Лидия Чарская
Приютки
Глава четырнадцатая
Вечер в приюте – лучшее время для больших и маленьких воспитанниц. Старшие и средние приютки, пользуясь свободным часом перед отходом ко сну, каждые в своем дортуаре, проводят время по своему усмотрению.
Но большей частью, собираясь у кого-нибудь на кровати, оживленно беседуют на тему о будущем… В это время зарождаются в юных головках самые светлые мечты, самые радужные надежды.
Строятся самые упоительные, но – увы! – мало осуществимые планы о том, что ожидает их «после приюта». По большей части все мечты сводятся к одному общему желанию: открыть собственную белошвейную мастерскую и стать «хозяйкой». Иные не прочь помечтать о месте экономки или «чистой горничной», без уборки комнат в богатом графском или княжеском доме. Иные робко мечтают о замужестве. Но «он», неясный еще образ будущего мужа, представляется совсем туманно… Обыкновенно на этой роли старшие определяют типы вычитанных в романах героев… Но романы, кроме классических произведений, читаемых самими надзирательницами, строго воспрещены в приютских стенах. Однако кое-кто из страстных любительниц бульварной литературы, переводной дешевой стряпни или необычайных похождений Ната Пинкертона умудряется под величайшим секретом раздобыть ту или другую запретную книжку. В то время как старшие и среднеотделенки оживленно шепчутся, обмениваясь впечатлениями о прочитанном или строя планы один другого невероятнее на недалекое таинственно-заманчивое будущее, в дортуаре стрижек время проводится совсем иначе.
Нянька Варвара, огромная, плотная веснушчатая особа с огненно-рыжими волосами и вздернутым носом, с голыми до локтей (по форме) руками, тоже сплошь усеянными темным бисером веснушек, сидит в центре спальной, на одной из детских кроваток.
А вокруг нее, тут же на постели, по бокам и за спиною няньки, у ее ног, часто на ее коленях, на полу и табуретах ютятся малыши.
Няня Варварушка, как ее называют дети, рассказывает… Ее обычно грубоватый голос делается растянуто-певучим во время таких повествований. Оттягивая конец каждого слова на последнем слоге, она умышленно делает его таковым.
И мастерица же рассказывать Варварушка! Каких только сказок она не знает! И про Илью Муромца и Соловья Разбойника, и про Бову-Королевича, и про Принца, обороченного медведем; про красавицу Золушку, мачехину падчерицу, словом, про все то, что так жадно глотается разгоревшимися ушками малюток-стрижек.
И лишь только смолкает, желая передохнуть немного, Варварушка, четыре десятка пар сияющих любопытством и восторгом глазенок поднимаются на нее с плохо скрытым разочарованием и мольбою..
– Няня! Нянечка! Нянюша! А еще? А дальше? – несказанно волнуется заинтересованная детвора.
– Ну, будет с вас, спать пора, полунощницы, – грубоватым, сразу потерявшим все свои певучие модуляции голосом говорит Варвара и решительно встает.
– Ня-неч-ка! – лепечут чьи-нибудь плаксиво растянувшиеся губенки.
– Еще чего? Пореви у меня! Вот ужо придет тетя Леля, так я!..
Еще грубее звучит голос, а веснушчатая рука вольным или невольным движением грубовато-ласково гладит стриженую головенку. Варварушка, несмотря на свой мужиковатый тон и резкий голос, ангел во плоти по своей отзывчивости и доброте. Для каждой из стрижек у нее наготове приветливость и ласка. И заботится она о своих малютках, как не заботится, пожалуй, другая мать. На дне объемистого Варварушкиного кармана вместе с неизбежными наперстком, катушкой ниток и носовым платком имеется всегда запас квадратиков сахара или горсточка подсолнухов, покупаемая ею из собственных скудных средств для ее «ребяток».
Зато все младшее отделение, начиная от большой десятилетней Вассы Сидоровой и кончая малютками Олей Чурковой и Дуней Прохоровой, все они обожают Варварушку. Каждая из девочек видит в ней что-то свое, родственное, простое, и, несмотря на то что нянька иногда и ругнет и даже пихнет под сердитую руку, она более близка их сердцу, более доступна их пониманию, нежели сама воплощенная кротость тетя Леля.
Тетя Леля все же «барышня», и между нею и ее девочками целая пропасть, несмотря на всю нежность, доброту и заботливость горбатенькой воспитательницы.
А Варварушка «своя». Такое же дитя подвалов, видевшее и пережившее в своем детстве все то же, что пережила большая часть воспитанниц.
* * *
– Спать, спать, ребятки!
Быстрыми, ловкими руками прикручен фитиль на лампе. Зеленый абажур затянул и без того маленький свет. Приятная полутьма наполнила комнату. Варварушка, тяжело переступая огромными ногами, прошла в свой угол.
Вот она долго стоит на коленях и прилежно отбивает земные поклоны, прежде чем улечься в постель.
Вот заскрипела жалобно кровать под ее здоровым, грузным телом, вот она протяжно зевнула, вздохнула и затихла в своем углу.
Затих вместе с нею и весь длинный дортуар младшеотделенок. Ночная тишина воцарилась над сорока узенькими детскими кроватками. Кое-где уже слышалось мерное дыхание спящих. И легкое всхрапывание Варварушки очень скоро присоединилось к нему.
Дуня лежала с широко раскрытыми глазами на своей жесткой постельке.
Девочке не спалось. Это случалось каждый раз после Варварушкиных сказок.
Ничего подобного этим увлекательным, интересным сказкам она не слыхала у себя в деревне. Горячее воображение ребенка рисовало ей картины только что слышанного. Вот видится Дуне Иван-Царевич, скачущий на сером волке. Вот въезжают они на поляну, посередке которой высится замок Кащея Бессмертного. Страшное чудовище сторожит замок, за стеной которого томится в плену Краса Царевна. Нужно Ивану-Царевичу освободить из неволи красавицу…
Бросается он к воротам, вздымает кверху тяжелый, булатный меч и вдруг отступает невольно…
Худая костлявая фигура Кащея выходит из замка… Идет прямо на витязя-удальца. Но не струсил Иванушка. Гикнул, свистнул в ухо серому волку, обратился волк серым коршуном, Иванушку же пичужкой малой сделал… И исчез коршун с пичужкой, ровно братец старший с младшим, в поднебесье. А Кащей не исчез… Идет долго по поляне… Идет теперь прямо на Дуню, прямо на нее…
Сердце замерло в груди девочки… Похолодели конечности. Ужас сковал все существо.
Мечты перестали казаться мечтами и перешли в действительность… Кащей идет худой и белый в сорочке до пят с горящими взорами… Только по мере своего приближения он все меньше и меньше делается… Вот ростом немногим больше Дуни стался, а все же приближается, все надвигается прямо на нее.
– Господи! Господи! – едва шевелясь, шепчут побледневшие губенки Дуни. – Что ж это? Богородица Дева, радуйся… – смятенно лепечет она, скованная страхом.
– Ай!
Белый Кащей совсем придвинулся к узенькой, детской кроватке и наклонился над Дуней.
– Ну, что кричишь! Не признала? – говорит страшный Кащей голосом Вассы Сидоровой. – Няньку разбудить, что ли, хочешь? А я за тобою! К гадалке, к среднеотделенкам пойдем! Страсть занятно. Оня, Паша, все идем, ты будешь четвертая! Ну!
Голос Вассы звучит обычно присущими ему властными нотками, и робкой, пугливой Дуне и в голову не приходит ослушаться ее.
Она так рада к тому же своему исчезнувшему страху, так счастлива видеть девочку Вассу вместо страшного чудовища из Варварушкиной сказки, что и рассуждать больше незачем.
Мгновенно вихрем проносится в голове короткая мысль:
«А Дорушка-то! Ведь она ходить не велела».
– А Дорушка? – смущенно прорывается вслух у Дуни.
– Эвона! Кого хватилась! – бесшумно расхохоталась Васса. – Спит твоя Дорушка и, почитай, четвертый сон видит, да и что она тебе за указчица? Скажи на милость, няньку какую себе выискала! Дорушка сама по себе, ты сама по себе. И нечего много разговаривать, идем!
Васса вошла в свою роль как нельзя лучше и командовала теперь отрывистым, коротким шепотом.
– Сапоги не надо… В одних чулках пойдем, чтобы не услыхали. Сама знаешь, по головке не больно погладят, коли встретит кто. Нас и днем-то в чужие отделения не пущают, а сейчас поймают – беда! Юбку накинь… так… ну ладно. Ступай за мною.
И осторожно крадучись, на цыпочках Васса пошла вперед. За нею, затаив дыхание, проскользнула сквозь дверь умывальной Дуня…
За другой коридорной дверью, щелкая зубами от холода и перепрыгивая с ноги на ногу, их ждали Оня Лихарева и востроносенькая Паша Канарейкина, две величайшие в младшем отделении шалуньи.
– Прежде чем идти, надо сговориться, девоньки, – шепотом оживленно затараторила Васса. – Пашки нет, она со двора ушедши, так это хорошо, а все же зевать не след… Надо тут же сейчас решить, о чем гадать будем.
– Я про Хвостика и Мурку спросить хочу, – решила Паша Канарейкина, – не найдут их у нас, не отнимут ли?!
– Ладно. А ты, Оня?
– Я-то? – Оня задумалась на минуту. Потом глаза ее лукаво блеснули.
– Попаду ли в это лето на дачу! Вот о чем хочу спросить!
– Ну, а я насчет Фенички… – смущенно призналась Васса.
Феничка Клементьева, знакомая уже читателям увлекающаяся фантазерка – Феничка, в свою очередь, была предметом самого пылкого обожания со стороны Вассы.
Но Феничка пренебрежительно относилась к поклонению некрасивой, костлявой стрижки.
Феничка любила все красивое, изящное и, будучи избалована со стороны сверстниц и подруг, милостиво разрешала любить себя «малышам», очень мало заботясь о возбуждаемом ею восторженном чувстве последних.
Вассу она игнорировала вполне и не называла иначе как Костяшкой за чрезмерную худобу девочки.
Но Васса мечтала постоянно о дружбе с хорошенькой беленькой, «словно барышня», среднеотделенки…
Тяжелая, крикливая, властная и капризная Васса в кругу своих однокашниц-стрижек делалась совершенно неузнаваема в обществе Фенички. Тихая, робкая и застенчивая, она едва решалась отвечать односложными «да-с» и «нет-с» на вопросы своего кумира. Разумеется, и для «гаданья» Васса не могла найти более подходящего для нее вопроса: полюбит ли ее когда-нибудь Феничка и подарит ли своей дружбой или же этого не случится никогда?
И уже заранее волновалась услышать ответ на интересующую ей тему.
– А ты, Дуня, о чем гадать будешь? – неожиданно огорошила Оня Лихарева девочку.
– Ха-ха, гадать! Куда уж гадать такой малышке! – снова беззвучно рассмеялась Васса. – Пускай только идет с нами. Попадемся – она выручит. Тетя Леля и бранить не станет. Она Дунятку любит. А через нее, смотришь, спустит и нам вину… Ну, айда, девоньки, вперед! – И костлявая Васса засеменила полуобутыми, в одних чулках, ногами по холодным доскам коридора, держа крепко за руку Дуню. Оня и Паша поспешили за ней.
Глава пятнадцатая
– Смотрите, девицы, стрижки пожаловали!
– Стрижки к нам пришли! Стрижки! – зазвенели по дортуару среднеотделенок веселые, возбужденно приподнятые голоса.
Четыре девочки робко и смущенно остановились у порога, боясь и не решаясь войти.
– Ну, что же вы, – послышался насмешливый и звонкий голосок Фенички, и вся она, тоненькая, стройная, вынырнула откуда-то из темноты.
– Что ж ты, Васса! Входи! Ведь ты не из робких! – взяв за руку смущенную и сиявшую от счастья девочку, говорила она не то радушным, не то насмешливым тоном.
– Оня тоже явилась. Девицы, «сорвиголова – Оня Лихарева» тоже пришла! – смеясь, кричала Шура Огурцова и легонько подтолкнула вперед нимало не робевшую среди «чужих» Оню.
Высокая полная девочка лет четырнадцати подошла к Дуне.
– А ты зачем пожаловала, малышка? – наклонясь к самому лицу маленькой стрижки, спросила она.
Дуня увидела перед собою приятное, свежее личико и серьезные темные глаза.
– Это Гутя Рамкина! «Примерница», – наскоро шепнула ей Паша Канарейкина, знавшая все тайное и явное, происходившее в стенах приюта.
Гутя Рамкина сразу понравилась Дуне, и она доверчиво протянула ей ручонку.
– Ну, к кому же вы пришли, малыши?
Хорошенькое личико Фенички складывалось каждый раз, как она обращалась к стрижкам, в чуть презрительную усмешечку.
Задыхаясь от счастья находиться так близко к своему кумиру, Васса, багровая и сияющая, заявила:
– Нас Липочка Сальникова погадать пригласила… Говорит, гадалка объявилась у вас.
Веселый взрыв смеха вспыхнул и тотчас же погас в дортуаре…
– Шшш! – усиленно зашикали на хохочущих «примерницы», то есть лучшие по успехам и поведению воспитанницы. – Огалтели вы, что ли? Тес, непутевые! Нашли время смеяться тоже! Как раз Пашка придет! – послышались несмелые голоса в разных концах спальни.
– Пашки нет! Пашка со двора ушла! – давясь от приступов смеха, возражали шалуньи.
– А Антонина Николаевна? Небось забыли? Она заместо Пашки оставлена. Как раз нагрянет!
– Придет лампу тушить в половине одиннадцатого, а к тому времени тихо будет небось.
Средние и старшие ложились спать на час позднее стрижек, и этим объяснялось то обстоятельство, что во время абсолютного покоя в спальне малышей в двух «старших» дортуарах еще и не думали укладываться в постели.
– Так это они к гадалке притащились! Ну, ладно, будет вам и гадалка! – вытирая выступившие от смеха в ее крошечных свиных глазах слезы, говорила Липа Сальникова, задорно улыбаясь детям.
– Паланя, – обратилась она затем к высокой, вертлявой, похожей на цыганку девочке с бойко поглядывающими на всех цыганскими же глазами. – Паланя! Ты им погадаешь? А?
– Понятно, погадаю! – лукаво усмехнувшись, симпатичным звонким голосом отозвалась «цыганка», как прозвали подруги Паланю Заведееву, первую шалунью и заправилу всех проказ в среднем отделении приюта.
– Гадать, так гадать! – рассмеялась Феничка, и черные глазки ее шаловливо блеснули.
– А хныкать не будете? – сурово обратилась к стрижкам рябая Липа.
– Не будем, – робко за всех отвечала Васса.
– Подумаешь – хныкать, как страшно тоже! – расхрабрившись, крикнула Оня, упирая руки в боки и задирая кверху свою и без того задорную рожицу.
– Ну, смотри! Кто заревет если, того вовеки вечные в наш дортуар не пустим, – пригрозила цыганка.
– А теперь глаза закрыть! Все четверо закройте сразу и носом в стену!.. Раз! Два! Три!
Едва успела произнести последнее слово Паланя, как все три стрижки зажмурились крепко и одним поворотом обернулись спинами к теснившимся к ним среднеотделенкам.
– Когда велю смотреть, можете открыть глаза снова! – командовала «цыганка».
– Ну, а ты что же? – наклонилась к Дуне хорошенькая Феничка. – Делай же все то, что другие…
– Она еще мала! Я лучше ей у себя на постели книжку покажу с картинками, – заступилась за малютку серьезная Гутя.
– Какие нежности – при нашей бедности! – расхохоталась Феничка. – Кто ее звал, а раз пришла с артелью, от артели ни на шаг! Так-то, милые вы мои!
И хорошенькая Клементьева бесцеремонно повернула Дуню лицом к стенке.
Тут между средними поднялось какое-то веселое, чуть внятное шушуканье, какая-то подозрительная беготня… Шорох… легкий звон… потом с шумом был придвинут табурет под лампу, и кто-то легко и ловко вспрыгнул на него… Минутная пауза, и та же быстрая рука уменьшила свет в дортуаре.
Теперь в нем царила полутьма. С трудом можно было разглядеть лица.
– Готово! – громким голосом заявила Липа Сальникова. – Можете повернуться, малыши!
Четыре девочки не заставили повторять приглашения и любопытными глазенками окинули дортуар.
Четверо из средних, Липа, Феничка, Шура Огурцова и маленькая, худенькая Шнурова, держали за четыре конца большой теплый платок на полтора аршина от пола. Под платком на опрокинутом набок табурете сидела «гадалка» Паланя. В темноте под платком черные глаза «цыганки» горели яркими огоньками, а из-за малиновых губ сверкали две ослепительно белые полоски зубов.
«И впрямь цыганка-гадалка!» – мелькнуло в головке Дуни, и она пугливо шарахнулась в угол.
– Кто не боится, кто не страшится, – загудел умышленно грубый глухой голос из-под платка, – пусть войдет в мою палатку и узнает всю правду-матку и про то, что было, и что есть, и что будет, и гаданья моего вовек не забудет. Входи!
– Входи! – эхом откликнулись стоявшие по четырем углам платка девочки.
– Я не пойду. Хоть убейте, не пойду! – испуганно зашептала Паша Канарейкина. – Я с Дуняткой лучше останусь.
– Трусихи! – презрительно фыркнула на них Васса. – А я не боюсь… Глядите! Иду!
– И я тоже! – крикнула Оня.
– Я первая! – тоном, не допускающим возражений, проговорила Васса и шагнула вперед, бросив на Феничку взгляд, без слов выражавший: «Вот видишь, какая я храбрая! А ты и знать меня не хочешь».
Несколькими секундами позднее она уже стояла под платком перед тоненькой фигуркой Палани.
– Я хочу знать… – начала Васса и тотчас же смолкла.
Худенькая ручка Палани протягивала ей в полутьме какой-то холодный круглый предмет. Такой же точно предмет держала в руке и сама «гадалка».
– Молчи и делай все то, что я буду делать! – произнесла заглушенным до шепота голосом Заведеева и, подняв кверху указательный палец правой руки, опустила его под дно небольшого предмета, оказавшегося самым обыкновенным чайным блюдечком. Такое же точно блюдечко имелось и в руках Вассы.
– Повторяй всякое мое движенье! – еще раз приказала цыганка.
Тут Васса тоже опустила палец под свое блюдечко и долго водила им там, стараясь подражать Палане.
Последняя величавым торжественным жестом перенесла палец от дна блюдца к своему лицу и стала производить движения у себя по лбу, по щекам, по носу, по обе стороны носа, вокруг глаз и подбородка. И в то же время не переставала ронять слова глухим, деланным голосом.
– Не спрашивай, ничего не спрашивай… Гадалка все видит, все знает и без вопросов… Насквозь тебя глядит. Все примечай за мною и делай то же, и все твои заветные желания исполнятся не позже конца недели…
И опять тоненький палец Палани заскользил сначала по дну блюдца и затем, быстро перенесенный к лицу, с удивительной ловкостью забегал по носу, лбу, щекам и подбородку девочки.
Затаив дыхание, вся охваченная волнением, Васса проделывала со своим блюдцем и лицом то же самое. То есть сначала водила своим детским пальчиком под дном блюдца, затем поднимала костлявую ручонку и на своем собственном птичьем лице производила такие же движения, что и Паланя.
Так длилось минут пять, может быть, немного больше. Внезапно тот же глуховатый бас произнес из-под края палатки:
– Кончено. Можно припустить свету. Уберите платок. С тем же непонятным для малышей-стрижек хихиканьем среднеотделенки отбросили на чью-то постель самодельную палатку. Затем Липа Сальникова вприпрыжку кинулась к лампе, вскочила на табурет и прибавила света.
– Ах!
Это «ах» вылетело из нескольких десятков грудей сразу. И в тот же миг гомерический хохот громкой, без удержу стремительной волной раскатился по дортуару…
И было чему смеяться…
Посреди спальни стояла костлявая фигурка Вассы с на диво размалеванным сажей лицом.
Индеец не мог бы придумать для себя лучшей татуировки. Глаза Вассы, замкнутые в черных кольцах, были точно в очках… На конце носа сидела комическая клякса из сажи… Над бровями были выведены другие брови… Вокруг рта, на лбу, на щеках целая географическая карта рек с притоками морей и озер… Сажа, образовавшаяся от копоти над дном блюдечка, сделала свое дело!
Не подозревавшая о проделке над нею Васса, смущенная общим смехом, поворачивалась с глупым, недоумевающим видом вправо и влево, и всюду, куда бы ни обращала это пестрое, как у зебры, черное с белым лицо, всюду вспыхивал с удвоенной силой тот же гомерический хохот.
Наконец, Оня Лихарева, хохотавшая вместе с Пашей Канарейкиной и робко хихикавшей Дуней, схватила с ближайшего ночного шкапика кем-то забытое здесь зеркало и поднесла его к лицу Вассы.
– Ай! – вырвалось с отчаянием и испугом из горла последней.
Мгновенно смущение захватило девочку… И тотчас же перешло в самое жгучее бешенство.
Она вся затряслась от злобы… Затопала ногами и внезапно, прежде, нежели кто мог остановить ее, залилась целым потоком слез, и закрыв лицо руками, кинулась вон из спальни среднеотделенок. За нею бросились бежать Оня, Паша и Дуня, все еще не перестававшие смеяться. А за ними летел тот же оглушительный смех и звучали насмешливые голоса:
– Что же вы? Куда же вы? Стрижки! Вернитесь! Не хочет ли кто-нибудь распознать судьбу?.. Не погадать ли кому еще? А? Да вернитесь же! Ха! Ха! Ха! Вот так погадали! Небось долго не забудете! Ха-ха-ха-ха!
Действительно, долго не могли забыть девочки своего «похода» к гадалке. Даже маленькая Дуня от души смеялась, вспоминая потешную птичью физиономию Вассы, мастерски размалеванную «гадалкой».
Одна только Васса не разделяла общего веселья. В оскорбленной, недоброй душе девочки глубоко-глубоко затаилась обида. Простая шутка получила в глазах Вассы какую-то неприятную окраску.
– Ужо отплачу, будете помнить, как надо мною издевки делать! – мысленно грозила она своим обидчицам. За этой обидой погасло и самое ее чувство к хорошенькой Феничке, и она возненавидела ее почти так же, как и смуглую цыганку-Паланю, один вид которой поднимал теперь в десятилетней Вассе далеко не детскую глухую злобу и гнев.
