Лидия Чарская
Приютки
Глава седьмая
О том, что баронесса Нан – невеста, скоро узнал весь приют.
Софья Петровна объявила эту торжественную новость старшим воспитанницам, предлагая им шить и метить белье для ее дочери. Старшие передали средним, от средних узнали и малыши.
Заказ приданого был огромный, и со следующего же утра воспитанницы уселись за работу.
– Как жаль, что Павлы Артемьевны нет, – первая пожалела Дорушка, – она такие метки умеет выдумывать, что хоть самому царю впору носить!
– Ну, уж нашла кого вспомнить! – засмеялась Оня. – А я так рада-радехонька, что нету у нас больше Пашки… Новая «рукодельная» добрая да молоденькая… Никому замечания из нас, старших, не сделает, а при Пашке я из угла да от печки не уходила! Велика радость, тоже, «спину греть»…
– Вы о ком это, дети? О Павле Артемьевне? – осведомилась, незаметно подходя к разговаривающим, тетя Леля. – Плохо ей, бедняжке! На теплые воды доктора ее посылают. Жаль ее, бедную… – прошептала горбунья, и лучистые глаза Елены Дмитриевны подернулись туманом.
Минутное молчание воцарилось на террасе. Слышно было, как билась оса о стекло и жужжала назойливо, ища и не находя себе выхода на волю.
– Девицы, давайте величать невесту! – предложила бойкая Оня, которую словно кольнуло что-то в сердце после слов доброй горбуньи. – Глядишь, и работа веселее пойдет! Я начинаю. Подтягивайте!
И звонким, чистым голоском она затянула:
Уж как по небу, небу синему
В облаках, в небесах лебедь белая,
Лебедь белая, одинокая,
Все носилася, все резвилася…
Вдруг отколь не возьмись, коршун-батюшка,
Коршун-батюшка, ястреб быстренький,
Он нагнал, нагнал лебедь белую,
Лебедь белую, что снежиночка…
Размахнул крылом, говорил тишком:
За тобой одной я гоняюся,
Я гоняюся, да без устали,
За моей душой, за зазнобушкой…
Весело, звонко звучали молодые голоса, а самый напев был печален… Такова заунывная русская песнь… На самые развеселые случаи звучит она грустно, меланхолично.
– Ой, девушки, будет нынче! Спинушку разломило! Жара. Иголка, гляньте, так в руках и мокнет! – взмолилась Любочка.
– Еще бы! – усмехнулась Они. – Шить да метить – не то что наговорные травы собирать!
И, лукаво щуря свои бойкие глазенки, она подмигнула подругам на вспыхнувшую Любочку.
– Ну… уж… кто старое помянет, тому глаз вон! – заворчала Паша Канарейкина, откладывая шитье в сторону.
– Ишь ты! Заступается. Небось! Рыбак рыбака видит издалека! – шутила Оня.
– Девицы! Душно! На пляж пойдемте! – предложила Саша Рыхляева, некрасивая, худенькая брюнетка.
– И то душно! Антонина Николаевна, душенька, отпустите нас! – зазвучали хором звонкие молодые голоса.
Не успела что-либо ответить надзирательница, как распахнулась широко дверь террасы и высокая, тонкая фигура Нан появилась на пороге.
– А я к вам с приглашением, девицы! Кто хочет по Сестре прокатиться? Лодку новую maman купила. Вальтер вчера ее со мною пробовал. Чудесное суденышко! Кто со мною?
Не успела еще молоденькая баронесса закончить своей фразы, как все старшее отделение повскакало с мест и окружило ее.
– Баронесса! Барышня! Анастасия Германовна! Меня возьмите! И меня тоже! И я! И я с вами! – кричали на разные голоса девушки, обратившиеся мгновенно в прежних маленьких девочек-стрижек от одной возможности получить всеми любимое удовольствие.
– Всех нельзя… Там четверым только место будет… Я на веслах, и Дорушка тоже! Дорушка умеет грести! – командовала Нан. – Еще пусть едет Дуня и Любочка. Остальных по очереди буду катать все лето. Согласны?
– Согласны! – с придушенным вздохом отвечали воспитанницы, бросая завистливые взгляды на избранных Нан счастливиц.
– Но надеюсь, вы не выедете из Сестры в море, m-lle Нан? – осторожно осведомилась Антонина Николаевна, дрожавшая за своих «больших девочек», как только может дрожать наседка за свой выводок цыплят.
Нан в ответ усмехнулась только.
– Полноте вам трусить, Антониночка, глядите, какое море нынче!..
С вышки террасы оно было видно как на ладони. Спокойный, тихий, голубовато-серый залив казался неподвижным, роскошным зеркалом, отражавшим в себе солнце и небо.
Тихий, гладкий и невинный, он улыбался и манил на свое хрустальное лоно.
– Успокойтесь, не выедем в море! Если вам это так страшно! – смеясь, говорила Нан, пока три старшие воспитанницы надевали белые косынки, без которых Екатерина Ивановна не выпускала из дома своих питомиц.
– Как жаль, что там только четыре места! Я бы поехала вместе с вами! – произнесла Антонина Николаевна, тревожно поглядывая на приюток озабоченным взглядом.
– Кажется, вы не доверяете мне? – холодно проронила Нан.
– Ах, да нет же… Боже мой, совсем нет! – смущенно проговорила та. – Но только…
– Неужели и мне нельзя примоститься где-нибудь сбоку… – вздохнула Оня Лихарева, с мольбою взглядывая на молодую баронессу.
Но ее уже не слышали четыре девушки, выбежавшие за калитку приютской дачи.
У маленькой пристани, попросту мостков, сколоченных на скорую руку, ждала прехорошенькая лодка, белая, как лебедь, с голубым бортом, на котором золотыми буквами с причудливыми рисунками было выведено имя: Нан.
Жених с невестою обновили эту лодочку, похожую на большую голубовато-белую рыбу, накануне, и теперь Нан бесстрашно рассаживала в нее приюток.
– Дорушка, на весла. Я тоже, – возбужденно говорила молоденькая баронесса. – Дуняша, ты на руль. Не умеешь править? Вздор! Это очень просто. Тяни за веревку, направо и налево. Вот так. Налево – сюда. Да ты только меня слушайся, что я буду говорить, и дело в шляпе. Без команды не двигай рулем. Поняла?
В сущности, Дуня поняла только одно: что она за всю свою шестнадцатилетнюю жизнь не правила никогда рулем и что Нан далеко не права, усаживая ее за кормчего.
Но по своей кротости и нежеланию делать что-либо вопреки чужому желанию, она покорилась.
Дорушка гребла не хуже Нан. Напрактиковавшись за все предыдущие годы у господ на даче по части гребного спорта, Дорушка и за зиму не разучилась грести.
Однако узкая, похожая на большой ручей в этом месте река Сестра, обросшая деревьями и кустарниками на каждом шагу, не представляла особого удобства для прогулки. Весла поминутно достигали дна, зацеплялись за корни подводных растений и грозили сломаться ежеминутно. Нан сердилась.
– Какое уж тут катанье в этой луже! – процедила она сквозь зубы, бросая весла.
– Уж, конечно! – поддакнула ей Любочка, жеманно сидевшая без дела на низкой скамеечке судна и каждую минуту улыбавшаяся своему кокетливому виду, отраженному как в зеркале водой.
– Мы выедем в море! – решительно заявила Нан. – Дуняша, тяни за правый конец веревки…
– Но… – заикнулась было Дорушка. – Антонина Нико…
Она не кончила своей фразы и прикусила язык.
– Ах! – вырвалось из груди трех девушек. Лодка сильно качнулась, наскочив на камень или большой сук, прикрытый водою, и… встала.
– Мы на мели! Хорошенькое катанье, нечего сказать! – сделала гримаску Нан и, тут же довольно ловко и быстро, выручив из беды легко изящное суденышко, решительно заявила:
– Право, выедем в море… При такой тихой, чудесной погоде бояться его сущая чепуха!
– Разумеется! – поддакнула Любочка.
Дуня и Дорушка только переглянулись молча.
– Как вам угодно, – покорно отозвалась последняя, вспомнив вовремя, что перед нею сидит дочь ее высшего начальства, которой неудобно противоречить.
– Итак, в путь!
Две пары весел, дружно прорезав тихую гладь речонки, взвились в воздухе, рассыпав целый каскад алмазных брызг, и снова погрузились в воду. Еще и еще… Весла мерно опускались и поднимались, разбрасывая брызги. Солнце окрасило их, эти брызги, рубиновыми, сапфировыми и опаловыми огнями, и белая, опоясанная голубым поясом борта «Нан» птицей метнулась по направлению залива.
Вот и он, тихий и прекрасный, играющий всеми цветами радуги в лучах полдневного светила! Его хрустально-неподвижная гладь точно застыла в вечной, серо-голубой улыбке.
Как хорошо оно, море! Как замкнутая в своем заколдованном дворце сказочная принцесса, лежит оно среди зеленых хвойных лесов финского и русского побережий. Залив, названный морем, красивый, таинственно величественный и такой царственно-гордый в солнечном сиянии!
Затаив дыхание, смотрела на всю его красоту Дуня… Здесь, на широком, вольном просторе, править рулем не было уже необходимости, и, предоставленная самой себе, плавно и быстро скользила все вперед и вперед белая лодка… Медленно убегал берег позади; под мерными взмахами весел Нан и Дорушки изящное судно птицей неслось по голубовато-серой глади залива. А впереди, с боков, вокруг лодки сверкала хрустальная, невозмутимо-тихая, водная глубина.
Дальше, дальше уходил берег… Необъятная ширь кругом и золотой поток лучезарного солнца там, наверху, под голубым куполом неба, точно яркая безмолвная сказка голубых высот.
Задумались девушки… Забылась Дуня, глядя на светлые, сказочно-прекрасные краски неба и моря… Снова вспомнилась деревня… Такая же беспредельность нив, пашен… Зеленые леса и то же, все то же голубое небо со струившимся с него золотым потоком солнечных бликов и лучей.
Задумалась Дорушка… В умной головке роились планы… Расширить магазин… Устроить получше мастерскую… Устроить матери спокойную, хорошую старость… Пускай хоть под конец жизни отдохнет в своем собственном гнездышке бедняжка. Сколько пережила она горя и неурядиц на «местах»! И все ради нее, своей Дорушки!
Любочка замечталась тоже. Глядя на свои беленькие, как у барышни, нежные ручки, думала девушка о том, что ждет ее впереди… Ужели же все та же трудовая жизнь бедной сельской школьной учительницы, а в лучшем случае городской? Ужели не явится прекрасный принц, как в сказке, и не освободит ее, Любочку, всеми признанную красавицу, из этой тюрьмы труда и беспросветной рабочей доли? Не освободит, не возьмет замуж, не станет лелеять и холить, и заботиться о ней всю жизнь…
И у Нан лицо стало совсем иное… Тихое, кроткое, мечтательное… Все думы девушки теперь о Вальтере, полюбившем ее, непонятую, далекую всем. Вся душа Нан теперь поет словно от счастья. Дурная она собой, некрасивая, лицо, как у лошади, длинное, сама худая, нестройная. А он-то как любит ее! За душу любит! За то, что одинокая она росла, непонятая, жалкая, всем чужая! Ах, Вальтер! Вальтер! Любимый, талантливый, милый, чем отплачу я тебе за такое счастье! – взволнованно думает Нан. И встает милый образ перед ее духовными очами. Ласковое лицо… Любимые глаза… Добрая-предобрая улыбка! Как живой он перед нею… Как живой!
Забылась Нан… Впереди, с боков и позади море… В лодке притихшие девушки… Каждая о своей доле мечтает… Какая тишина! Какая красота!
* * *
– Ах!
Кто заметил первый течь в лодке, так они и не узнали. Чьи ноги почувствовали первые холодную змейку студеной морской струи.
Девушки опомнились только тогда, когда на дно лодки вливалась свободно быстрая, как маленький ручеек, струя воды.
Тогда еще на Сестре, задев за камень на мели, «Нан», очевидно, дала трещину. И отверстие увеличилось среди вод залива.
Течь стала сильнее… Увлекшись своими мечтами, четыре девушки не заметили ее…
А холодная, жесткая змейка все вползала и вползала, разливаясь на сотни тоненьких струек, по дну…
– Лодка дала течь! Надо плыть обратно! – произнесла Нан, слегка меняясь в лице.
– До берега-то как далеко! – пугливо шепнула Дорушка, и в ее обычно спокойных глазах зажглись беспокойные огоньки.
– Мы утонем! – истерически вырвалось у Любочки, и она неожиданно закричала, прежде, нежели кто мог остановить ее.
– Спасите! Помогите! Мы то-о-нем!
– Молчи! Не пугай народ! Ничего нет опасного! – стиснув зубы, проговорила Нан и, повернувшись к Дорушке, приказала отрывисто:
– Забирай левым веслом! Поворачивай! Гребем к берегу. Мы успеем доплыть, пока…
Она не договорила… Холодная струйка словно ужалила ей ноги сквозь тонкие туфли и ажурный чулок… Зажурчало посередине под дном лодки… И неожиданно еще с большим напором хлынула холодная струя…
Теперь обе девушки гребли что было силы. Удалявшийся берег стал приближаться понемногу… Но как медленно! Как убийственно медленно придвигались они к нему!
Между тем течь делала свое дело… Вода уже залила часть лодки. Пришлось с ногами усесться на лавочках. Уже по щиколотку ног стояла вода.
Лица четырех девушек стали сосредоточенны и бледны… Двое из них гребли… Двое испуганными, полными ужаса глазами следили за работой в воде весел. Вода же прибывала все сильнее и сильнее каждый миг. А берег еще был далеко. Так ужасно далеко был берег.
– Мы утонем! – еще раз визгливо вскрикнула Любочка и закрыла лицо руками.
– Какие глупости! – пропустила сквозь стиснутые зубы Нан, но набежавшие на лицо ее тени ужаса говорили совсем иное.
– Умереть в такой ясный, чудесный полдень! – мелькнуло в голове юной баронессы. – Какая нелепость! Какая бессмыслица! Умереть в расцвете счастья! Какой ужас! Боже мой!
– Ну, Дорушка! Ну, милая, подбодрись! Авось успеем! – процедила она сквозь зубы.
Но Дорушка и без того знала, что делать. Трагическая складка выступила на ее гладком лбу… Покрылось потом бледное без кровинки лицо… С каким-то отчаянным упорством работала она веслами, напрягая все свои силы.
Мать… Любимая, милая мать… Будущая мастерская… Сладкая мечта успокоить старость родимой… Не удастся все это ей, Дорушке? Не удастся ни за что. Впереди – смерть!
Да!.. Впереди смерть!
Визгливо плакала Любочка, обвиняя Нан грубо и резко в предстоящей им всем гибели. Нелепые, грубые слова так и рвались из ее хорошенького ротика, искаженного теперь судорогой ужаса, паники и упреков и обид.
Нан гребла, бледная и упорная, до крови прикусив губы, и ни слова не отвечая на этот поток брани.
– Молчи же, наконец! – вскричала за нее негодующая Дорушка, обдавая Любочку строгим видом. – Ты куда более счастлива сейчас, нежели она! Тебя любила и ласкала ее мать, как родную… тебя любили и наши приютские, и Софья Петровна… А она, Нан, только теперь узнала, что такое счастье, и вдруг…
Дорушка не договорила…
Лодку сильно наклонило на бок, и огромная струя снова хлынула в отверстие к ногам девушек.
– Мы пропали! – простонала Нан, бросая весла.
– Помогите! – снова высоким фальцетом закричала Любочка…
Очевидно, на берегу заметили несчастье. Рыбацкая лодка, отделяясь от пляжа, плыла им навстречу… На пляже стояла огромная толпа…
– Все кончено, – прошептала Нан, – ты права, Люба… Я вас погубила, всех троих погубила! И себя вместе с вами!.. Да!
Она была бела, как белый борт лодки, носившей ее имя. Отчаянием горели ее глаза… Весь ужас сознания неминуемой гибели глядел из них, полчаса еще тому назад таких радостных и счастливых. Нан слегка поднялась и вытянулась у борта.
– Мама не заплачет надо мной, – прошептала она беззвучно, – забудет скоро угрюмую, неласковую Нан… И Вальтер забудет… тоже… Найдет другую невесту… – И она снова опустилась на скамью со стоном, закрыв лицо руками.
– Отче наш! – со стоном, закрыв лицо руками, прерывая шепот молодой баронессы, раздался детский, чистый голосок с кормы, и ясные голубые глаза Дуни поднялись к небу.
– Иже еси на небесех. Да святится имя твое, – четко и громко произносила слова молитвы девушка, а голубые глаза не отрывали взора от далеких небес.
Тоненькая, хрупкая, стоя в воде, с бледным вдохновенно-покорным личиком, готовая умереть каждую минуту, Дуня, белокурая и кроткая, казалась ангелом, явившимся напомнить гибнувшим девушкам о последнем долге земли. Чистый детский голосок с трогательной покорностью читал молитву, а кроткое лицо с выражением готовности умереть каждую минуту больше всяких слов утешений благотворно подействовало на ее подруг.
Истерично рыдала Любочка. Мрачно хмурила брови Нан. Тихо стонала Дорушка, ломая руки.
Молилась Дуня.
Рыбацкая лодка подоспела как раз в ту минуту, когда новая волна захлестнула Нан и четыре девичьи фигуры скрылись под водою…
Отчаянный вопль пронесся по берегу…
Это баронесса-мать, видевшая издали гибель дочери, огласила пляж безумным криком.
Немало работы выпало на долю рыбаков…
К счастью, Нан и Дорушка умели плавать и облегчили работу их спасителям.
Дуню и Любочку удалось схватить, когда обе девушки уже захлебывались в борьбе со стихией…
Белая же «Нан» камнем пошла ко дну…
Дрожащие, мокрые сидели четыре девушки в огромной рыбачьей лодке. Вода ручьями стекала с их мокрых насквозь одежд.
Под быстрыми взмахами весел летела стрелой спасательная лодка к берегу.
На берегу, рыдая, рвалась в воду баронесса Софья Петровна из рук охватившего ее крепко Вальтера.
– Нан! Дитя мое! Детка родная! Любимая! Спасите ее! Спасите! Или дайте мне умереть вместе с нею! – кричала она диким, безумным голосом, порываясь броситься бежать по отмели, навстречу лодке. Видя издали катастрофу, не зная, жива ли, погибла ли Нан, баронесса Софья Петровна только сейчас поняла всю свою огромную материнскую любовь к дочери.
Она не умела ласкать ее, эту холодную, сухую по виду девушку, ей некогда было заниматься ею, светские обязанности и некоторая небрежность к роли матери мешали ей в этом, но сейчас, сейчас, когда Нан гибла там, в глубине залива, безумный порыв любви к ней захватил баронессу.
– Верните ее! Верните мне ее! И клянусь… Я не пожалею ничего, лишь бы увидеть ее живую!
Бледный, обезумевший от горя не менее самой баронессы, Вальтер зоркими молодыми глазами первый увидел возвращающуюся невесту.
Нан стояла во весь рост на корме рыбачьей лодки и махала платком.
– Она жива, тетя, она жива! Глядите! – безумным криком счастья вырвалось из груди молодого человека.
А через пять минут, полуживая от счастья, усталости и потрясения, Нан уже лежала в объятиях матери.
Град исступленных поцелуев покрывал ее лицо, руки и плечи, ее мокрые волосы, ее посиневшие губы…
Баронесса рыдала и смеялась в одно и то же время… И снова рыдала и снова целовала дочь, шепча в каком-то безумии счастья:
– Прости… прости… меня… Нан! Нан, дитя мое любимое! родное! Спасли-таки! Вернулась ко мне! Люблю! Люблю тебя до безумия, моя девочка! Нан, моя дорогая, единственная, родная!
– Мама! – могла только выговорить девушка, и горячие слезы, детские, сладкие, оросили руки и лицо баронессы.
– Мама! Мама! Вальтер мой! Мои дорогие! – шептала, словно в забытьи, Нан, обнимая мать и страстно возвращая ей ее запоздалые ласки.
В то же время трех остальных девушек – Дорушку, Дуню и Любочку – приняли испуганные, взволнованные тетя Деля и Антонина Николаевна.
Плачущие подруги окружили их, повели переодеваться, поить горячим чаем. Их ласкали, наперерыв утешали, целовали поминутно. Не хватило духу бранить их за ослушание… Не хватило духу делать выговоры, укорять, слишком тяжело было бы переживать их возможную гибель… И счастье видеть возвращение живыми и невредимыми захлестнуло всех.
В глаза девушкам заглянула смерть, они видели совсем близко ее страшное крыло, осенившее их было своею темною силой.
Глава восьмая
Время – лучший целитель всех переживаемых потрясений… Залечило время и страшное пережитое впечатление катастрофы с лодкой. Снова все вошло по-старому в свою колею. В конце августа переехали в город. Опустела приютская дача в Дюнах… Новые события затемнили впечатление жуткого летнего происшествия в заливе. Дуня, Дорушка, Любочка и Оня должны были этой осенью покинуть приют. Дорушка отправлялась к матери в ее только что открывшуюся мастерскую. Три другие девушки – в школу учительниц, вернее, в устроенный при ней интернат.
Последний вечер провели в церкви… Была суббота. Ходили ко всенощной.
Теперь Дуне и Дорушке приходилось петь на клиросе, вернее, подтягивать подругам, так как никакого голоса не было ни у той, ни у другой. Фимочка сердился в этот вечер меньше, хотя девушки, рассеянные донельзя предстоявшим им на завтра отъездом, фальшивили как никогда.
И самого Фимочку волновало «событие». Уезжала и Оня Лихарева, его помощник и второй регент приюта.
Надо было выбирать нового на смену выходившей из приюта девушке, а такой выбор постоянно стоил больших затруднений желчному и вечно нервному учителю пения.
В последний раз пропели «Взбранной Воеводе» четыре девушки… В последний раз оглядела затуманенными глазами Дуня знакомую обстановку богаделенской церкви, где столько раз за восемь лет молилась она несложной детской молитвой. Прислушивалась к голосу строгого, но бесконечно справедливого и чуткого отца Модеста… Глядела на стоявшую поодаль у левого клироса со своими стрижками горбатенькую добрую тетю Лелю, ее ангела-хранителя за все эти восемь лет, проведенных в приюте. Сейчас Дуня чувствовала сильную грусть покидать насиженное гнездо добрых воспитательниц и подруг, относившихся к ней так ласково и сердечно.
– Никак разрюмилась? – шепнула ей Оня Лихарева, выходя на паперть и заглядывая в лицо подруги. – Ай, девушка, не страшись! Смеху подобно! Два года поучишься, а там в деревню махнешь! В деревню! Подумать надо!
– Деревня!
Вся отхлынувшая было радость снова жгуче-сладкой волной затопила сердечко Дуни.
Да! Да! Да! Права Оня! Еще два года, и мечта всей маленькой Дуниной жизни сбудется наконец! Она увидит снова поля, леса, золотые нивы, бедные, покосившиеся домики-избушки, все то, что привыкла любить с детства и к чему тянется теперь, как мотылек к свету, ее изголодавшаяся за годы разлуки с родной обстановкой душа. Что-то радостно и звонко, как песня жаворонка, запело в сердечке Дуни. Она прояснившимися глазами взглянула на Оню и радостно-радостно произнесла:
– Правда твоя! В родимые места меня тянет! Ах, Онюшка, счастье-то какое! А все же жалко да горько оставлять добрых людей.
* * *
На следующее утро девушки уезжали…
Горько рыдала Дуня в объятиях напутствующей ее горбуньи…
– Будь всегда тем, чем была до сих пор, моя чистая, кроткая девочка, живи для других, и самой тебе легче и проще будет казаться жизнь! – улыбаясь сквозь обильно струившиеся по лицу ее слезы, говорила тетя Леля, прижимая Дуню к груди…
Трогательно прощались уезжающие с начальством, подругами и служащими приюта.
С опухшими от слез глазами вышли девушки на приютский подъезд…
Навстречу им выглянуло скупое осеннее солнце, словно золотой своей улыбкой ободряя перед порогом жизни эти четыре юных неопытных существа.
– Светлым деньком началась наша «воля», – проговорила Оня Лихарева, растроганная и взволнованная не менее других. – Хорошая примета, нечего и говорить.
– Приходи, навещай меня, Дорушка, пока я буду учиться в школе, – шептала с мольбою своей подружке Дуня, пока приютский сторож с нянькой Варварой уставляли на извозчика весь несложный багаж выпущенных из приюта воспитанниц.
Та в ответ молча кивнула головкой и крепко сжала тонкие пальчики подруги.
Солнце по-прежнему сияло ярко и лучисто, освещая первый самостоятельный путь четырех девушек и словно обещая дарить им свои яркие улыбки и дальше, во всю их последующую жизнь…
А на подъезде приюта стояла маленькая фигура горбуньи, тонкие худенькие пальцы которой спешно крестили мелкими крестами вслед отъезжавшую молодежь…
