, потакает ее прихотям, может быть, делает ей приятно. Он ее насиловал, по сути, и он же был ее другом и защитником. И зачем в книгах рисуют театр абсурда, если он нас окружает? Что может быть нереальней и абсурдней?! Девчонка здорово заигралась, ее, естественно, жаль. Если совсем ударяться в философию, то теперь она не познает настоящей дружбы и любви, будет искать в них либо подвох, либо только самое низменное. Она еще краснеет и смущается, ее еще пока тошнит от этого, но ненадолго. Немного подрастет и, скорее всего, банально пойдет по рукам, а ее семье будет плевать на это. Может быть, он излишне сгущает краски, и мать возьмется за ребенка, но как слабо ему в это верилось!
Следующие три часа он опрашивал друзей и собутыльников Колосова, выпытывая, где тот мог раздобыть пресловутый пистолет. Троица состояла на учете в наркологии, еще и наркоманы-любители, но употребляли, как божились, чисто для себя. Лихоткина тесно общалась с ними, постоянно ругалась, что ей засоряют квартиру. Колосов тоже употреблял, это Соколовский и так знал, утром из наркодиспансера пришел положительный ответ на запрос. Показания все давали, как под копирку, не знаю, и не видел.
–А наркотик какой употребляли?– нажимал на Кульниченко, одного из собутыльников, следователь.
–Коноплю из деревни Ванек привез, он туда недели три назад ездил.
–А Лихоткина?
–Нет,– тут Кульниченко, типичный гопник-переросток, глумливо усмехнулся,– она пыталась Ванька вытащить, скандалила, что он ломает жизнь себе и ей. Не хотел он ее убивать, наверно, просто достала Она стерва была, кого хочешь доведет до ручки
–Ага, а потом нашел в мусорном баке пистолет и пристрелил свою стерву со злости,– саркастично констатировал следователь.
–Я тебе, начальник, так скажу,– фамильярно и задушевно начал Кульниченко, почесывая бритую голову. Выглядел он заправским уголовником, хотя приводы на нем висели чисто за хулиганку, много из себя строил. Перегаром от него несло на весь отдел. Девять классов, училище, алкоголь, обычное явление. Постепенно так привыкаешь работать с подобным контингентом, что забываешь о существовании нормальных, адекватных людей. – Ванька ее если и убил, то за дело. Она хотела на нас заявить, что мы траву курим, и в наркушку нас упрятать.
Несмотря на тупость полупьяных собутыльников, картина вырисовывалась уже неплохо. Колосов приезжал в город на заработки, устроился по блату охранником. Там работал Кульниченко, он его и порекомендовал начальству. Друзей Иван снабжал коноплей, наверняка выращенной в собственном огороде, а не сорванной на мнимом пустыре за селом. Лихоткина, училка русского языка в гимназии, познакомилась со своим Ромео по переписке, после пары свиданий стареющая девушка втюрилась в него по уши. Побоялась остаться одна и обслуживать дряхлеющую мать, вечно намекающую на пустую жизнь дочери, от которой не спасала даже работа, которую врагу не пожелаешь. Колосов ее понимал, хотя бы вначале, и не учил жить. Узнав его поближе, она выяснила, что он наркоман, попыталась вытащить бедолагу из жизненной ямы путем сдачи его в наркушку и всех приятелей заодно. Алкоголь тоже помог. Взбесившийся на этой почве Колосов заманил ее в лес и там расправился. Пистолет раздобыл через кого-то, скорее всего на рынке из-под полы. В итоге, Лихоткина, по сути, оказалась в том же положении, что и девчонка Черниченко, обеих игнорировали в семье, и они нашли себе утешителей. Колосов наверняка казался училке сильным и способным ее защитить, во всяком случае увезти от матери и однообразной рутины. А что он наркоман, так это добавляло ей святости в собственных глазах. Немногие станут добровольно терпеть наркомана и алкоголика, и пытаться его спасти, строя из себя мученика. Показуха, столь возвышающая тебя в глазах общества. Все четко и ясно, вот только на стадии домыслов. К делу размышления не подошьешь. Дело простое, вот только бы найти орудие убийства и можно брать отпуск и уезжать отсюда к черту! Хотя, куда он уедет, уж лучше вдоволь поваляться дома. Ко всему прочему, он еще и был классической совой, и в редкие свободные дни не вылезал из постели до полудня. Это бывало в отпуске, когда можно было вовсе не вставать, и читать, и наигрывать на гитаре музыку, пытаясь подобрать ноты к Сашкиным стихам.
Неужели будет глухарь, ведь пистолет не найден. По следам на гильзе его идентифицировали, как обычный ПМ, пистолет Макарова, но гильза, естественно, не может дать номер оружия, и, тем более, указать, где оно куплено и где находится теперь. Коргин и Михеев полдня уже мотались по городу, выясняя, где за последний месяц продавали оружие такой модели. Все выходные Соколовский эту карту точек продажи и составлял, спасаясь от постоянной головной боли только сигаретами. Квартирная хозяйка едва его не выгнала за задымленность комнаты, он снова с ней сцепился, в который раз мечтая о собственном отдельном угле. С девяти утра он обивал порог Центрального суда, чтобы ему выписали постановления на обыски в квартирах Колосова, Лихоткиной, Кульниченко, Ивлева и Васкова, был небольшой шанс, что оружие прячет кто-то из них. Но они, естественно, наверняка давно его укрыли в более надежном тайнике. Колосов на допросе молчал, твердил только, что нашел пистолет на помойке кафе, и выкинул его в реку. Сейчас постановления были у него на руках, уже хорошая новость.
СОГ полчаса ждала на лестничной клетке, пока им откроют дверь. Мать Лихоткиной, дородная пожилая женщина в розовом махровом халате, почти сразу же ушла в гостиную, взгромоздившись там на диван. Оперативники принялись методично перетряхивать содержимое квартиры, практически не общаясь между собой. Компьютер, куча бумаг на столе, фотография Надежды Лихоткиной, цветы, ничего примечательного. Сероватые занавески стыдливо прикрывали серое низкое небо, стучавшее в окно моросящим дождем. Половина четвертого вечера, город утонул в слякоти, полицейская «Газель» перекрасилась в серо-коричневый цвет, утратив первоначальный белый. Квартира была на третьем этаже, какая-то ободранная береза билась веткой в стеклопакет, без звука, напоминая попытки глухонемого напомнить о себе в шумной переполненной комнате.
Шкафы оказались забиты бельем. Мать и дочь жили вместе. Вещи перекладывали по нескольку раз, была вероятность, что оружие спрятано здесь Колосовым, и этот шанс таял с каждой минутой. С кухни вернулся Леха Коргин, доложив, что в шкафчиках и крупах ничего нет, кроме тараканов. В ванной хозяйничали они же, как будто хозяйкам квартиры было на нее наплевать. Типовая однушка в хрущевке кишела живностью, в углу то ли спала, то ли разлагалась тощая серо-полосатая кошка. Все здесь было серое, ярким пятном торчал только розовый махровый халат. Перерыли каждый шкаф. Поверьте, это очень мерзко, когда открывают ящики и копошатся в личных вещах. Это противно. Чувствуешь себя стоя в одежде – голым. В квартире обыскивали всё. Вообще всё. Каждую коробку с обувью смотрели. Кастрюли перекладывали из стопки в стопку. Ковры поднимали. Вещи перебирали, блокноты листали, горшки цветочные рассматривали. Михеев просматривал каждый ящик объемистого комода и шкафов, составляя опись вещей.
Квартиру перетряхивали два часа, за окном практически совсем стемнело, когда Соколовский, наконец, сел за бывший стол Лихоткиной, составлять протокол. По итогу изъяли ноутбук и два телефона, один нерабочий, с разбитым экраном. Можно было ухватиться за соломинку, что с этих номеров Колосов мог звонить, договариваться о покупке оружия. Абсурд, но иногда срабатывает. Мать, скрестив руки на груди, отрешенно наблюдала за тем, как разоряют ее дом, в воздухе висело почти осязаемое напряжение.
–Александра Валерьевна,– хриплым от усталости голосом проговорил наконец Соколовский,– я прошу извинить нас за вторжение, но, поверьте, это необходимо. Посмотрите, пожалуйста, все ли верно указано в описи и протоколе и распишитесь. Понятые, я прошу вас тоже подойти и расписаться. – Вызванные для этой цели студенты. Боязливо переминаясь с ноги на ногу, приблизились, уронив глаза в протокол.
–Он не мог бы спрятать оружие здесь, я вообще не хотела, чтобы он сюда приходил,– зазвенел голос Лихоткиной. – но у меня не было против него ничего, кроме голословных обвинений. Пока он не застрелил мою дочь.
–Нам необходимо отработать каждую версию,– как попугай по указке повторил следователь.
Обратно в отдел ехали молча, тупо уставившись в темнеющие проемы окон.
–Лизка сегодня до восьми вечера на парах,– пробубнил Михеев, не отрываясь от телефона.– Дерет студентов контрольной по договору аренды, им нужно пять задач решить за семинар письменно. Прикинь, я вчера до двух ночи пытался их решить, еле одну осилил. – Сашка на выходных, похоже, все-таки напился, его выдавали опухшие красные глаза и одутловатость. Крепился он долго, теперь, наверно, корил себя, что сорвался.
–Ну, – протянул Соколовский, – помнится, ты вместо гражданки сидел в качалке, забив на пары, так что это карма.
–Ты себя вспомни, примерный ботаник,– фыркнул Сашка, тряхнув головой,– как бегал по универу, выспрашивая, кто может написать тебе курсовую, а потом сам ее переписывал, не желая получить трояк?
–Ладно, не надо про мое темное прошлое,– туманно заявил следователь. Леха Коргин, предпочитавший появляться в универе на аттестации, отработках и сессии, но никак не на семинарах, только ухмыльнулся.