Мануэль Кастельс
Власть коммуникации
Глава 1
Власть в сетевом обществе
Что такое власть?
Власть представляет собой наиболее фундаментальный процесс в обществе, поскольку общество определяется ценностями и институтами, a то, что оценивается и институционализируется, определяется властными отношениями.
Власть является реляционной (выражающей отношение, «отношенческой». – А. Ч.) способностью, которая позволяет социальному актору, имеющему соответствующую возможность, асимметрично влиять на решения другого(их) социального(ых) актора(ов) желательным для его воли, интересов и ценностей образом. Власть осуществляется посредством принуждения (или возможности такового) и (или) конструирования смысла на основе дискурсов, которыми социальные акторы руководствуются в своих действиях. Властные отношения формируются через доминирование, представляющее собой власть, укорененную в институтах общества. Реляционная способность власти обусловлена, но не детерминирована структурной возможностью доминирования. Институты могут участвовать во властных отношениях, опирающихся на доминирование, которое они осуществляют над своими субъектами.
Это определение достаточно широко для того, чтобы охватить большинство форм социальной власти, но требует некоторых уточнений. Понятие «актор» отсылает ко множеству субъектов действия (т. е. действия индивидуальные, коллективные, организаций, институтов и сетей). В конечном счете, однако, все организации, институты и сети – результат действий человеческих акторов, даже если это действие было институционализировано или вызвано процессами, происходившими в прошлом. Реляционная способность означает, что власть – это не атрибут, но отношение. Она не может быть оторвана от специфического отношения между субъектами власти – теми, кто имеет соответствующее право на власть, и теми, кто является объектами такого воздействия в данном контексте. Асимметрично означает, что, хотя влияние в отношении всегда взаимно, во властных отношениях всегда существует бо́льшая степень влияния одного из акторов на другого. Впрочем, абсолютной власти не существует, как и нулевой степени влияния подчиняющихся власти на занимающих властные позиции. Всегда существует возможность сопротивления, ставящая под сомнение властное отношение. Более того, в любом властном отношении присутствует определенная степень согласия и принятия со стороны тех, кто подчиняется власти. Когда сопротивление и отторжение становятся существенно сильнее, чем согласие и принятие, властные отношения трансформируются: условия внутри отношения изменяются, обладающие властью теряют ее, и в конце концов происходит процесс институциональных или структурных изменений, зависящий от степени трансформации властных отношений. Или в противном случае властные отношения становятся несоциальными. Это происходит, если властное отношение может быть установлено только на основе структурного доминирования, подкрепленного насилием, тогда для поддержания последнего обладающие властью должны уничтожить реляционную способность оказывающего(их) сопротивление актора(ов), аннулируя тем самым само отношение. Я выдвигаю идею, что чистое принуждение с помощью силы не является социальным отношением, поскольку оно ведет к уничтожению доминируемого социального актора, что и означает исчезновение отношения с угасанием одной из его сторон. Тем не менее это социальное действие с социальным смыслом, поскольку использование силы оказывает устрашающее воздействие на выживших субъектов, подчиненных подобному доминированию, помогая восстановить властные отношения с этими субъектами. Более того, как только властное отношение вновь установлено во всем многообразии его компонентов, множество составляющих многоуровневого механизма доминирования вновь работают, делая насилие одним из факторов среди широкого набора определяющих факторов. Чем ббольшую роль в восстановлении власти в отношении играет конструирование значения от «имени» специфических интересов и ценностей, тем менее необходимым становится обращение к насилию (легитимному или нет). Несмотря на это, институционализация ресурса насилия в государстве и его производные создают контекст доминирования, в котором культурное производство смысла может доказать свою эффективность.
Существуют дополнительность (комплементарность) и взаимная поддержка между двумя основными механизмами формирования власти, на которые указывают теории власти: насилие и дискурс. В конце концов, Мишель Фуко начинает свою книгу «Надзирать и наказывать» [Foucault, 1975] с описания пытки Дамьена, прежде чем перейти к развертыванию своего анализа конструирования дисциплинарных дискурсов, конституирующих общество, в котором «заводы, школы, военные казармы, больницы – все напоминали тюрьмы» ([Ibid., p. 264], пер. – М. К.). Эта дополнительность источников власти также может быть найдена у Макса Вебера: он определяет социальную власть как «возможность того, что один актор в рамках социального отношения будет способен осуществлять свою волю, несмотря на сопротивление, независимо от основания, на котором данная возможность покоится» [Weber, 1978, p. 53], и в конечном счете связывает власть с политикой, а политику – с государством, т. е. с «отношением одних людей, доминирующих над другими, с отношением, поддерживаемым посредством легитимного (считающегося легитимным) насилия. Для того чтобы существовало государство, доминируемые должны подчиняться авторитету, утверждаемому властями…решающим средством для политики является насилие» [Weber, 1946, p. 78, 121]. Но он также предостерегает нас, что существующее государство, «чей героический период не ощущается как таковой массами, может тем не менее служить решающим фактором для мощного чувства солидарности, несмотря на громадные внутренние антагонизмы» [Ibid., p. 177].
Именно поэтому процесс легитимации, ядро политической теории Юргена Хабермаса, является ключом, позволяющим государству стабилизировать осуществление своего доминирования [Habermas, 1976]. И легитимация может быть эффективной за счет разнообразия процедур, из которых конституционная демократия, личное предпочтение самого Хабермаса, является лишь одной из многих. Поскольку суть демократии заключается в совокупности процессов и процедур, ее существо не ограничивается политикой. В самом деле, если государство вторгается в публичную сферу от имени специфических интересов, превалирующих в государстве, оно вызывает кризис легитимности, потому что разоблачает себя как инструмент доминирования вместо того, чтобы быть институтом представительства. Легитимация в значительной степени опирается на согласие воль, выявляемое в процессе конструирования разделяемого смысла, например, веры в представительную демократию. Смысл конструируется в обществе в ходе процесса коммуникативного действия. Когнитивная рационализация обеспечивает основу для действий акторов. Поэтому способность гражданского общества обеспечивать содержание действий государства через публичную сферу («сеть для передачи информации и точек зрения» [Habermas, 1996, p. 360]) является тем, что гарантирует демократию и, в конечном счете, создает условия для легитимного осуществления власти: власть как представительство ценностей и интересов граждан, выраженных в ходе обсуждений в публичной сфере. Таким образом, институциональная стабильность основывается на способности четко артикулировать различные интересы и ценности в демократическом процессе через коммуникационные сети [Habermas, 1989].
Когда существует разъединение вмешательства государства и критичного гражданского общества, публичное пространство разрушается, подавляя тем самым посредствующую, промежуточную сферу между административным аппаратом и гражданами. Демократическое осуществление власти, в конечном счете, зависит от институциональной способности преобразовывать смысл, порожденный коммуникативным действием, в функциональную координацию действий, организованных в государстве в соответствии с принципами конституционного консенсуса. Следовательно, конституционный доступ к применению силы и коммуникативные ресурсы, делающие возможным совместное производство смысла, взаимно дополняют друг друга в установлении властных отношений.
Таким образом, по моему мнению, некоторые из наиболее влиятельных теорий власти, несмотря на теоретические и идеологические расхождения между ними, разделяют общий многомерный подход к анализу конструирования власти в обществе[2]: насилие, угроза обращения к нему, дисциплинарные дискурсы, угроза введения дисциплины, институционализация властных отношений как воспроизводимого доминирования и процесс легитимации, посредством которого ценности и правила принимаются субъектами референции, – все являются взаимодействующими элементами в процессе производства и воспроизводства властных отношений в социальных практиках и организационных формах.
Данный эклектичный взгляд на власть – полезный, будем надеяться, в качестве исследовательского инструмента за пределами его уровня абстракции – формулирует два понятия классического различения власти над и власти для, предложенного Толкоттом Парсонсом [Parsons, 1963] и развитого несколькими теоретиками, например, Герхардом Гёлером [Goehler, 2000] – различие транзитивной власти (власть над) и интранзитивной власти (власть для). Поскольку, если мы допустим, что все социальные структуры основаны на властных отношениях, укорененных в институтах и организациях [Lukes, 1974], то для социального актора следовать определенной стратегии для достижения некоторой цели, имея соответствующие права влиять на социальные процессы, с необходимостью означает вмешательство в совокупность отношений власти, которые определяют любой данный социальный процесс и условия достижения специфической цели. Полномочия социальных акторов не могут быть отделены от их полномочий, направленных против других социальных акторов, если только мы не примем наивный образ человеческого сообщества, живущего в согласии, нормативную утопию, опровергнутую историческим наблюдением [Tilly, 1990; 1993; Fernandez-Armesto, 2000]. Несмотря на то что, как писала Ханна Арендт [Arendt, 1958], власть сделать что-либо всегда есть власть сделать что-либо против кого-то или вопреки ценностям и интересам этого «кого-то», закрепленным в системах, которые управляют и организуют социальную жизнь. Как писал Майкл Манн во введении к своему историческому исследованию источников социальной власти, «в самом общем смысле власть представляет собой способность преследовать и достигать целей посредством влияния на свое окружение» [Mann, 1986, p. 6]. И после ссылки на различение Парсонсом дистрибутивной и коллективной власти он утверждает, что:
В большинстве социальных отношений оба аспекта власти, дистрибутивный и коллективный, эксплуататорский и функциональный, действуют одновременно и тесно связаны. В самом деле, отношение между ними носит диалектический характер. В погоне за своими целями люди вступают в кооперативные, коллективные властные отношения друг с другом. Но в процессе реализации коллективных целей устанавливается социальная организация и разделение труда… Несколько человек наверху могут держать массы внизу в повиновении, обеспечивая институционализацию их контроля в законах и нормах социальной группы, в которой те действуют [Mann, 1986, р. 6–7].
Таким образом, общества не являются общностями, разделяющими ценности и интересы. Они представляют собой противоречивые социальные структуры, существующие в конфликтах и переговорах между различными и часто противодействующими друг другу социальными акторами. Конфликты никогда не заканчиваются; они просто приостанавливаются с помощью временных соглашений и нестабильных контрактов, которые трансформируются в институты доминирования теми социальными акторами, кто достиг выгодной позиции в борьбе за власть, даже ценой допущения некоторой степени институционального представительства множества интересов и ценностей, которые остаются отодвинутыми на второй план. Таким образом, институты государства и – за пределами государства – институты, организации и дискурсы, которые определяют и регулируют социальную жизнь, никогда не являются выражением «общества», черного ящика многозначного полисемантического смысла, интерпретация которого зависит от перспектив социальных акторов. Они кристаллизуют властные отношения; иначе говоря, «обобщенные средства» (Парсонс), дающие акторам возможность осуществлять власть над другими социальными акторами с тем, чтобы иметь власть для осуществления своих целей.
Этот теоретический подход вряд ли является принципиально новым. Он основан на теории производства общества Алена Турена [Touraine, 1973] и на теории структурации Энтони Гидденса [Giddens, 1984]. Акторы производят институты общества в условиях структурных позиций, которые они занимают, но обладая при этом способностью (в конечном итоге ментальной) принимать участие в самопорождаемом, намеренном, осмысленном социальном действии. Вот как структура и действие интегрированы в понимание социальной динамики без необходимости допущения или отрицания симметричных редукционизмов структурализма или субъективизма. Этот подход не только является возможной точкой конвергенции релевантных социальных теорий, но также, как представляется, находит подтверждение в данных социальных исследований [Giddens, 1979; Mann, 1986; 1992; Melucci, 1989; Dalton, Kuechler, 1990; Bobbio, 1994; Calderon, 2003; Tilly, 2005; Sassen, 2006].
Впрочем, процессы структурации являются многоуровневыми и разнонаправленными. Они действуют в разных формах и на разных уровнях социальной практики: экономической (производство, потребление, обмен), технологической, природной, культурной, политической и военной. И они включают гендерные отношения, которые конституируют горизонтальные властные отношения, пронизывающие всю структуру. Эти многоуровневые процессы структурации порождают специфические формы времени и пространства. Каждый из этих уровней практики и каждая пространственно-временная форма (вос)производит и (или) бросает вызов властным отношениям у истоков институтов и дискурсов. И эти отношения включают комплекс соглашений между различными уровнями практик и институтов – глобальных, национальных, локальных и индивидуальных [Sassen, 2006]. Следовательно, если структурация множественна, то аналитическая проблема состоит в понимании специфики властных отношений на каждом из этих уровней, форм и градаций социальной практики и в их долгосрочных структурных результатах [Haugaard, 1997]. Таким образом, власть не локализована в одной конкретной социальной сфере или институте, но распределена по всему пространству человеческого действия. Тем не менее существуют концентрированные выражения властных отношений в определенных социальных формах, которые обусловливают и определяют практику власти в обществе в целом путем усиления доминирования. Власть реляционна, доминирование институционально. Особо значимой релевантной формой доминирования на протяжении истории было государство в его различных проявлениях [Poulantzas, 1978; Mulgan, 2007]. Но государства являются историческими образованиями [Tilly, 1974]. Следовательно, объем власти, которым они обладают, зависит от общей социальной структуры, в которой они функционируют. И это самый важный вопрос в понимании отношений между властью и государством.
Согласно классической веберовской формулировке: «в конечном итоге мы можем определить современное государство только в терминах специфических средств, присущих ему, как и любой политической ассоциации, а именно использования политической силы. Каждое государство основано на силе» ([Weber, 1946, p. 77]. Курсив мой. – М. К.). Поскольку государство может навязать властные отношения каждой сфере социальной практики, оно является конечным гарантом властей малой мощности, или микровластей, т. е. властей, осуществляемых вне политической сферы. Когда отношения микровласти вступают в противоречие со структурами доминирования, укорененными в государстве, то либо государство изменяется, либо доминирование восстанавливается с помощью институциональных средств. Хотя акцент здесь сделан на силе, логика доминирования также может быть укоренена в дискурсах как альтернативных (так и комплементарных) форм осуществления власти. Дискурсы понимаются в фукианской традиции как комбинации знания и языка. Но между доминированием как возможностью обращения к силе и дисциплинарными дискурсами нет противоречия. Действительно, анализ доминирования, осуществленный Фуко с помощью дисциплинарных дискурсов, лежащих в основании институтов общества, относится главным образом к государственным или парагосударственным институтам: тюрьмам, армиям, психиатрическим лечебницам. Присущая государству логика также расширена до дисциплинарных миров производства (завод) или сексуальности (гетеросексуальная патриархальная семья) [Foucault, 1976; 1984a; 1984b]. Иначе говоря, дисциплинарные дискурсы подкрепляются потенциальным использованием насилия, а государственное насилие рационализируется, интернализируется и, в конечном счете, легитимируется дискурсами, которые создают/формируют человеческое действие [Clegg, 2000]. Действительно, институты и параинституты государства (например, религиозные институты, университеты, образованные элиты, в некоторой степени медиа) являются основными источниками этих дискурсов. Для того чтобы бросить вызов существующим властным отношениям, необходимо создать альтернативные дискурсы, обладающие потенциалом преодолеть дисциплинарную дискурсивную способность государства в качестве необходимого шага для нейтрализации использования им насилия. Следовательно, хотя властные отношения распределены в социальной структуре, государство в исторической перспективе остается стратегической инстанцией осуществления власти различными способами. Но само государство зависит от множества источников власти. В рамках своего теоретического анализа способности государства приобретать и осуществлять власть Джефф Малган четко обозначает три источника власти: насилие, деньги и доверие.
Три источника власти вместе поддерживают политическую власть, суверенную власть устанавливать законы, отдавать команды и удерживать вместе людей и территорию… Она концентрирует силу посредством своих армий, концентрирует ресурсы посредством казначейств и в последнее время концентрирует власть, чтобы формировать умы преимущественно через большие системы образования и коммуникации, являющиеся двойным клеем современных национальных государств… Из трех источников власти наиболее важным для суверенитета является власть над мыслями, порождающая доверие. Насилие может быть использовано только негативно; деньги могут быть использованы только в двух измерениях – выдачи и изъятия. Но знание и мышление могут трансформировать вещи, двигать горы и превращать эфемерную власть по видимости в перманентную [Mulgan, 2007, р. 27].
Однако формы существования государства и его способность воздействовать на властные отношения зависят от специфики социальной структуры, в рамках которой государство функционирует. Действительно, сами понятия государства и общества зависят от границ, определяющих их существование в данном историческом контексте. И наш исторический контекст отмечен современными процессами глобализации и развитием сетевого общества, опирающихся на сети коммуникации, которые перерабатывают знание и мысли для создания и разрушения доверия, – решающего источника власти.
Государство и власть в глобальную эпоху
Согласно Максу Веберу, сфера влияния любого существующего государства ограничена территориально: «На сегодняшний день мы должны сказать, что государство (в отличие от различных институтов, основанных на применении силы в прошлом) является человеческим сообществом, которое (успешно) провозглашает монополию на легитимное использование физической силы на данной территории. Заметим, что территория является одной из характеристик государства» [Weber, 1946, р. 78]. Это необязательно национальное государство, но обычно в его современном проявлении оно таковым является: «Нация – это сообщество чувства, которое будет адекватно проявлять себя как государство в государстве; следовательно, нация – это сообщество, которое, если позволяют обстоятельства, имеет обыкновение создавать государство в государстве» [Weber, 1978, р. 22]. Таким образом, нации (культурные сообщества) создают государства, и они делают это, провозглашая монополию на насилие на данной территории. Артикуляция государственной власти и политики имеет место в обществе, которое определяется как таковое государством. Это имплицитное допущение многих исследований власти, которые рассматривают властные отношения внутри территориально построенного государства или между государствами. Нация, государство и территория определяют границы общества.
Этот «методологический национализм» по праву оспаривается Ульрихом Беком, поскольку глобализация переопределила территориальные границы применения власти:
Глобализация, если обратиться к ее логическому следствию, означает, что социальные науки должны быть заново воссозданы как основанная на реальности транснациональная наука – концептуально, теоретически, методологически и организационно в одной и той же степени. Это означает тот факт, что существует необходимость переопределения и реконцептуализации базовых понятий «общества современного типа» – домохозяйства, семьи, класса, демократии, доминирования, государства, экономики, публичной сферы, политики и т. п. – в контексте методологического космополитизма, освободившись от пристрастий методологического национализма [Beck, 2005, р. 50].
Дэвид Хелд в своей новаторской статье 1991 г., продолженной серией политических и социальных исследований глобализации, показал, как классическая теория власти, сфокусированная на национальном государстве или субнациональных государственных структурах, утрачивает привычную систему координат с момента, когда ключевые компоненты социальной структуры одновременно оказываются, скорее, локальными и глобальными, чем локальными или национальными [Held, 1991; 2004; Held et al., 1999; Held, McGrew, 2007]. Юрген Хабермас [Habermas, 1998] описывает проблемы, возникающие с появлением феномена, который он называет «постнациональной констелляцией», – когда в результате процесса демократической легитимации конституция (определяющий институт) является национальной, а источники власти все в большей степени формируются в наднациональной сфере. Зигмунд Бауман [Bauman, 1999] размышляет о новом понимании политики в глобализованном мире. А Саскиа Сассен [Sassen, 2006] показывает трансформацию авторитета и прав, а значит, и властных отношений, через эволюцию социальной структуры в направлении «глобальных ансамблей».
Резюме: если властные отношения существуют в специфических социальных структурах, которые возникают на основе пространственно-временных образований, и данные пространственно-временные образования больше не располагаются преимущественно на национальном уровне, но являются одновременно глобальными и локальными, то границы общества меняются, как и система координат властных отношений, которые уже выходят за пределы национального [Fraser, 2007]. Это не означает, что национальное государство исчезает. Но национальные границы властных отношений являются лишь одним из параметров, которыми оперируют власть и контрвласть. В конечном счете, это затрагивает национальное государство как таковое. Даже если оно не исчезнет полностью как особая форма социальной организации, изменятся его роль, его структура и функции, оно постепенно эволюционирует в новую форму государства: сетевое государство, которое я проанализирую ниже.
Как в этом новом контексте мы можем понимать властные отношения, которые не прямо опосредованы территориальными границами, определенными государством? Теоретическая конструкция, предложенная Майклом Манном для понимания социальных источников власти и базирующаяся на его историческом исследовании, предлагает определенные аналитические наработки по данному вопросу, поскольку он концептуализирует общества как «состоящие из множества перекрещивающихся и взаимодействующих социопространственных сетей власти» [Mann, 1986, р. 1]. Следовательно, прежде чем искать территориальные границы, нам необходимо определить социопространственные сети власти (локальные, национальные, глобальные), в точках пересечения которых формируется общество. Хотя государственно-центрированный взгляд на мировое политическое управление обеспечивает ясное представление о границах общества и, следовательно, о местах власти в контексте глобальной эпохи, используя характеристики Бека для понимания институтов, мы должны начать с сетей [Beck, 2005]. Или, в терминологии Сассен [Sassen, 2006], с форм ансамблей, ни глобальных и ни локальных, но и тех и других одновременно, определяющих особый тип властных отношений, которые и составляют основание каждого общества. В конечном счете, традиционный взгляд на общество может быть поставлен под вопрос, поскольку каждая сеть (экономическая, культурная, политическая, технологическая, военная и т. п.) обладает собственной пространственно-временной и организационной конфигурацией, так что их точки пересечения подвергаются постоянным изменениям. Общества как национальные общества становятся сегментированными и постоянно видоизменяются под воздействием динамических сетей в их исторически унаследованных социальных структурах. В терминологии Манна, «общество – это сеть социальных интеракций, на границах которой существует определенный уровень взаимного расхождения между ним и его окружающей средой. Общество – это единство внутри границ» [Mann, 1986, р. 13].
Действительно, трудно представить общество без границ. Но сети не имеют фиксированных границ; они открыты и многогранны, а их расширение или сжатие зависит от сочетаемости или конкуренции интересов и ценностей, существующих внутри каждой сети, а также интересов и ценностей, возникающих в сетях, когда они вступают в контакт друг с другом в процессе их расширения. Исторически государство (национальное или какое-либо еще) могло выполнять функции привратника сетевых взаимодействий, обеспечивая некоторую стабильность для определенной конфигурации перекрывающих друг друга сетей власти. Хотя в условиях многоуровневой глобализации государство становится просто узлом (хотя и важным) определенной сети (политической, институциональной или военной), пересекающейся с другими значимыми сетями в процессе социальной практики. Таким образом, социальная динамика, формирующаяся вокруг сетей, действует в направлении постепенного исчезновения общества как стабильной социальной формы организации. Однако более конструктивный подход к пониманию процесса исторических изменений заключается в создании концепции новой формы общества – сетевого общества, состоящего из особых конфигураций глобальных, национальных и локальных сетей в многомерном пространстве социального взаимодействия. Я выдвигаю гипотезу, что относительно стабильные конфигурации, возникающие на пересечении этих сетей, могут обозначать границы, которые позволяют переопределить новое «общество» исходя из понимания, что существующие границы высоковолатильны в силу постоянных изменений в геометрии глобальных сетей, структурирующих общественные практики и организации. Чтобы проверить эту гипотезу, мне нужно отклониться в сторону сетевой теории, после чего я должен представить специфику сетевого общества в качестве особого типа социальной структуры. Только после этого мы сможем переопределить властные отношения в условиях глобального сетевого общества.