Мануэль Кастельс
Власть коммуникации

Культура в сетевом обществе

Общества являются культурными конструктами. Я понимаю культуру как совокупность ценностей и убеждений, которые информируют, руководят и мотивируют поведение людей. Так, если существует особое сетевое общество, должна существовать и культура сетевого общества, которую мы можем определить как его исторический маркер. Здесь, однако, многокомпонентность и новизна сетевого общества вновь требуют осторожности. Прежде всего потому, что сетевое общество глобально, оно создает и объединяет множество культур, связанных с историей и географией каждого уголка мира. Фактически индустриализм и культура индустриального общества не ведут к исчезновению специфических культур по всему миру. Индустриальное общество обладает множеством различных – и по-настоящему противоречивых – культурных проявлений (от США до СССР, от Японии до Соединенного Королевства). Также существовали ядра индустриализации в значительном числе сельских и традиционных обществ. Неоднородный капитализм унифицирует эту реальность исторического существования в культурном отношении. Да, рынок правит в каждом капиталистическом государстве, но при таких специфических правилах и с таким разнообразием культурных форм, что определение культуры как капиталистической приносит немного аналитической пользы, если под этим мы на самом деле не подразумеваем американскую или западную культуру, которая тогда оказывается эмпирически неправильной.

Таким же образом сетевое общество развивается во множестве культурных образцов, произведенных в каждом конкретном контексте в силу неоднородности истории. Оно материализуется в особых формах, ведущих к формированию сильно различающихся институциональных и культурных систем [Castells, 2004b]. Однако существует еще и общее ядро сетевого общества, как это было и в индустриальном обществе. Но есть также дополнительный слой объединения в сетевом обществе. Он представлен глобально в реальном времени. Он глобален по своей структуре. Таким образом, он не только разворачивает логику целого мира, но и сохраняет сетевую организацию на глобальном уровне, будучи специфичным при этом для каждого общества. Это двойное движение всеобщности и обособления приводит к двум главным последствиям на культурном уровне.

С одной стороны, специфические культурные идентичности становятся общинами автономии и иногда «рвом сопротивления» для коллективов и индивидов, которые отказываются исчезать в логике доминирующих сетей [Castells, 2004c]. Быть французом оказывается так же важно, как быть гражданином или потребителем. Быть каталонцем или баском, галисийцем, ирландцем, валлийцем, шотландцем, квебекцем, курдом, шиитом или суннитом, индейцем аймара или маори становится объединяющим принципом самоидентификации в противовес доминированию, навязываемому национальными государствами. В отличие от нормативных или идеологических воззрений, которые предлагают слияние всех культур в космополитическом плавильном котле мирового гражданства, мир не плоский. Сопротивляющиеся идентичности разворачиваются на этих ранних стадиях развития глобального сетевого общества и порождают самые драматические социальные и политические конфликты недавнего времени. Респектабельные теоретики и менее респектабельные идеологи могут предостерегать от опасности такого развития, но мы не можем игнорировать его реальность. Наблюдение должно информировать теорию, а не наоборот. Следовательно, то, что характеризует глобальное сетевое общество, – это противопоставление логики глобальной сети и утверждения множественности локальных «Я», как я попытался показать и доказать в предыдущих работах ([Castells, 2000a; 2000c; 2004c], см. также: [Tilly, 2005]).

Вместо возникновения однородной глобальной культуры в качестве магистрального общего тренда мы наблюдаем историческое культурное разнообразие: скорее, фрагментацию, чем сближение. Ключевой вопрос, который при этом возникает: способны ли эти особые культурные идентичности (созданные из унаследованных от единичных историй и переработанные в новом контексте материалов) коммуницировать друг с другом? [Touraine, 1997]. В противном случае разделение взаимозависимой, глобальной социальной структуры, в которой пока еще нет возможности говорить на общем языке ценностей и убеждений, ведет к систематическому непониманию, у истоков которого – разрушительное насилие над другим. Таким образом, протоколы коммуникации между различными культурами являются важнейшей проблемой для сетевого общества, поскольку без них не существует общества, но только доминирующие сети и сопротивляющиеся общины. Проект космополитической культуры, общей для граждан всего мира, составляет основу демократического глобального правления и указывает на центральную культурно-институциональную проблему сетевого общества [Habermas, 1998; Beck, 2005]. К сожалению, такое видение предлагает решение, при котором отсутствует определение – иное, чем в нормативных терминах – процессов, с помощью которых эти протоколы коммуникации создаются или могут быть созданы, учитывая тот факт, что космополитическая культура, согласно эмпирическому исследованию, представлена только в очень небольшой группе населения, проживающей в Европе [Norris, 2000; Eurobarometer, 2007; 2008]. Таким образом, хотя мне лично очень хотелось бы, чтобы культура космополитизма постепенно улучшала коммуникацию между людьми и культурами, наблюдение текущих тенденций указывает иное направление развития.

Определить то, чем эти протоколы межкультурной коммуникации могут быть, – исследовательский вопрос. Его изучение в данной книге будет осуществлено на основе следующей гипотезы: общая культура глобального сетевого общества является культурой протоколов коммуникации, позволяющей осуществлять коммуникацию между различными культурами не на основе разделяемых общих ценностей, а на основе разделения ценностей коммуникации. Это значит, что новая культура возникает не из содержания, а из процесса, как конституционная демократическая культура базируется на процедуре, а не на существующих программах. Глобальная культура – это культура коммуникации ради продолжения коммуникации. Это незамкнутая сеть культурных смыслов, которые могут не только сосуществовать, но также взаимодействовать и изменять друг друга на основе этого обмена. Культура сетевого общества – это культура протоколов коммуникации между всеми культурами в мире, развивающаяся на основе общей веры во власть сети и синергии, возникающей при передаче информации другим и получения ее от других. Процесс материального созидания культуры сетевого общества происходит ныне, и он не закончен. Однако это не распространение капиталистического сознания через власть, осуществляемую в глобальных сетях доминирующей элитой, унаследованной от индустриального общества. Это и не идеалистическое предложение философов, мечтающих о мире абстрактных космополитичных граждан. Это процесс, с помощью которого сознательные социальные акторы различного происхождения передают свои ресурсы и убеждения другим, ожидая получения того же взамен: общий многообразный мир, свободный от древних страхов.

Сетевое государство

Власть не может быть сведена к государству. Однако понимание государства, его исторических и культурных особенностей – необходимый компонент любой теории власти. Под государством я понимаю институты управления обществом и их институциональные органы политической репрезентации, управления и контроля социальной жизни; таковы исполнительная, законодательная и судебная власть, государственное управление, вооруженные силы, правоохранительные органы, надзорные органы и политические партии на разных уровнях правления: национальном, региональном, локальном и международном.

Государство нацелено на поддержание суверенитета, монополию на окончательное принятие решений в отношении его субъектов в рамках данных территориальных границ. Государство определяет гражданство, следовательно, предоставление прав и провозглашение обязанностей его граждан. Оно также распространяет свою власть на иностранных граждан, находящихся под его юрисдикцией. Оно включено в отношения взаимодействия, соперничества и власти с другими государствами. В представленном выше исследовании я показал – в соответствии с данными ряда ученых и экспертов – растущее противоречие между структурацией инструментальных отношений в глобальных сетях и сокращением властных полномочий национального государства в рамках территориальных границ. Действительно, существует кризис национального государства как суверенного образования [Appadurai, 1996; Nye, Donahue, 2000; Jacquet et al., 2002; Price, 2002; Beck, 2005; Fraser, 2007]. Однако национальные государства, несмотря на переживаемые ими многочисленные кризисы, не исчезают, они трансформируются, адаптируясь к новым условиям. Именно эта прагматическая трансформация реально изменяет политический ландшафт и влияет на политические решения в глобальных сетевых обществах. Эта трансформация влияет и поддерживается разнообразными проектами, конституирующими культурные/концептуальные данные, которые представляют существующие в каждом обществе различные политические и социальные интересы, работая на осуществление трансформации государства.

Национальные государства отвечают на кризисы воздействием парных процессов – глобализации инструментальности и культурной идентификации – с помощью трех основных механизмов:

1. Одни объединяются друг с другом, формируя нередко многофункциональные сети государств, и разделяют свой суверенитет, как, например, Евросоюз. Другие фокусируются на совокупности различных вопросов, например, НАФТА или МЕРКОСУР – преимущественно на торговых вопросах или на вопросах безопасности, как НАТО. Часть из них конституируется как места координации, переговоров и дебатов между государствами, интересы которых связаны с конкретными регионами мира, например, ОАГ (Организация американских государств), АС (Африканский союз), Лига арабских государств, АСЕАН (Ассоциация государств Юго-Восточной Азии), АТЭС (Азиатско-Тихоокеанское экономическое сотрудничество), Саммит Восточноазиатского сообщества, Шанхайская организация сотрудничества и т. д. В наиболее сильных сетях государства делятся некоторыми атрибутами суверенитета. Государства также создают постоянные или полупостоянные неформальные сети для выработки стратегий и управления миром в соответствии с интересами участников сети. Существует неофициальная иерархия таких группировок, «пищевую цепочку» которых возглавляет «большая восьмерка» (G-8), вскоре превратившаяся в «большую двадцатку» или Группу 22-х (G-20 или G-22).

2. Государства выстроили все более концентрированную сеть международных институтов и наднациональных организаций для решения глобальных вопросов – от институтов общего назначения (например, ООН) до специализированных (ВТО, Международный валютный фонд, Всемирный банк, Международный уголовный суд и т. д.). Существуют также создаваемые ad hoc международные институты, деятельность которых направлена на конкретную совокупность вопросов (например, договоры по защите глобальной окружающей среды и реализующие их органы).

3. Национальные государства многих стран вовлечены в процесс деволюции власти региональным и локальным правительствам одновременно с открытием каналов участия в управлении негосударственных общественных организаций в надежде остановить кризис политической легитимности, связав ее с идентичностью народа.

Реальный процесс принятия политических решений происходит в сетях взаимодействия между национальными, наднациональными, международными, межнациональными, региональными и локальными институтами при одновременном втягивании в него организаций гражданского общества. В ходе этого процесса мы наблюдаем трансформацию суверенного национального государства в новую, возникающую в современном мире форму государства, которую я определил как сетевое государство [Castells, 2000a, р. 338–365]. Возникающее сетевое государство характеризуется разделением суверенитета и ответственности между разными государствами на разных уровнях правления, подвижностью управленческих процедур и большим разнообразием пространственно-временных отношений между правительством и гражданами по сравнению с предшествующей формой национального государства.

Система целиком развивается по такому прагматическому пути принятием текущих решений, нередко порождающих противоречивые правила и институты и делающих совокупность политических репрезентаций менее четкой и более удаленной от контроля граждан. Эффективность национального государства повышается, но кризис его легитимности нарастает, хотя политическая легитимность может быть улучшена, если локальные и глобальные институты будут играть свою роль. При этом растущая автономия локального и регионального внутри государства может вызвать противостояние различных уровней государства и восстановить их друг против друга. Эта новая форма государства порождает новые проблемы, вытекающие из противостояния исторически сложившейся природы институтов, все еще связанных с их территориально замкнутыми национальными обществами, и новых функций и механизмов, берущих на себя выполнение их роли в сети.

Таким образом, сетевое государство сталкивается с проблемой координации в трех аспектах: организационном, техническом и политическом.

Организационный: органы, направленные на защиту основ своего существования и их привилегированных командных позиций в отношении своих обществ, не могут иметь те же структуру, систему поощрений и принципы деятельности, что и органы, основная цель которых заключается в нахождении взаимовыгодной координации совместной деятельности с другими органами.

Технический: протоколы коммуникации не работают. Введение компьютерной сети зачастую, скорее, дезорганизует деятельность участвующих в них организаций, чем объединяет их, как случилось с новой Администрацией национальной безопасности, созданной в США после объявления войны с террором. Организации вынуждены принять сетевые технологии, которые предполагают сетевой характер деятельности, но последние при этом могут подвергнуть опасности их способность сохранять контроль над бюрократическим основанием их функционирования.

Политический: координационная стратегия является не только горизонтальной (между органами), но и вертикальной, реализуемой по двум направлениям: сетевая связь со своими политическими кураторами, чреватая утратой собственной бюрократической автономии, и сетевая связь со своими сторонниками среди граждан, следствием чего является обязанность усилить собственную открытость.

Сетевое государство также сталкивается с идеологической проблемой: координация общей политики означает общий язык и совокупность разделяемых ценностей, например, против рыночного фундаментализма в регулировании рынков, или последовательное развитие политики охраны окружающей среды, или приоритет человеческих прав над государственными соображениями в политике безопасности. Неочевидно, что подобная сочетаемость реально осуществима между различными государственными структурами.

К тому же существует геополитическая проблема. Национальные государства все еще рассматривают сети управления как место для торговли, где они имеют шанс утвердить свои интересы. Вместо того чтобы сотрудничать ради глобального всеобщего блага, национальные государства продолжают руководствоваться такими традиционными политическими принципами, как: (а) максимизация интересов национального государства и (б) приоритетность личных/политических/социальных интересов политических акторов в управлении каждым национальным государством. Глобальное управление рассматривается, скорее, в качестве поля возможностей для максимизации собственных интересов, чем в качестве нового контекста, в котором политические институты разделяют управление общими проектами. Фактически, чем дальше развивается процесс глобализации, тем больше противоречий (кризисы идентичности, экономические кризисы, кризисы безопасности), ведущих к возрождению национализма и попыткам восстановить главенство суверенитета, он порождает. На деле мир объективно многомерный, но некоторые из наиболее могущественных политических акторов на международной арене (например, Соединенные Штаты, Россия или Китай) проявляют тенденцию действовать односторонне, ставя свои национальные интересы на первое место, не заботясь о стабильности мира в целом. Действуя таким образом, они одновременно ставят под удар собственную безопасность, поскольку в условиях глобального, взаимосвязанного мира их односторонние действия ведут к системному хаосу (к примеру, связь между войной в Ираке, напряженностью с Ираном, усилением военных действий в Афганистане, с одной стороны, и ростом цен на нефть и глобальным экономическим спадом – с другой). Пока длятся эти геополитические противоречия, мир не может перейти от прагматической, созданной ad hoc в ходе переговоров сетевой формы принятия решений к системе конституционно обоснованного сетевого глобального правления.

В конечном счете, только власть глобального гражданского общества, воздействующего на общественное сознание через медиа и коммуникационные сети, могла бы преодолеть историческую инерцию национальных государств и вынудить эти национальные государства согласиться с реальной ограниченностью их власти в обмен на возрастание их легитимности и эффективности.

Власть в сетях

Ныне мною собраны необходимые аналитические элементы, чтобы задать вопрос, который определяет центральную тему всей книги: где находится власть в глобальном сетевом обществе? Для ответа на этот вопрос вначале надо выявить различия между четырьмя конкретными формами власти:

• сетевая власть;

• власть сети;

• власть в сети;

• сетесозидающая власть.

Каждая из этих форм власти задает специфический процесс реализации власти.

Сетевая власть относится к власти акторов и организаций, включенных в сети, которые конституируют ядро глобального сетевого общества в человеческих коллективах или среди индивидов, которые не включены в эти глобальные сети. Эта форма власти действует путем исключения/включения. Рауль Тонга и Эрнст Уилсон [Tonga, Wilson, 2007] предложили формальный анализ, который показал, что цена исключения из сетей возрастет быстрее, чем выгоды от включения в сети. Это происходит потому, что ценность пребывания в сети увеличивается экспоненциально размеру сети, что предположил в 1976 г. Роберт Меткалф в своем законе. Но в то же время обесценивание, вызванное исключением из сети, также увеличивается в геометрической прогрессии и с большей скоростью, чем возрастание ценности пребывания в сети. Теория сетевого гейткипинга изучает различные процессы, с помощью которых узлы включены или исключены из сети, показывая ключевую роль гейткипинга усиливать коллективную власть некоторых сетей над другими или данной сети над несвязанными социальными единствами [Barzilai-Nahon, 2008]. Социальные акторы могут укрепить свою властную позицию с помощью создания сети, аккумулирующей ценные ресурсы, а затем, используя стратегии гейткипинга, закрыть доступ тем, кто не прибавляет ценности сети или подвергает опасности интересы, которые доминируют в программах этой сети.

Власть сети можно лучше понять, используя предложенный Дэвидом Гревалом [Grewal, 2008] теоретический подход к анализу глобализации с позиций сетевого анализа. С этой точки зрения глобализация означает социальную координацию между многочисленными сетевыми акторами. Эта координация нуждается в стандартах.

Стандарты, которые позволяют демонстрировать глобальную координацию, я называю властью сети. Понятие власти сети состоит в соединении двух идей: во-первых, координирующие стандарты являются тем более ценными, чем большее количество людей их использует, и, во-вторых, эта динамика, которую я описываю как форму власти, может вести к нарастающей ликвидации альтернатив, с помощью которых в иных случаях может быть коллективно осуществлен свободный выбор… Возникающие глобальные стандарты… [обеспечивают] решение проблем глобальной координации среди различных участников, но это верно, если одно решение превосходит другие и является угрозой исчезновения альтернативных решений этой проблемы [Ibid., р. 5].

Следовательно, стандарты, или, в моей терминологии, протоколы коммуникации, определяют правила, которые однажды приняты в сети. В данном случае власть осуществляется не путем исключения из сетей, но установлением правил включения. Конечно, в зависимости от уровня открытости сети эти правила могут быть предметом переговоров между ее составляющими. Но когда правила установлены, они становятся принудительными для всех узлов в этой сети, ибо соблюдение этих правил является тем, что делает возможным существование сети как коммуникативной структуры. Власть сети является властью стандартов самой сети над ее компонентами, хотя эта власть, в конечном счете, благоприятствует интересам особой совокупности социальных акторов, стоящих у истока формирования сети и установления стандартов (протоколов коммуникации). Понятие так называемого «Вашингтонского консенсуса» как операционного принципа глобальной рыночной экономики иллюстрирует значение власти сети.

Но кто обладает властью в доминантных сетях? Как действует власть в сети? Как я предположил выше, власть является реляционной возможностью навязать волю одного актора другому актору, пользуясь структурной возможностью доминирования, встроенной в институты общества. Следуя этому определению, ответ на вопрос, кто является «держателем» власти сети в сетевом обществе, может быть либо очень простым, либо вообще невозможным.

Ответ прост, если мы отвечаем на вопрос, анализируя работу каждой особой доминантной сети. Каждая сеть определяет свои властные отношения в зависимости от ее запрограммированных целей. Так, в условиях глобального капитализма последнее слово принадлежит глобальному финансовому рынку, а МВФ или рейтинговые финансовые агентства (например, Moody’s или Standart and Poor’s) являются авторитетными переводчиками для простых смертных. Это слово обычно произносится от имени Казначейства США, Федеральной резервной системы или Уолл-стрита с немецким, французским, японским, китайским акцентом или с акцентом Оксбриджа в зависимости от времени и места. В любом случае власти США имеют в виду военную власть государства, или, говоря более аналитически, власть любого аппарата, способного использовать технологические инновации и знания для достижения военной мощи, которая обеспечивает материальные ресурсы для масштабных инвестиций в военный потенциал страны.

Однако вопрос может превратиться в исследовательский тупик, если мы попытаемся найти простой ответ и определить источник власти в виде некоего единства. Военная власть не может предотвратить катастрофический финансовый кризис; фактически при определенных условиях – иррациональной защитной паранойи и дестабилизации ситуации в нефтедобывающих странах – она может его спровоцировать. Либо глобальные финансовые рынки могут перейти в автоматическое управление (an Automation – новое название OLE Автоматизации, обозначающей механизм, который позволяет одним приложениям управлять и настраивать объекты других приложений. – А. Ч.), оказавшись вне контроля любого значимого регулирующего института в силу размера, объема и сложности потоков капитала, циркулирующего в этих сетях, а также зависимости критериев оценки от непредсказуемых информационных турбулентностей. Считается, что политическое принятие решений зависит от медиа, но последние создают множественную основу, так или иначе искаженную в идеологическом или политическом отношении, а сам процесс медиаполитики весьма сложен (см. гл. 4 наст. изд.). Что касается капиталистического класса, он действительно обладает некоторой властью, но не властью над каждым и всеми, он в значительной степени зависим как от собственной динамики глобальных рынков, так и от решений правительств по вопросам регулирования и управления. Наконец, сами правительства связаны в сложные сети несовершенного глобального правления, обусловленные давлением бизнеса или групп интересов, обязанные вести переговоры с медиа, которые транслируют действия правительства гражданам, и периодически атакуются выражающими несогласие общественными движениями, которые неохотно идут на попятную [Nye, Donahue, 2000; Price, 2002; Juris, 2008]. Да, в некоторых случаях, таких как США после 11 сентября, или когда речь идет о сферах влияния России, Китая, Ирана или Израиля, правительства могут быть вовлечены в односторонние действия, которые создают хаос на международной арене. Но они поступают так на свой страх и риск (а мы становимся косвенными жертвами наносимого ущерба). Таким образом, односторонние геополитические действия дают дорогу реальностям нашего глобально взаимозависимого мира. Подытоживая, скажу: государства, даже наиболее могущественные из них, обладают некоторой властью (в основном деструктивной), но не Властью с большой буквы.

Итак, возможно, вопрос о власти в его традиционной формулировке не имеет смысла в сетевом обществе. Однако новые формы доминирования и детерминации оказываются наиболее важными в формировании жизни людей независимо от их желания. Таким образом, властные отношения существуют и действуют, хотя и в новых формах и с новыми типами акторов. И наиболее важные формы власти следуют логике сетесозидающей власти. Позвольте мне уточнить.

В мире сетей возможность осуществлять контроль над другими определяют два основных механизма: способность создавать сеть (сети) и программировать/перепрограммировать работу сети (сетей) для достижения поставленных перед сетью целей и способность соединять и обеспечивать взаимодействие различных сетей на основе разделяемых общих целей и объединения ресурсов, предотвращая при этом соперничество с другими сетями с помощью формирования стратегического взаимодействия.

Обладателей первой властной позиции я называю программистами, обладателей второй позиции – переключателями. Важно отметить, что эти программисты и переключатели являются конкретными социальными акторами, но необязательно идентифицируются с какой-то определенной группой или индивидом. В большинстве случаев эти механизмы действуют на стыке между различными социальными акторами, определяемыми в соответствии с их позицией в социальной и организационной структурах общества. Таким образом, я утверждаю, что во многих случаях обладатели власти сами являются сетями. Не абстрактными, лишенными сознания сетями, не автоматами: это люди, объединяющиеся вокруг своих проектов и интересов. При этом они не являются единичными акторами (индивидом, группой, классом, религиозным или политическим лидером), – пока исполнение власти в сетевом обществе требует сложного набора совместной деятельности, выходящей за рамки союзов, – но становящейся новой формой субъекта, близкой к тому, что Бруно Латур [Latour, 2005] прекрасно определил как «актор-сеть».

Давайте рассмотрим работу этих двух механизмов создания власти в сетях: программирование и переключение. Возможность программирования целей сети (как и возможность их перепрограммирования) является, безусловно, решающей, поскольку однажды запрограммированная сеть будет работать эффективно и перенастраивать свою структуру и узлы, исходя из заданных для достижения целей. Как именно разные акторы программируют сети – специфический для каждой сети процесс. Это не тот же самый процесс для глобальных финансов и военной власти, для научного исследования, организованной преступности или профессионального спорта. Следовательно, властные отношения на сетевом уровне должны определяться и пониматься в соответствии со спецификой конкретной сети. Однако все сети обладают общими чертами: идеями, концепциями, проектами и фреймами, генерирующими программы. Все это – продукты культуры. В сетевом обществе культура в наибольшей степени вовлечена в процессы коммуникации, особенно в электронный гипертекст глобальных сетей мультимедийного бизнеса и его ядра – Интернета. При этом идеи могут происходить из различных источников и соединяться со специфическими интересами и субкультурами (например, неоклассическая экономика, религии, культурные идентичности, уважение личной свободы и т. п.). Характерно, что идеи циркулируют в обществе в соответствии с тем, как они представлены в реалиях коммуникации. И, в конечном счете, идеи достигают заинтересованных групп в каждой сети в зависимости от уровня их воздействия на эти группы в процессе коммуникации. Таким образом, контроль над сетями или влияние на сети коммуникации, как и возможность создавать эффективный процесс коммуникации и убеждения, по ходу дела поддерживая проекты потенциальных программистов, являются ключевыми активами в возможности программировать каждую сеть. Другими словами, процесс коммуникации в обществе, как и организации и сети, которые приводят в действие этот процесс коммуникации, являются теми базовыми сферами, где осуществляется программирование проектов и формируются заинтересованные в этих проектах группы. Они представляют собой поля власти в сетевом обществе.

Существует и второй источник власти: контроль точек соединения между различными стратегическими сетями. Обладателей этих позиций я называю переключателями. Примерами таких точек являются соединения между сетями политического лидерства, медиасетями, научными и технологическими сетями, военными сетями и сетями безопасности для отстаивания геополитической стратегии. Или соединения между политическими сетями и медиасетями для производства и распространения специфических политико-идеологических дискурсов. Или связь между религиозными и политическими сетями для продвижения религиозной повестки в светском обществе. Или между академическими и бизнес-сетями для обеспечения последних знаниями и легитимностью в обмен на ресурсы для университетов и места работы для их продукции – выпускников. Это не сеть старых университетских друзей. Это специфические системы взаимодействия интерфейсов, которые возникают на относительно стабильной основе в качестве способа артикуляции целей действующей операционной системы общества за пределами формальной самопрезентации институтов и организаций.

При этом я не возрождаю идею властвующей элиты. Таковой не существует. Это упрощенный образ власти в обществе, аналитическая ценность которого ограничена некоторыми предельными случаями. Это как раз и означает, что не существует унифицированной властной элиты, способной удерживать под контролем программирование и переключение операций во всех важных сетях, для чего должны быть установлены не настолько очевидные, сложные и согласованные системы усиления власти. Для утверждения такого рода властных отношений программы доминирующих сетей общества и рассматриваемых сетей нуждаются в установлении не противоречащих друг другу целей между ними (например, доминирование рынка и социальная стабильность; военная власть и финансовые ограничения; политическая репрезентация и воспроизводство капитализма; свобода выражения мнения и культурный контроль). И они должны быть в состоянии коммуницировать друг с другом на основе процессов переключения, внедряющих синергию и ограничивающих противоречия, которые запустили акторы-сети. Вот почему так важно, чтобы медиамагнаты не становились политическими лидерами, как произошло с Сильвио Берлускони. Либо подобные правительства не должны обладать тотальным контролем над медиа. Чем более жестко переключатели выражают единственную цель – доминирование, тем с большей силой властные отношения в сетевом обществе подавляют динамизм и инициативу его многообразных источников социальной структурации и социальных изменений. Переключатели – не люди, но они состоят из людей. Это акторы, создаваемые из сетевых акторов, вовлеченных в динамические интерфейсы, которые особым образом действуют в каждом случае вхождения в связь. Программисты и переключатели – это те акторы и акторы-сети, которые в силу их позиции в социальной структуре обладают сетесозидающей властью, наивысшей формой власти в сетевом обществе.