Лидия Чарская
Приютки
Глава восемнадцатая
– Скорее! Скорее в сад! На прогулку, девицы! – послышался послеобеденный призыв, и обычная суматоха поднялась снова в коричневых стенах приюта.
Вслед за тем девушки и дети высыпали шумной гурьбой в побелевший от инея красиво разубранный морозом обширный приютский сад. Среди безобразных бурых салопов и теплых приютских капоров выделялась резким пятном франтоватая котиковая шубка Нан, ее щегольской берет и огромная, чуть ли не с рост девочки, пушистая муфта.
– В задний угол, направо, Нан, знаешь, там, где кусты лиловой сирени цвели прошлой весной.
Дорушка шепчет эти слова чуть слышно, не разжимая губ и быстро-быстро впереди Любочки, Вассы, Они Лихаревой и Дуни спешит на заднюю дорожку. За нею сверкает своим шелковистым отливом щегольская шубка Нан.
Сегодня, как нарочно, дежурная по «саду», то есть по ежедневной прогулке приюток, Пашка… Тетя Леля сводит обычные в конце недели (нынче суббота) счеты с начальницей, Антонина Николаевна помогает старшеотделенкам сдавать белье кастелянше. Пашка же своим ястребиным взглядом видит не только то, что происходит в саду, но и «на том свете», по меткому выражению кого-то из старшеотделенок.
– Дети! На заднюю дорожку не сметь ходить. Там намело снегу, ноги промочите, – слышен далеко по всему саду знакомый резкий энергичный голос рукодельной начальницы.
– Как бы не так! – замирая от предстоящей опасности и соединенного с ней понятного разве одним только детям восторга, смеется Оня Лихарева. – Как бы не так! Держи карман ширше! Так и послушались. По-твоему, Мурке с Хвостиком поститься из-за того, что снег велик на задней дорожке! Небось!
Оня Лихарева делает рукою довольно-таки недвусмысленный знак, что-то вроде длинного носа, по направлению исчезающей вдали фигуры Пашки, повернувшейся к ней спиной, и мчится в запрещенное место.
За нею мчится Васса… За ними остальные, увлекая за собою и Нан.
На душе Вассы камнем лежит мертвящая тяжесть… Происшествие в «рабочей» нет-нет да и дает себя знать. Не то толчком в сердце, не то палящей вереницей мыслей ежеминутно напоминает оно о себе. За обедом едва-едва принудила себя Васса проглотить несколько глотков супа…
Все ей мерещится, что все окружающие поняли, откуда она пришла и какой проступок совершила там, в пустой рабочей комнате у горящей печи.
Не раз встречая на себе за столом во время обеда большие, прекрасные, черные глаза тети Лели, Васса замирала от ужаса и холодела от мысли о том, что ее тайна может быть открыта.
Но сильнее всего допекало опасение, как бы, убирая после обеда работы, дежурная воспитанница не хватилась вышивки Палани и не донесла о ее пропаже!
Сердце Вассы то билось тяжелым молотом в груди, то трепетало, как крылья раненой птички… О, эти ужасные минуты!
Чтобы заглушить как-нибудь все громче и громче поднимавшийся со дна души голос совести, Васса старалась быть как можно веселее и развязнее. Первая, ныряя зайцем в снегу, она добежала до заветного уголка сада и кинулась к ящику.
– Васса, погоди! Погоди, Васса! Павла Артемьевна свернула на ближнюю дорожку, – шептали усиленным шепотом несколько заглушенных голосов ей в спину.
Но было уже поздно… Подбежавшая первой к ящику Васса живо отбросила тяжелую махину.
– Вот они, Нан, смотри! – крикнула она преувеличенно весело и задорно.
Фыркая и отряхиваясь, выскочили из их временной тюрьмы Мурка и Хвостик, один черненький, точно вымазанный дегтем, с блестящей, гладкой шерстью, сверкающей своим глянцем. Другой – серый, пушистый, с прелестной розовой мордочкой; оба грациозные, как игрушки, прелестные существа. Травинки сена, предохранявшего их от стужи, обильно снабжающего ящик, запутались кое-где в их нежной шерсти. Котята выросли за три месяца и стали почти взрослыми молоденькими котами.
– Какие душки! – прошептала с благоговением Любочка, в то время как Дуня и Оня Лихарева, усевшись на корточки подле ящика, кормили жадно накинувшихся на еду затворников.
Нан сдержанно ласкала котиков своей тонкой детской рукой.
– Какие они холодные! Бедные котятки! Как они должны зябнуть здесь! Ведь осень пришла! Почти зима. Сегодня так холодно на дворе! – говорила она своим обычно спокойным, без тени волнения или чувства голосом, в то время как в маленьких глазках под совсем почти белыми ресницами зажигались и гасли какие-то теплые огоньки.
– Пашка! – вдруг неожиданно пронесся по задней дорожке сада исступленный, полный ужаса шепот.
– Пашка идет! Сажайте котят! Задвигайте ящик!
Что-то неописуемое произошло в ту же минуту… Оня и Васса, схватив за шиворот Мурку с Хвостиком, стали вталкивать их в отверстие ящика, огромного, как собачья будка. Но возмущенные таким неожиданным насилием котяшки, привыкшие пользоваться в эти короткие два часа полной свободой и прогулкой под наблюдением своих юных воспитательниц, всячески воспротивились подобному произволу. Они фыркали, выгибали спину и урчали самым энергичным образом.
Наконец черненький Хвостик изогнулся дугою, выпрыгнул из рук державшей его Они Лихаревой и метнулся в угол. Через минуту грациозное животное уже карабкалось по стволу большой сучковатой липы… Оттуда перепрыгнуло на запушенную снегом ветку и, обдав недоумевавших испуганных и смущенных девочек целой тучей снежной пудры, очутилось на заборе, отделяющем от улицы приютский сад.
– Ай! – вырвалось горестно из груди девочек. – Убежал! Хвостик убежал! Держите его, держите! – Маленькая Чуркова метнулась вперед, с мольбой простирая руки.
Хвостик был любимцем девочки. Оля считалась Хвостиковой мамой… Слезы градом посыпались из ее глаз… Простирая покрасневшие от холода пальчики по направлению к забору, Оля опустилась на колени прямо на низенький сугроб наметенного снега и залепетала:
– Хвостинька, любименький… хорошенький, пригоженький, вернись! Вернись, Хвостинька, я тебе мясца дам и сахарцу! Душенька! Милушка! Послушай меня, вернись!
Оля стояла на коленях в молитвенной позе. Остальные шесть девочек с широко раскрытыми ртами следили за Хвостиком. А виновник переполоха как ни в чем не бывало преважно восседал на заборе, тщательно умываясь и охорашиваясь при помощи своего розового язычка, и сладко мурлыкал.
– Что это, дети? Кошка! Откуда взялась кошка, отвечайте, откуда она у вас?
Гром небесный не мог бы оглушить более, нежели эта произнесенная суровым голосом невесть откуда появившейся Павлы Артемьевны фраза, и сама надзирательница в своей суконной с меховой опушкой шубке и в круглой мужской шапочке, выросла перед девочками точно из-под земли.
Испуганные насмерть стрижки не знали, что отвечать.
– Оля Чуркова! – загремела Пашка, и глаза ее засверкали, обдавая маленькую Олю целым фонтаном негодования и гнева, – что с тобою? Ты, кажется, молишься на кошку? Встать! Сейчас встать, скверная девчонка! Как ты смеешь сидеть на снегу? В лазарет захотела, что ли?
Уничтоженная Оля сконфуженно поднялась с колен. Кстати сказать, оставаться в прежнем положении уже не являлось никакой необходимостью, так как коварный Хвостик как раз в эту минуту снова выгнул спину, махнул пушистым хвостом, приятно мяукнул и… скрылся за забором.
– А… Еще кошка! – внезапно приметив на руках Вассы Сидоровой черненького Мурку, вскричала уже вне себя от гнева надзирательница – И как вы смеете бегать сюда! Ведь я запретила. Все будут наказаны… Все… А кошку подай сейчас, Сидорова, я ее вышвырну за калитку! Сию же минуту! Ну?
Дрожащими руками Васса подняла Мурку, но вместо того чтобы вручить своего любимца Павле Артемьевне, слегка подбросила его и кинула на сугроб.
Получив свободу, котик, счастливый и резвый, бойко, как заяц, запрыгал по снегу, поминутно отряхиваясь и фыркая от удовольствия.
По сердитому лицу надзирательницы медленно пополз багровый румянец.
– Ага так-то не слушаться! Ну, хорошо же! Хорошо!
Не помня себя, она ринулась за котенком…
– Я проучу вас… Я проучу… Будете знать, как не слушаться. А кошку вон, вон отсюда, чтобы духу ее здесь не было! – кричала, волнуясь и задыхаясь, Пашка, прыгая не хуже самого Мурки по сугробам.
Ярко-красная, со сдвинутыми бровями и свирепым лицом, она носилась, размахивая муфтой, по снежной поляне.
Стрижки с испуганными взволнованными личиками следили за «охотой»… Подоспевшие средние и старшие тихо между собой хихикали, переговариваясь шепотом.
– Поймает…
– Нет. Куда уж! У кошки четыре лапы.
– Что ж, и Пашка на четвереньки встанет.
– Куда ни шло, ведь она волчица!
– Змея она!
– Девоньки, кто побиться об заклад хочет, я за кошку. Кошка убежит от Пашки? Булку мою утреннюю ставлю! А?
– А я на четыре перышка пари держу, догонит Пашка!
– Глядите! Глядите, девицы!
Котик все дальше и дальше убегал по поляне… Теперь выбившаяся из сил надзирательница едва поспевала за ним. Вот она повернула влево, гонясь за Муркой… Вот подняла огромный сук, лежавший на снегу, и замахнулась на кошку.
– Не смейте бить! Не смейте! – вдруг неожиданно раздался громкий голос, и черная щегольская шубка Нан замелькала следом за Павлой Артемьевной.
Это было так неожиданно, что надзирательница остановилась как вкопанная по щиколотку в снегу.
– Кис! Кис! Кис! – тихо поманила Нан Мурку и протянула к котику руку, обтянутую щегольской перчаткой.
То, что случилось вслед за этим, произошло так быстро что никто не успел опомниться.
Нан быстро и легко настигла Мурку, доверчиво поджидавшего ее приближения, подняла его на руки и сунула в свою огромную муфту.
– Не беспокойтесь о нем. Я его беру себе… Буду холить и баловать его… Увезу к себе домой сейчас же… – говорила она приюткам. – А вы, m-lle, – обратилась она к Павле Артемьевне, остолбеневшей от неожиданности, – распорядитесь отправить меня домой с кем-нибудь, я раздумала оставаться здесь до вечера, – и, кивнув головкой всем теснившимся в стороне и пораженным изумлением приюткам, удалилась своей спокойной походкой взрослой маленькой девушки, унося высовывающего из муфты мордочку Мурку с собой.
– Невоспитанная, взбалмошная девчонка! – зашипела ей вслед надзирательница. – Бедная баронесса-мать! Хорошенький характер у ее доченьки! А вы все будете строго наказаны, – внезапно разразилась она по адресу жавшихся друг к другу младшеотделенок, – все за ужином стоять будете за непослушание и возню с кошками, а теперь марш домой!
И едва переводя дух от усталости, она зашагала по направлению крыльца. Смущенные девочки поплелись за нею.
Глава девятнадцатая
Это случилось на другой же день, в воскресенье…
С утра не было заметно никаких особенных признаков предстоящей катастрофы в обычно мирном гнездышке посреди коричневых стен.
Утром воспитанницы по раз установленному обычаю праздничных дней поднялись в семь с половиной часов и вместо будничной уборки после чая с воскресными калачами отправились на спевку.
В десять они были уже в церкви. Богаделенская церковь находилась в десяти минутах ходьбы от здания приюта. Певчие под предводительством Фимочки и второго регента красавицы старшеотделенки Маруси Крымцевой прошли на клиросы… Непевчих, преимущественно стрижек, тетя Леля провела на хоры, где вдали от приходящей публики уже стояли старушки богаделенки… Под непрерывный шепот молитв, оханья и кряхтенья этих старушек Дуня Прохорова, стоя подле Дорушки, истово крестилась и клала земные поклоны по-крестьянски, как ее учила с детства бабушка Маремьяна.
Рядом молилась Дорушка… Без размашистых жестов и глубоких поклонов, девочка была вся – олицетворенная молитва. Она, казалось, не следила за ходом службы. И когда отец Модест, настоятель богаделенской церкви, он же законоучитель и духовник приюта, удивительно красивый в своей блестящей ризе, выходил на амвон с обращением к молящимся, Дорушка, казалось, ничего не видела и не слыхала, погруженная в свой молитвенный экстаз. Она молилась сама по себе, без молитв и вздохов, истово и горячо, по-детски, с какой-то отчаянной силой.
И зараженная ее примером Дуня тоже стала молиться «по-своему»… Прочтя «Отче наш» и «Богородицу», прочтя «Верую» и сказав про себя несколько раз недавно выученный тропарь Благовещения, девочка тихонько подтолкнула локтем соседку.
– Дорушка, о чем еще молиться?
Та точно проснулась. Перевела на нее невидящие глаза и зашептала:
– Молись, молись, Дунюшка! За всех молись, за начальницу-благодетельницу, за тетю Лелю – ангельчика нашего, за Павлу Артемьевну.
– За Пашку не надо, она злая, – шепнула Дуня.
– Надо! Надо! Что ты? Очнись! – зашептала с каким-то мистическим ужасом Дорушка. – За злых молиться еще больше надо. Помнишь боженьку-Христа? Он за врагов молился на кресте… Батюшка в проповеди сказывал.
И опять отвернувшись от Дуни, поднимала влажные глаза к иконостасу и шептала что-то детскими губками.
После службы батюшка отец Модест говорил проповедь.
«Все тайное да будет явно» – вот что легло основною мыслью в эту проповедь.
– Все, что ни делается тайного, злого, нечистого в мире, – говорил между прочим батюшка, – все будет явно, все узнается, выплывет рано или поздно наружу. Остерегайтесь же зла, сторонитесь дурных поступков, знайте, что все дурное идет от дьявола, этого прелестника рода человеческого… Он злой гений всего живущего, он сеет разруху, ненависть, гнев, зависть, преступление. Берегитесь этого врага. Велика сила его…
На правом клиросе в «дискантах» стоит Васса и глаз не сводит со священника… А сердечко девочки стучит да стучит… Перед мысленным взором Вассы всплывает снова вчерашняя картина… Горящая печь и в пламени ее извивающаяся змеею Паланина вышивка.
«Все тайное да будет явно! Неужто так! Неужто не стращает батюшка?»
Глаза девочки растерянно скользят по иконостасу… Сурово глядят с него изможденные лики святых. При трепетном мигании лампад в их неверном свете кажется Вассе, что сдвигаются, хмурятся брови угодников.
– Все тайное да будет явно! – выстукивает взволнованное сердце. – Все злое от дьявола! – И снова замирает от боли испуганная детская душа.
Из церкви усталые воспитанницы ходко спешат домой.
Сегодня обед в три блюда с праздничной кулебякой с рисом.
А после обеда кое-кого из счастливиц, у кого есть родные и родственники, придут навестить давножданные, дорогие посетители. Этот час в неделе приютские девочки любят больше всего.
В коридоре по стенам расставлены деревянные скамейки. На них с узелками и коробочками в руках сидят отцы, матери, тетки, старшие сестры приюток; дряхлые бабушки и дедушки подчас; подчас младшие братишки и сестренки, такие же, по всей вероятности, будущие питомицы приюта в самом недалеком будущем.
В тюричках и в платочках у посетителей припрятаны дешевые лакомства вроде рожков, маковников, медовых пряников, паточных карамелек, орехов, подсолнышков. Еще чаще приносятся булки и сладкие сухарики, иной раз кусочки колбасы на хлебе, иногда остатки кушаний от барского стола. Последнее в том случае, если мать, тетка или старшая сестра либо бабушка служат у господ в доме.
Мать Дорушки Ивановой, рыхлая добродушная толстушка лет сорока, принесла несколько сладких пирожков, спеченных ею на барской кухне.
Пирожки вместе с леденцами и пряниками тотчас же исчезли в глубоком кармане Дорушки.
– Что ж ты, ягодка, кушай со Христом… Чего прячешь! – певучим голосом уговаривала Аксинья дочку.
– Маменька, голубушка, погожу я… Одной-то скушать не больно сладко. С Дунюшкой, с подружками поделюсь… – зазвучал ей в ответ милый голосок девочки.
– Ну, господь с тобою, как знаешь, как знаешь! – любовно глядя на свою любимицу и лаская прильнувшую к ней стриженую головку, роняла Аксинья. Знала она привычку дочурки делиться каждым кусочком с подругами, и сжимается сердце Аксиньи за ее милую Дорушку.
– Трудно будет ей прожить свой век такой добренькой да хорошей! – раздумывает кухарка. – Не дай господь, помру я рано; что будет с Дорушкой? Спасибо еще в приют определили господа, все лучше. Мастерству выучится, не помрет без куска хлеба! – И пуще ласкает Аксинья любовно прильнувшую к ее полной груди милую Дорушку.
А на соседней скамейке бойкая Оня Лихарева рассказывает что-то, размахивая руками, своему отцу, сторожу при казенных дровяных складах Илье Лихареву.
– Вот уморушка-то, тятя, кабы ты видел только! Он от нее – она за ним… Он ровно заяц, она-то волчицей… Гоп-ля, гоп-ля – чуть не по колено-то снегу! Знатно выкупалась! Что и говорить! – И Оня сдержанно смеется, прикрывая рот одной рукой и запихивая в него в то же время другой кусок медового пряника.
– Ах, баловные! Ах, баловные! Вот бы, кажись, срезал я хорошую прутину, да прутиной-то вас, баловные! Узнали бы, как над благодетельницами смеяться! – шевеля сивыми усами и улыбаясь помимо воли, шепчет Илья Ильич, смягчая свой грубый голос.
– Да какая же она благодетельница, тятя, что ты! Она – Пашка! – громче смеется Оня.
– Тес! Что ты! Молчи, непутевая! Еще услышит кто! – испуганно машет рукой на свою любимицу отец.
– Это они про котят давешних! – соображает Дуня, подхватив чутким детским слухом Онин рассказ.
Дуня принадлежит к числу тех приюток, которых никто не навещает.
С непонятной ей самой завистью смотрит девочка на тех счастливиц, которые хотя бы однажды в неделю могут видеть своих близких и кровных, поверять им свои маленькие приютские радости, горести и дела. Вот скромно в уголку у печки сидит более чем бедно одетая бабушка Оли Чурковой. Про нее говорят, что она нищая, побирается Христовым именем, а все же видно сразу, что дорога она своей внучке Оле. Малютка Оля прильнула к иссохшей груди бабушки, не замечает ее ветхих лохмотьев, ее убогого вида и ласкает и милует ее.
Дуня так задумалась, глядя на чужую радость, что не расслышала, как Дорушка, сидевшая совсем близко от ее уголка, оживленно заговорила, прижимаясь к матери.
– Вот она, мамочка… Видишь? Дунятка моя! Тихонькая она! Грустненькая! Скучает по деревне… Позови ее, мамочка! Приласкай. У нее ни тяти, ни мамы… Тятю под машиной смололо. Бабушка померла. Можно ее к нам подозвать, мамочка?
– Зови, Дорушка, зови! Надоть пригреть сиротку! – очень охотно согласилась Аксинья.
И уже через минуту после этого Дуня совсем неожиданно для себя очутилась подле рыхлой, толстенькой женщины, между нею и Дорушкой.
Аксинья гладила Дунину головку, прижимала девочку к себе и говорила своим теплым певучим голосом:
– Сиротинушка ты моя болезная! Ишь ты злосчастненькая! Ну, господь с тобой. С Дорушкой дружи – вот тебе и сестричка… А я, так и быть, по праздникам и тебя в нашу компанию приглашать стану. Все ж не так горько-то будет, не одна, ладно ль так-то? Будешь приходить, Дунюшка?
– Буду! – робко и смущенно прозвучал в ответ тихий Дунин голосок. И как-то легче и радостнее становилось на сердце одинокой девочки.
После свиданья с родными и дневного чая приютки шли в залу, бегать и резвиться вплоть до самого ужина, по обыкновению праздничных дней.
Тетя Леля устраивала для них бесконечные игры с пением, хороводами, привлекая к участию старших и средних воспитанниц.
Особенно любили девочки веселые, шумные игры вроде «гусей-лебедей», «коршуна», «кошки и мышки» и «золотых воротец».
– В коршуна! Тетя Леля! В коршуна! – кричали малыши на разные голоса.
– Васса Сидорова! Коршуном хочешь быть? – предложила надзирательница.
– Хочу! Хочу! – с готовностью отзывалась Васса.
– А я наседкой! – заявляла толстенькая и подвижная, как ртуть, Лихарева.
– Будь по-твоему! Ну-с, детки-цыплятки, живо становитесь за наседкой-маменькой! – командовала тетя Леля.
А у самой, как у ребенка, разгорались глаза и на худых желтых скулах проступал румянец удовольствия. Добрая горбунья заранее наслаждалась мыслью потешить своих ребяток.
– Ну же, скорее, дети!
Васса со всего размаху «плюхнулась» на паркет среди залы и, взяв карандаш, имевшийся всегда у тети Лели, стала делать вид, что копает в полу ямку.
Оня Лихарева, растопырив руки наподобие крыльев наседки, встала во главе целого отделения малышей, державшихся за концы передников одна за другою, длинной узкой шеренгой.
– Коршун, коршун, что ты делаешь? – звонким голосом вопрошала Вассу Оня.
– Ямочку копаю! – слышался ответ последней.
– На что тебе ямочка?
– Иголочку ищу!
– На что тебе иголочка?
– Мешочек сшить!
– На что тебе мешочек?
– Твоих деток сажать!
С этими словами Васса вскочила и метнулась на вереницу «цыплят»…
– Ай! – дружным визгом огласилась зала.
Оня ловко завернула в сторону и загородила путь Вассе к «ее детям», держа растопыренными руки.
– Ай! – снова завизжали «цыплята» неистовым визгом.
– Оня! Не зевай! – поощряла с пылающими щеками и счастливо возбужденным лицом девочку тетя Леля.
Завязалась веселая возня… Васса металась по зале, кидалась то в одну, то в другую сторону и старалась во что бы то ни стало выхватить из длинной вереницы «наседки» хотя бы одного «цыпленка». Но ловкая, быстрая, разрумянившаяся, как персик, Оня не зевала. Тщательно охраняя своих «деток», она тоже кидалась вправо и влево, предупреждая каждое движение «коршуна».
Визг, хохот и крики «цыплят» доходили до неистовства.
Вдруг неожиданно изловчилась Васса; «нырнув» под рукою Они, она рванулась с неописуемой быстротою и схватила находившегося в самом конце вереницы самого маленького цыпленка – Олю Чуркову.
– А-а-а-а! – не своим голосом на высокой пронзительной ноте закричала Оля.
– А-а-а-а! – глухо вторил ей с порога чей-то отчаянный, полный трагизма крик.
Головы играющих детей и всех находившихся в зале повернулись в ту сторону, откуда несся этот вопль.
На пороге залы стояла с помертвевшим, белым, как снег, лицом и расширенными от ужаса глазами Паланя Заведеева.
