Литтмегалина
Связи
– Я не могу спать! – воспротивилась Лисица. – Я не могу есть. Не сейчас. Расслаблюсь, когда все закончится.
– Ты забываешь о своем состоянии, – Дьобулус мягко отстранил ее от себя. – Бинидикт, позаботься о моей дочери. Отведи ее куда-нибудь поесть. И постарайтесь не ругаться хотя бы два часа. Джулиуса вам придется взять с собой. Он не в себе.
– Хорошо, – Бинидиктус взял Лисицу за руку. Она была слишком расстроена чтобы сопротивляться.
Илия бросил виноватый взгляд на Медведя.
– Мне не по себе, что мы просто оставляем его здесь.
– Я понимаю, что нехорошо глумиться над телом оппонента, но тот факт, что его смерть заметили только полтора часа спустя, демонстрирует его исключительную важность в расследовании, – съехидничал Дьобулус.
– Интересно, кто теперь будет вместо него, – заинтересовался Бинидикт. – Если бы я мог решать, я бы поставил Илию.
– Меня? – Илия польщенно улыбнулся. – Спасибо.
– Илия, – согласилась Лисица.
– Он кажется хорошим вариантом, – заметил Октавиус.
Дьобулус кивнул.
– Илия, – подтвердил Джулиус. – Что вы уставились? Мне нравится Илия. Но в любом случае кандидатуру будут определять правитель и советник.
– Тогда дело решеное, – уверил Дьобулус.
26.
[19:05, воскресенье. Парковка СЛ]
– Одна машина. Четыре места. Три человека, – резюмировал Илия общие мысли, вертя в руках ключи.
Стоянка была вся завалена осенними листьями. Погода резко испортилась, и ледяной ветер пробирал до костей.
– Мы можем взять с собой Джулиуса, и тогда Киношнику придется идти пешком, – усмехнулся Дьобулус.
– Не стоит его провоцировать, мешая его передвижениям. Поехали, здесь холодно, – поторопил Октавиус.
Илия уселся за руль, Октавиус справа от него. Дьобулус тяжело опустился на заднее сиденье и, повернув голову, посмотрел на пустое место рядом с собой усталым, насмешливым взглядом.
– И что нам не живется в этом мире вместе, друг?
Илия потер глаза.
– Чувствую себя так, будто неделю беспробудно пил.
– Уверен, когда все закончится, у тебя будет возможность сравнить, – пробормотал Октавиус.
– Уеду в Роану, устрою кутеж с проститутками.
– Правда? – усомнился Октавиус.
– Нет, – вздохнул Илия и вставил ключ в замок зажигания.
Выезжая, он порадовался, что стоянка пустынна. Его текущее состояние затрудняло сложные маневры. Воскресенье… Несмотря на похолодание и подступающие сумерки, люди гуляли по улицам, толкали коляски с детьми, разговаривали, пили кофе навынос. У Илии было предвоенное ощущение. Ему хотелось поговорить с Лизой об этом, но в том месте его души, которое она занимала раньше, зияла огромная дыра, как будто пробитая бронебойным залпом. Когда он позволял осознанию ситуации просочиться в мозг, он ощущал себя страшно одиноким, что запускало цепочку смутных воспоминаний. Он не был уверен, что это настоящие воспоминания, а не образы, подброшенные воображением, хотя теоретически мог припомнить множество отвратительных моментов. В голове точно открылись шлюзы, и потоки было не остановить. У него все болело.
Телефон Илии зазвонил.
– Я не отвечаю на звонки за рулем, – бесцветно произнес Илия, глядя перед собой.
Настойчивая трель вызывала желание выбросить телефон в окно. Наконец она стихла, но через минуту снова возобновилась.
– Октавиус, это уже твой телефон, – указал Илия.
– А, точно, – Октавиус прижал телефон к уху и пояснил: – Эфил…
Он слушал довольно долго, изредка задавая вопросы. Илия напряженно прислушивался к звукам из динамика, но не мог разобрать слова.
– Я согласен с твоим предположением… У меня складывалось то же впечатление. Я не знаю. Будем думать дальше. Сейчас твоя задача продержать Деметриуса в больнице как можно дольше – подальше от разборок. Если понадобится, стукни его по голове еще раз.
Завершив разговор, Октавиус откинулся на спинку сиденья.
– Новости? – осторожно спросил Илия.
– Его зовут Агнуш Этта. На момент эвакуации ему было восемь лет. Поступил в стационар с серьезными ожогами – очевидно, родители недосмотрели. Неблагополучная семья… – Октавиус пересказал услышанное от Эфила.
– В таких проблемных городах, как Ийдрик, каждая вторая семья неблагополучная, – Илия смотрел только на дорогу перед собой.
– У меня недостаточно данных, чтобы поставить точный диагноз, но, вероятно, у него было психическое расстройство аутистического спектра. В частности, на это указывает болезненная привязанность только к одному виду пищи.
– Аутист? – Дьобулус поморщился, когда их тряхнуло на кочке, и попытался поудобнее расположить свое несчастное, страдающее каждой клеткой тело. – Что это может для нас значить?
– Пока сложно сказать. Посмотрим, как он живет, оценим его текущее состояние.
– Это многое объясняет. Проблемный ребенок в проблемной семье, – Илия сжал челюсти. – Если бы родители заявили о пропаже, его бы забрали из города прежде, чем он стал тем, кем стал. Но он был болен. Наверное, они только порадовались, что избавились от него.
– Я бы сказал, что его болезнь – это в принципе причина всего им начатого, – добавил Октавиус.
– Вот этот дом, – Илия притормозил на аллее.
Они вышли из машины и, двигаясь вдоль ничем не примечательного жилого здания, вошли сквозь арку во двор. Годвурус Дагнуш, он же Киношник, он же Агнуш Этта, он же Проклятый Злобный Аутист, жил на втором этаже.
– Поразительно, что никто из нас не задался вопросом, как мы собираемся проникнуть в квартиру, – Октавиус наклонился к замочной скважине.
Илия молча отодвинул Октавиуса и с силой пнул дверь ногой. Что-то хрустнуло, вылетела пара щепок, и дверь распахнулась.
– Какая вонь, – Илия непроизвольно зажал нос и рот ладонями и тревожно вгляделся в темную квартиру. – Как человеческое существо может жить в такой обстановке?
– Да уж, уютненько, – бросил Октавиус, нащупывая выключатель на липкой стене. Тот щелкнул, но ничего не произошло. – Выключатель сломан. Или же электричество отключено. Одну секунду. Где-то в карманах жилета у меня был фонарик…
Фонарик, несмотря на миниатюрные размеры, испускал широкий яркий луч. Они прошли в единственную комнату, тускло подсвеченную уличным фонарем, чье сияние с трудом просачивалось сквозь грязное окно. Здесь почти не было мебели: пустой шкаф с заваленными хламом полками, ободранное кресло, со спинки которого свисала неопрятная одежда, тумба с пыльным телевизором. Кровать представляла собой жалкое зрелище – ком грязного, остро пахнущего белья с хаотично набросанными сверху подушками. Пол усеивали комки непонятной дряни, собирающиеся грудами в углах.
Все еще зажимая нос, Илия бросился к окну и раскрыл его, впуская свет и свежий воздух.
– Спасибо, так лучше, – поблагодарил Октавиус.
– Это странно, – Дьобулус, казалось, единственный не испытывал брезгливости. – Он столько лет плескался в чане со спиритом. Если он сумел залечить свои раны, то мог бы и психику подлатать.
– Он устранил некоторые мешающие ему элементы, но в целом, как мы можем наблюдать по этой комнате, принципиальных изменений не произошло. Интересов нет… живет в грязи… – Октавиус в пять шагов достиг крошечной кухни и заглянул в стенной шкафчик, подцепив дверцу кончиками пальцев, – …все еще ест одно печенье. Вероятно, для него это норма. Другого существования он не представляет.
– И собачий корм, – подошедший Илия потянул за сине-белый уголок, выглядывающий из-под пакетиков с печеньем «Ракета». – Похоже, он даже более больной, чем мы думали.
Это действительно оказался пакет сухого собачьего корма.
– Корм качественный, не из дешевых, – прокомментировал Илия. – Я тоже такой покупаю.
– Не знал, что у тебя есть собака, – рассеянно пробормотал Октавиус, забирая пакет у Илии. Перевернув пакет, посмотрел срок годности корма. Свежий.
– У меня есть собака с моей почти бывшей женой. Учитывая, что Лиза намерена захапать все что только возможно, вероятно, это теперь моя почти бывшая собака…
Телефон Илии зазвонил. После секундного сомнения, Илия ответил на звонок.
– Да, я все еще на работе, – он прошелся взглядом по изгаженному кухонному столу и открытому нараспашку черному от грязи холодильнику. – Почему я должен ехать домой? Меня бросила жена, я свободен как ветер. Нет, я действительно работаю. Я не понимаю, чем ты так недовольна. У тебя новая любовь, удели ей внимание. Почему ты продолжаешь названивать мне? У меня нет времени на разговоры, – он нажал на кнопку сброса и убрал телефон в карман.
– Дьобулус, – позвал Октавиус и, не дождавшись реакции, повторил громче: – Дьобулус!
Илия и Октавиус вернулись в комнату. Дьобулус стоял позади кресла, вперив в спинку застывший взгляд.
– Я вспомнил. Здесь был поводок. Он располагался вот так, свисал со спинки, – Дьобулус изобразил пальцами кольцо.
– Петля с твоей карточки. Так вот что это было…
– Да. И сейчас он отсутствует.
– Значит поводок на собаке. Той самой, которой предназначен корм в шкафу.
– А где же сама собака? – спросил Дьобулус.
– Октавиус, посвети мне, – Илия вдруг рванул с себя свитер.
Несколько минут он пристально осматривал ткань, потом передал свитер Октавиусу и снял джинсы, оставшись в одних трусах. Тело Илии было в прекрасной форме. Дьобулус прошелся по всей длине плотоядным взглядом, заметив который, Октавиус неодобрительно закатил глаза.
– Ну а что? – возразил Дьобулус. – Ты посмотри на него. Он же просто красавец, он идеал. Чего его глупой жене не хватало?
– Илия, что ты ищешь? – поинтересовался Октавиус.
– Шерсть. Вот она, на моих джинсах. И на свитере тоже.
– Если здесь живет собака, шерсть повсюду, Илия. Ничего удивительного.
– Я никуда не садился, ни к чему не прислонялся, – объяснил Илия. – И это не шерсть моей собаки – джинсы чистые, утром я достал их из шкафа, оделся и сразу уехал. Да и цвет немного отличается. Где тогда я мог насобирать этой шерсти, по-вашему?
– В здании «Серебряной Лисицы», – сделал вывод Октавиус. – Собака там же, где и хозяин.
– Если мы продолжим копать, чувствую, мы обнаружим в здании СЛ целую конную кавалерию, – взорвался смехом Дьобулус. – Нет, серьезно. Это уже забавно.
– Илия, ты когда-нибудь замечал шерсть на одежде, находясь на работе?
– Никогда, – мотнул головой Илия. Его светлое тело, мерцающее в свете фонаря, выглядело беззащитным и уязвимым на фоне окружающего безобразия.
– Оденься, пожалуйста, – напомнил Октавиус.
– Да, точно, – Илия поспешил натянуть джинсы.
– Мне нужен фантик от конфеты или просто бумажка, – Октавиус аккуратно собрал со свитера шерстинки. – У вас есть?
Илия дал ему обертку от жевательной резинки, и Октавиус завернул в нее найденную шерсть, добавив еще подобранную с пола.
– Проверю в «Серебряной Лисице». Уверен, развернув обертку там, мы обнаружим, что она пуста. На территории СЛ мы не увидим ничего, что физиологически связано с этой собакой. Ни шерстинки, ни капли слюны. Он это предусмотрел.
– Это все, с чем мы вернемся в СЛ? С клоком грязной шерсти и психиатрическим диагнозом Киношника? – губы Илии дрогнули.
– Мы будем продолжать. Продвигаться дальше, – в голосе Октавиуса зазвучали успокаивающие нотки.
Илия стоял оцепенелый, стискивая свой красный свитер. Он вдруг словно провалился глубоко-глубоко. В самую безнадегу. Смутные гадкие образы, вызывающие тошноту, снова зашевелились в его мозгу: воспоминания с тех времен, когда он жил не со своими добрыми приемными родителями, а с биологическими, которых, как он был убежден до этого, совершенно не помнил. Город типа Рареха, Ийдрика и прочих. Маленький ненужный ребенок, голодный и грязный, шляющийся сам по себе… Медведь собирал информацию о нем, знал подробности его забытого детства, о которых Илия не спрашивал. Вероятно, по этой причине начальник и не выпускал Илию никуда. Относился как к чашке с трещиной, в которую лучше не наливать кипяток, а то еще расколется. Возможно, это мнение было небезосновательным, ведь именно так он чувствовал себя: разбитым, разваливающимся на куски.
– В этом есть смысл? – горько спросил Илия. – Он наблюдает за нами. В любой момент, как только ему покажется, что мы близки, или же ему просто надоест играть с нами, он нас уничтожит.
– У нас два варианта, – голос Дьобулуса был мягок как бархат. – Продолжать работать, несмотря на всю тяжесть ситуации. Или же лечь и ждать расправы. Даже если результат одинаков, первое куда как менее неприятно.
– Ты прав, Дьобулус, – Илия натянул свитер и заставил себя улыбнуться. – Пойду умоюсь.
В крошечной ванной комнате горячей воды не было вовсе, а холодная текла рыжая от ржавчины. В засоренной раковине источала запах тухлятины оранжевая лужа. Илия открыл кран над ванной и подождал пару минут, позволяя воде протечься. Когда он отряхивал руки от капель воды, зазвонил телефон.
У Илии жгло глаза от усталости, у него гудела голова, у него не было уже никаких чувств. И тогда он просто положил телефон в раковину. Как только тот исчез под ржавой водой, сразу стало чуть легче. Как будто, окончательно отказавшись от брака, Илия снял с себя часть груза и стало проще нести оставшийся. Он вышел из ванной и наткнулся на Октавиуса, ждущего за дверью.
– Нужно расспросить соседей.
– Нет проблем, – Илия улыбнулся своей широкой, очаровательной улыбкой «я всегда рад помочь».
– Вот-вот, – кивнул Октавиус и похлопал Илию по спине. – Тебе они точно расскажут все, что знают. Как заглянут в твои медовые глаза, так сразу расколятся.
– Мне нужно имя его собаки, – Дьобулус смотрел в окно, тяжело опираясь ладонями о грязный подоконник. – Выясни.
– Я постараюсь, – Илия помедлил, глядя на Дьобулуса. Он предложил бы свою помощь, но отчетливо ощущал, что в проблемы Дьобулуса его посвящать не намерены. Поэтому просто вышел.
Как только за Илией закрылась дверь, Дьобулус сполз на пол, цепляясь за подоконник.
– Я не хотел, чтобы дочь заметила, в каком я состоянии. А потом не хотел, чтобы Илия догадался, в каком я состоянии. Но сейчас я на пределе.
– Илия замечает даже когда у кого-то пятка зачесалась, – Октавиус потрогал лоб Дьобулуса и отдернул руку. – У тебя жар. Думаю, не меньше сорока градусов. Тебя надо охладить. Пойдем в ванную. Держись за меня.
Ванна была вся полосатая от рыжих и серых потеков, но Дьобулус был не в том состоянии, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Октавиус начал расстегивать на нем одежду.
– Как мило, – ухмыльнулся Дьобулус. Его глаза были полузакрыты. – Моя мамочка собирается купать меня. Так не хватало этих нежных рук.
– Твои попытки пошутить весьма жалкие. Ложись в ванну.
Все тело Дьобулуса покрывали багровые пятна разлившейся под кожей крови. Октавиус отвел взгляд.
– Даже смотреть больно.
– Я залечиваю повреждения, но они продолжают появляться. По крайней мере мне удается сохранять кожу чистой на открытых частях тела.
– Мучительно?
– Очень. Я хотел отключить способность чувствовать боль, но подумал, что эдак мой демон меня прикончит, а я и не пойму.
Дьобулус обессиленно положил на край ванны раскаленную голову и даже не вздрогнул, когда кран, поплевавшись, выплеснул на его ноги струю ледяной воды. Минут десять он лежал без движения, ощущая, что ему действительно потихонечку становится лучше.
– Спасибо. Должен признать, все эти годы, несмотря на постоянные попытки отбрыкнуться от меня, ты каждый раз, когда требовалось, приходил мне на помощь. Ты настоящий друг.
– Возраст сделал тебя сентиментальным, Дьобулус. Почему ты дотянул до крайнего предела? Раньше ты просто швырял кого-нибудь своему демону, не дожидаясь, когда тот с голодухи начнет грызть твои собственные внутренности.
– Ты уже ответил на этот вопрос. Я стал сентиментальным. Пока мои дети были маленькими, я смотрел на них и понимал, что не смогу обидеть ни одного ребенка. Время было лихое, и рыбы в водоеме, то есть в Роане, хватало. Днем я резал бандитов на куски, ночью спал как младенец. Хотя я признаю, что порой дотягивался до обычных людей. Довольно часто, наверное. Совесть меня не мучила – меня не заботили взрослые. А потом мои дети выросли. И сами стали обычными взрослыми людьми. Жена моего сына работает учительницей в начальной школе. И я понял, что теперь едва ли смогу использовать и обычных взрослых тоже. А бандиты тем временем кончились, – Дьобулус страдальчески усмехнулся. – Остался я один. Я победитель. И я умираю.
Из-под его пальцев, обессиленно распластанных на груди, поползла длинная красная змея очередного подкожного кровоизлияния, и Октавиус ощутил металлический вкус во рту. Он рассчитывал на Дьобулуса. Дьобулус всегда выкручивался. Если ему отрубали голову, он отращивал новую.
– Это преувеличение, – рассмеялся Дьобулус над его мыслями.
Сейчас Октавиус осознал, что Дьобулус уязвим и смертен. Это открытие принесло страх и тоскливое предчувствие одиночества.
Дьобулус вытянулся в воде, быстро нагревающейся от его жара, и закрыл глаза.
– Даже после всего пережитого… я бы не хотел, чтобы моя жизнь сложилась иначе. Частично из-за моих детей. Но главным образом дело в спирите. Потому что, однажды получив такую силу, ты ни за что не откажешься от нее. Это нужнее, чем зрение, важнее, чем слух. Киношник не мстит «Серебряной Лисице» за то, что его бросили умирать в пустом городе. Это мелкая, личная причина. Он давно забыл о ней. Чего он действительно хочет, так это владеть и управлять спиритом. Может быть, это единственная вещь, которая доставляет ему удовольствие. Наша страна – его среда обитания, как для зверя – лес. Его территория. Тогда как СЛ – наглый вторженец, невесть с чего возомнивший, что имеет право распоряжаться в этих угодьях. А теперь СЛ начала внедрять «Спирит 3013», вещество, способное вбирать в себя спирит, расчищая участок. Что для Киношника равно как если бы кто-то начал вырубать его деревья. Он ощутил весомую угрозу. Теперь избавление от СЛ – принципиальный вопрос для него. Он не отступится.
– Тогда это либо он, либо мы.
– Именно так. Отчасти я понимаю его. Мы во многом похожи. Единственное значимое отличие – я согласился быть дрессированным чудовищем, а он дикий зверь. СЛ воспитала меня, дала мне наставника и использовала мою привязанность к нему, чтобы навязать мне определенную идеологию. Я принял эту идеологию, потому что она была мне удобна. Потому что позволяла остаться частью человеческого общества – хотя бы до некоторой степени. Но я всегда цеплялся за людей. А ему это было не нужно с самого начала. Он сам по себе. Он близок только к Богу. Он сам бог. Мы для него ничто, букашки в траве. Максимум, что он испытывает по отношению к нам – слабое любопытство, наблюдая, как мы засуетились в панике. Он знает, что держит все под контролем. Как только ему надоест наблюдать, он прижмет нас ногой.
– Он изначально был обособлен из-за его болезни. Люди учатся устанавливать связи с другими людьми в раннем возрасте. Когда он был ребенком, он не мог, или не хотел, или и то и другое.
– А позже сказалось еще и влияние спирита, – дополнил Дьобулус. – Знаю по себе. Мои силы возрастают с годами. Одновременно мои чувства блекнут. Начинаешь мыслить по-другому. Видишь ли, чем больше ты бог, тем меньше человек. Однажды даже собственное тело станет тебе ненужным, и ты обратишься в чистый дух. Все связи, что когда-либо соединяли тебя с людьми, окажутся разорваны. В тебе останется только идеология, вектор.
– Это то, чем в итоге обернется Киношник? Враждебной силой, стремящейся избавиться от нас?
– Да. И тогда он превратится в проблему и вовсе не предполагающую решения. Ведь то, что не имеет физической основы, невозможно уничтожить.
– А ты? К чему движешься ты?
– К тому же самому. Но мне потребуется намного больше времени – трудно подняться до достаточного уровня, проводя большую часть года вне Ровенны. А пока мне приходится пребывать в промежуточном состоянии. Жить с нарастающим ощущением неполноценности. Я благодарен судьбе, чтоб собрал свою семью по кусочкам, когда еще мог. Успел.
– Ты слишком сгущаешь краски, Дьобулус.
– Нисколько. Я двигаюсь по инерции в старых отношениях. Но больше не способен на новые. Я утратил способность устанавливать привязанности.
– В жизни есть вещи поважнее, чем привязанности.
– Ты ли это говоришь, психиатр? О нет. Привязанность – это самое главное в человеческой жизни. То, что и делает тебя человеком. Вспомни, что мы наблюдали среди наших коллег в последние сутки. Казалось бы, в столь угрожающей ситуации страх смерти должен доминировать в их сознании. А что по факту? Илия в отчаянье из-за жены, Лисица препирается с Бинидиктом, Эфил ненавидит Деметриуса, Джулиус оплакивает свое разбитое сердце. И это абсолютно естественно. Потому для человека самое важное –отношения с другими людьми.
– А как же более острые потребности? – напомнил Октавиус. – Голод, боль.
– О, не со мной тебе спорить, – осклабился Дьобулус. – Ниточки. Связи… Это то, что я изучал всю мою жизнь. Сплетал и разрывал их так, как мне было нужно. Ты поразишься, с какой выдержкой некоторые люди переносят боль. Они умирают от болевого шока прежде, чем от них удается хоть чего-то добиться.
– Знать не хочу, как ты это выяснил.
– Но привязанности… это то, что делает людей по-настоящему уязвимыми. Даже кожу сдирать не придется. Просто несколько неприятных обещаний, несколько угроз в адрес самых близких. Мой любимый способ воздействия.
– Именно так ты поступил со мной, – криво усмехнулся Октавиус. – Но с нашим пациентом твой старый трюк не сработает. Если привязанности ослабляют, то он лишен этой уязвимости благодаря своей патологии.
– У всего есть оборотная сторона. Ты не задумывался о том, почему он устроился на эту работу? Он приходил каждый день. Невидимый для всех. Похоже, он даже выполнял свои обязанности.
– Занимал время. Наблюдал, – предположил Дьобулус.
– Точно, наблюдал. Находился среди людей, но ни с кем не вступал в контакт. Не позволял кому-либо осознать его присутствие. Самая безопасная позиция. И одновременно избыточная, если его единственной целью был сбор информации. Нет, здесь другое. Для него это было формой общения. Единственной, на которую он способен. И это именно то, что может его подвести.
– Что? Неспособность к нормальным отношениям с людьми? – Октавиус задумчиво потер подбородок. – Если мы сядем все вместе и составим план борьбы с ним, он услышит и помешает нам. Но он не понимает более тонких взаимодействий. Намеков, подтекста, всполохов эмоций, скрытых во внешне малозначительных репликах. Его опыт социальных взаимодействий крайне ограничен. Он не видит этих прозрачных ниточек между людьми и сам ни с кем ни связан.
– Именно. И еще один момент… он не связан с людьми… однако у него есть собака, – медленно произнес Дьобулус. Вода вокруг него стала неприятно горячей, и он встал. – Он кормит ее. Он берет ее с собой. У него больше никого нет. Она может представлять для него ценность? Какую ценность?
– Я… я не знаю. Иногда у аутистов формируется симбиотическая привязанность к кому-то, обычно к матери. Как будто вся любовь, что в норме должна быть распределена среди нескольких объектов, сосредотачивается на одном и носит характер чрезмерной. Сложно сказать наверняка, как это в его случае. Спросить у него самого нет возможности, – вздохнул Октавиус. – Здесь есть полотенце, но я бы не стал его использовать даже за месяц дополнительного отпуска. Сохни так.
Дьобулус застегивал последнюю запонку, когда вернулся Илия.
– Соседи говорят, что квартира пустует больше десяти лет. Жил один тип, но он то ли умер, то ли съехал – вероятно, это и был Годвурус Дагнуш. В смысле, настоящий Дагнуш. С тех пор квартира стоит закрытая.
– Это им так кажется.
– Тип был странный. Ни с кем ни разговаривал. Выходил во двор и сидел на лавке. Молча.
– Подобрал жертву под стать себе, с дефектом, – пояснил Октавиус. – Легче было подойти. Промыл ему мозги и отправил восвояси, оставшись жить в его квартире и под его именем.
– А что собака? – спросил Дьобулус, пытливо глядя на Илию.
– Старая дворовая собаченция, однажды прибилась к Дагнушу, в итоге совсем перебралась к нему. Вместе с ним и пропала. Но это не может быть та же самая собака, верно? Столько лет прошло.
– Может. Скорее всего, это она. Досталась вместе с квартирой. Киношник продлевает ее жизнь с помощью спирита. Это нелегко. Но куда как проще, чем оживить уже умершее животное. Как ее звали?
– Никак. Желания кликать ее ласковыми именами собака не вызывала. Сказали, смердела. Воняла как помойка. Дело давнее. Если кличка и была, сейчас ее не вспомнят.
– Нам надо возвращаться, – решил Дьобулус.
Уже в машине его снова начало колотить. Илия спиной чувствовал исходящий от него жар.
– Книжные полки, ничего, кроме мусора, – бормотал себе под нос Дьобулус. – Думаю, остались со времен прежнего владельца. У Дагнуша не было фотографий, не было книг. Он был пуст внутри. Дают ли имена люди, которых едва ли интересует собственное имя? Но как-то же собаку все-таки звали. Если имя не дают, оно появляется самой собой. Потом старика сменил Етта. Который тоже был пуст. Собака досталась ему по наследству. Вместе с ее прозвищем.
– Почему ты продолжаешь думать об этом?
– Потому что это важно. Я чувствую, что это важно, – Дьобулус закрыл глаза, и из обеих ноздрей и рта у него хлынули потоки крови, заливая сюртук.
Октавиус протянул ему платок и с ужасом увидел, что у Дьобулуса на животе, там, куда не накапало из носа, проступают сквозь ткань пятна крови.
– Ты долго не протянешь, – констатировал он с резкой прямотой.
– Я жалею, что не отрезал Удаче голову. Это бы избавило меня от проблем дня на три. На целую неделю, если бы я отправил голову ее родителям.
– Будь серьезен, Дьобулус, – скривился Октавиус. – Ты должен прекратить это. Выйди из машины и прикончи первого попавшегося, если необходимо. Ты нужен этой стране. Ты не можешь просто свалиться и сдохнуть в луже крови, как паршивая собака. Не в нашей ситуации.
– Это невозможно.
– Что невозможно? Я дам тебе скальпель.
– Добрый доктор Октавиус, – хохотнул Дьобулус. – Много лет назад я поклялся, что, чем бы я ни занимался в Роане, я никогда не причиню вреда жителю Ровенны. В юности я пару раз нарушал это правило, но за истекшие годы мое обещание превратилось в заклятие, которое я не способен разрушить. Я даже не могу приказать тебе убить кого-то для меня.
– То есть как – не можешь?
Дьобулус выплюнул новую порцию крови и застонал.
– Взлети, Октавиус, взлети выше фонарей. Потом и я, если что, поверю в себя, – Дьобулус свернулся в клубок, прислонив голову к дверце машины. – Если вас это утешит, данное заклятие – еще и то, что мешает мне атаковать вас, обезумев под гнетом захватившего мой разум демона. Так что возрадуйтесь и оставьте меня в покое.
Октавиус достал из кармана жилета блистер и съел сразу четыре таблетки, не запивая. Чтобы успокоить себя, он попытался представить улыбку жены, или двухлетнего внука, поедающего вишневый пирог, вымазываясь по уши, или уютное плетеное кресло на веранде его дома. Но ничего не представлялось, и в голове пульсировало: Дьобулус умирает. Оставляя его без ближайшего друга и их всех без защиты.
Дьобулус даже не заметил, когда машина остановилась, лежа все в том же даже с виду некомфортном положении.
– Мы приехали, – Октавиус вытащил Дьобулуса наружу. – Илия, возьми его под другую руку.
– Я сам, – отпихнув их, Дьобулус пошатнулся, отыскивая равновесие. – Я восстановился. Я в порядке.
Октавиус посмотрел на него с глубочайшим сомнением.
– Войдя в здание в таком виде, ты перепугаешь всех до смерти, Дьобулус, – напомнил Илия.
Он достал из машины бутылку минеральной воды и прямо на парковке они отмыли Дьобулуса, как могли. Октавиус снял свой жилет и помог Дьобулусу надеть его вместо сюртука, прикрывая окровавленную рубашку. «К счастью, жилет черный», – отметили все трое. Продолжающая выступать кровь будет менее заметна.
До здания Дьобулус дошел сам. Илия и Октавиус шли рядом, готовые поймать, если он начнет падать.
Прежде, чем приблизиться к остальным, ожидающим снаружи, Октавиус потянул Дьобулуса за рукав.
– Пока ты еще жив, ответь: из трех твоих детей, хотя бы Лисица является твоей биологической дочерью?
– Никогда не задавался этим вопросом.
