Леонид Резников
Тришестое. Василиса Царевна
– Чтво твы мелешь? – пуще прежнего взбеленилась Квака. – Квакие у ей швы?
– Откуда ж мне знать, – гнет свое Андрон. – Шкура ваша, а не моя.
– Ох, гворе-то квакое! – запричитала Квака, на зад свой косясь. – Чвего ж делать-то твеперь. Шквурка этва Кощвеем-батюшквой дарена на вечные времена.
– Делов-то! Новую попросите, – советует Андрон, губы жуя, чтоб не расхохотаться вновь.
– Да твы гволовой, что ль, ударился? Ту шквуру отвец мой год кволдовал да месяц да двень еще.
– Вам виднее, – только плечами пожал Андрон, а сам в окошко поглядывает. – А Ивашка-то рядом уж сопсем. Быстрее думайте, Вашество, чего да как.
– А ты, – Василиса говорит, – бусинку кинь. Авось, и выйдет чего.
– Квакую еще бусвинку! – взъярилась Квака. – Подавай свою шквуру!
– Да за ради бога. Забирай! Нам она и даром не надь, – фыркнула Василиса и отвернулась.
Квака опять за печку спряталась, старую шкуру содрала, в Василискину лезет, никак влезть не может – то ли бедра широки, то ли ноги длинны, то ли еще чего не умещается. Бросила она шкуру Василисину, плюнула на нее, а Иван Царевич уж по ступенькам топочет. Нет, чтобы в платье обрядиться и Василису из дому выгнать, так Квака с перепугу опять в шкуру свою с рваной прорехой на заду забралась, а тут и Иван Царевич дверь в самый раз отворил. Квака за нее и забилась. Но не приметил Иван Царевич Кваки болотной, а упал его взгляд на Василису, посредь комнаты стоявшую. И так сердце у него захолонуло от красоты девичьей, что долгую минуту слово вымолвить не мог.
Глава 8. И будет тебе дальняя дорога…
– Кто ты, красна девица? – Иван молвит.
– Василиса я, – просто отвечает та, а Квака ей лапками машет, чтоб убиралась, значит, отсюда подобру-поздорову. Но Василиса на знаки те внимания не обращает, царевичу глазки строит.
– Василиса? Еще одна? – удивляется Иван Царевич.
– Почему, еще? Одна я такая Царевна Василиса.
– Как так? – не поверил ушам Иван Царевич. – Ты меня, девица, не путай. Василиса лягушкой была, а ты ну нисколько на нее не похожая. И корона вон, на голове. Не было короны-то.
– А я и есть лягушка, – звонко засмеялась Василиса, шкурку свою с пола подхватила да царевичу под нос сунула. – И корона у меня с рождения самого, почитай, – на голову себе указывает.
– А как же… – вконец растерялся Иван Царевич, шкуру лягушечью из рук девичьих принял, мнет, разглядывает. Посуровел лик его, поднял он глаза на Василису: – Ты что ж, головой больна, шкуры всякие непотребственные на себя натягивать да в болотах сидеть, над молодцами измываться?
– Охолонись, Иван! – в тон ему Василиса отвечает, кулачок в бок уперев. – То не я удумала, а Кощей злобный, чтоб ему икать не переикать! Захотел он меня в жены взять, да отказалась я. Вот он меня на десять лет в шкуру эту и нарядил.
– Ох, прости дурня непутевого, – смущенно отвечает Иван Царевич, – что запросто так оскорбил-обидел. Не знал я.
– Да будет тебе ужо, – улыбнулась ласково Василиса и на злобную морду Квакину случайно взгляд бросила. А из Кваки уж едва пар не валит.
С перепугу али от злобы-ненависти, но Квака никак не могла в себя прийти. Коль пришла бы, так вмиг порядок бы в дому навела, бусинку кинув. А тут, мало неприятность со шкурой вышла, так еще и Иван Василису воочию узрел, чтоб ему пусто было!
А Иван Царевич взгляд Василисин перехватил, за дверь глянул и во второй раз обмер. Сидит знакомая ему лягуха, задом бабьим на манер собаки виляет, в стену им толкётся да Ивану Царевичу глаза круглые строит.
– Не кверь ей, – говорит Квака. – Я твоя Квасилиса. Чвай, не узнал?
Не поверил ей Иван Царевич, усомнился. Да и как можно жабе какой-то противной верить, тем более с такой странной наружностью.
– Ты того, – отвечает ей Иван Царевич, – говори да не заговаривайся, – а сам к Василисе обернулся. – Кто енто такая будет? Еще и с таким вот бесстыдством, – развел он руки широко в стороны.
– Квака то, дочь Кощеева, – пожала плечиками Василиса.
– А коли и твак, то что? – из-за дверей вопрошает Квака. – Я стрелу ту подобрала! Андрон, подтверди.
– Гм-м, – прочистил горло Андрон и замялся.
– Андрон? – голос Кваки дрогнул в предчувствии недобром. – Чвего молчвишь-то, слуга мой кверный?
– Ужо слуга? – кхекнул Андрон, головой дернув. – Ну и дела! А сказывали, будто холоп, быдло.
– В запале то вырвалось, – залебезила пред Андроном Квака. – Твы уж не серчай, а? Чвин твебе большой двам, чес-слово!
– И даром не надь мне чинов ваших болотных, а токма устал я от вас, Ваше Высочество!
– Лягушачье, – привычно поправила Квака.
– Да хоть собачье, – фыркнул Андрон и голову отвернул. – Стрелу Василиска сыскала, п энта морда зеленая у ей из рук… то бишь из лап вытянула.
– Ах, тва-а-ак! – разозлилась Квака, придя наконец в себя. – Твак, значит? Вот я сейчас… – потянулась она к бусам, что на шее висели да лягушечьей лапой никак ухватить их не может.
– Ах ты, стерва болотная, – набрал в грудь побольше воздуха Иван Царевич, руки расставил и на Кваку попер.
– Не тронь меня! – Лягушка от испугу в уголок забилась. – Убвери лапвы! А-а, убвивают!!!
– Да я ж тебя, квакалка ты пустая… – Иван Царевич шутя сгреб лягушку за бусы. Квака рванулась, нитка лопнула, и камешки просыпались, заскакали по полу.
– Берегись! – крикнула Василиса. – То волшебные бусы! Коли слово молвит…
А Квака уж рот разевает. Вот сейчас она за все обиды отыграется, душу отведет. Но Иван Царевич, не будь дурак, шапку с головы схватил и в пасть лягушке сунул. Вся вошла, шапка-то, без остатку.
– Вот так! – отряхнул он руки. – Пущай квакнуть теперь попробует.
А Квака глаза таращит, головой мотает, лапками сучит – никак от шапки избавиться не может.
Иван случайно на шарик один наступил, под ногу подкатившийся, а шарик-то возьми и лопни громко.
– Уф-ф! – схватился за сердце Иван Царевич. – Чтоб тебя перевернуло да прихлопнуло.
– Ы? – только и сказала лягушка, как ее высоко, к самому потолку, подбросило, повернуло в воздухе пару раз и к полу знатно приложило – едва дух из Кваки напрочь не вышибло.
– Это чего такое было? – удивился Иван Царевич, затылок почесав.
– Сказала же: волшебные бусы то, – вздохнула Василиса.
– Ах, вон оно что! – протянул Иван, заулыбавшись, а Квака забилась на полу, лапками задергала, мычит.
Иван Царевич поискал глазами другую бусину, улыбнулся страшно и ногу опустил.
– Шоб тебя расплющило да скатало, жаба ты противная.
И правда! По Кваке будто катком каким проехали, так она истончилась, а опосля еще и в рулончик аккуратный скаталась. Шевелится рулон, изгибается, шипит.
Понравилась забава та Ивану. Еще одну бусину ногой подкатил – и хлоп!
– Шоб тебя на куски разорвало да кое-как слепило!
Тут даже Андрон побледнел, так страшна Квака перелепленая на новый лад оказалась, да и Василиса за плечом Ивановым вскрикнула. Но Иван Царевич уже не мог остановиться: когда еще так позабавиться – душу отвести случай выпадет. Горошины ногой подкатывает, носком сапога хлопает и слова жуткие говорит:
– Шоб тебе обквакаться наизнанку! Да нет, я сказал: обквакаться! Фу-у, вонища какая… А вот энто другое дело!… Шоб у тебя ноги местами попеременялись… Шоб глаза твои поганые повылезали да вон куда прикрутились… Да нет же, не туда! Да-да, именно сюда… Шоб у тебя вымя коровье выросло… Нет! Лучше как у коня. Да не вымя же! Ну как, Андрошка?.. Лучше вымя коровье? Ну, пущай вымя будет, – и опять сапогом – хлоп!
Фантазия у Ивана Царевича бурлит, выхода просит. Изгаляется он вовсю, а на Кваке уж и живого места не осталась, да и мало она похожа на прежнюю Кваку – творец из Ивана Царевича, сами понимаете какой. – Шоб у тебя энтот самый на лбу… А где бусины? – огляделся Иван Царевич. Все, нет ни одной, кончились. – Э-эх! – повесил голову Иван, мол, только во вкус вошел.
– Не печалься, Иван Царевич, – положила Василиса руку ему на плечо, – да только хватит с нее.
– Ты так думаешь?
А Василиса ручкой повела, и враз пропало все Иваново колдовство. Вновь сидит на полу Квака собственной персоной, шапку Иванову жует. Прожевала, выплюнула на пол и нос лапой утерла.
– Ну, Иквашка, никвогда не прощу! – погрозила она Ивану Царевичу лапкой. – И твебе, Квасилиска, квакнется еще, а уж Андрошке, язве болотной – и подавно.
Побледнел Андрон, сглотнул тихонько, да Квака уж к двери запрыгала. Отвернулся Иван Царевич – неудобно на лягушку смотреть в таком ракурсе, особо при Василисе. А лягушка остановилась у дверей, подобрался что-то да как квакнет во всю глотку:
– В болотво свое хвочу! – и бусину последнюю об пол грохнула. Развеялся дым, ан лягухи уж и нет в комнате.
Выдохнул Андрон, заулыбался, руки потные о рубаху отер. А Иван Царевич к Василисе ластится, за ручки белые хватает:
– Так энто ты, значится, невеста моя?
– Я, – говорит Василиса. – Как есть стрелу-то твою поймала.
– А пирог? Пирог, значит, тоже твой был?
– Ну конечно!
– А одёжа, что царю-батюшке по сердцу пришлась?
– И одёжу я смастерила, – смутилась Василиса, глаза отводя да румянясь.
– Тогда можно и за свадебку приниматься! – обрадовался Иван Царевич.
– Быстрый какой! – Василиса легонько, будто шутя, оттолкнула Ивана. – А ты меня спросил?
– А… разве?..
– А хоть и так, да спросить надобно.
– Ох, прости, – саданул Иван Царевич кулачищем себе в лоб. – Совсем с энтой дрянной лягухой из ума выжил. Люб ли я тебе, краса ненаглядная Василиса?
– Люб, Иванушка. Только подождать нам надобно до завтрема.
– Пошто так? – не понял Иван Царевич. – Дело у тебя какое?
– Да нет, шкура все эта проклятая. Завтра срок мой истечет тогда и…
– Ах, вона как! – разозлился Иван Царевич, саданул кулаком в руку да как схватит шкуру лягушечью и ну тягать ее. Да не дается шкура. Сколь не тянул ее – все целехонька.
– Постой, что ты делаешь? – вскрикнула Василиса. – Нельзя так!
– Можно! – рычит Иван Царевич, мышцы напрягая, и – хрясь! – разорвал шкуру постылую напополам. – Вот так! – гордо сказал он, скомкал обрывки и в печь кинул.
Затрещала кожа в огне, искрами пошла, чадить взялась. Закричала Василиса страшным голосом, ладонями лицо закрыла, а из печи дым черный клубами прет, Василису окутывает.
И тут невесть откуда смех дикий раздался. Иван Царевич завертелся – нет никого. Кто же это так хохочет противно? А дым закрутился, Василису объял и – хлоп! – нет ее больше в комнате, только голос от нее остался:
– Дурак ты, дурак, говорила же, как человеку: не тронь шкуру! Не тобой дадена – не тебе и сымать! А теперь ищи-свищи меня…
– Ох ё! – грохнулся Иван Царевич на пол, где стоял, за голову схватился и ну раскачиваться из стороны в сторону, причитать.
А Андрон бочком, бочком да в дверку – не его то дело. Пущай сами разбираются, кто, кому и за что. Хоть от Кваки противной отвертелся, и то радость…
В общем, как есть, по глупости Ивановой весь праздник наперекосяк вышел. Можно сказать, собственными руками счастье свое изорвал да в огне спалил – один запах остался. Где теперь Василису искать?
А тут и царь-батюшка к нему в покои влетел, разузнать, что за буйство с феерверками – дымами Иван Царевич учинил. Видит, сидит Иван на полу посредь комнаты, волосы из головы выдирает. Иван Царевич на грудь царю-батюшке припал и обо всем в слезах поведал. Покачал царь Антип головой:
– Дурак ты, дурак! – говорит. – Правильно твоя Василиса сказала. А где искать, так у людей добрых поспрошай. Сам беду накликал – сам и расхлебывай теперича. Девку вона ни за что извел. Да какую! Такие пироги пекла, рубахи дивные шила. Сбирайся немедля в дальнюю дорогу!
Нечего делать. Утер сопли Иван Царевич и в путь-дорогу засобирался. Сложил в котомку верную хлеба с салом, луку зеленого накидал, флягу воды уместил, на плечо котомку повесил и в дверь вышел. А по пути лук добрый с колчаном стрел полным прихватил – куда ж без них! По лестнице протопал, во двор спустился. Глянул на солнце, глаза прищурив, и к воротам направился, а уж слуги ворота распахнули, мол, всего тебе, Иван Царевич, возвертайся поскорее, с удачею. Махнул им Иван Царевич рукой и со двора вышел.
И пошел он, куда глаза глядят. Через поле пошел, через лес, деревни две миновал, за реку перебрался. Далече уж зашел, а все идет, никуда не сворачивает. Да и куда тут сворачивать, коли везде одно и то же: поле во все стороны, за ним – лес глухой, речка петляет – хоть туда иди, хоть сюда, все едино. И пошел Иван Царевич прямо. Овраг глубокий на пути попадется – в овраг лезет да наверх карабкается; мостик через реку – по мосту перейдет, а нет моста, так вброд али вплавь. Как придется. В лес войдет – напрямик шпарит, дороги не разбирая: кусты трещат, деревца молодые гнутся, а коли покрупнее чего, так тут уж обходить приходится – не топором же дорогу себе прорубать, в самом деле!
Не день идет Иван Царевич, не два. Устал весь, измучился. Сало с хлебом давно кончилось, чем придется, тем и питается. Ягоды какие в лесу сыщет, орехи, а то грибов насобирает, на прутик нанижет да на костре жарит, в пламя уныло глядит. Дичи вовсе не видно, будто повывел ее кто. И ни одной живой души вокруг, даже дорогу спросить не у кого. Широко раскинулось Тришестое да люду маловато.
Прилег Иван Царевич под ольхой, травинку в рот воткнул, руки под голову подложил, ногу на ногу закинул. Лежит, в небо глядит, травинку пожевывает, ногой покачивает. А по небу облачка белые тянутся, будто перины пуховые.
«Эх, на перинке бы мягкой сейчас поваляться», – мечтательно закрыл глаза Иван Царевич. Но вдруг слышит: кряхтит кто-то недалече. Раскрыл глаза, на локтях приподнялся, прислушался.
Тихо кругом. Показалось, что ль?
Ан нет! Точно кряхтит да постанывает жалобно так.
Вскочил Иван Царевич с земли, котомку и лук со стрелами подхватил, в направлении утвердился – и бежать. Продрался сквозь орешник, вывалился на поляну широкую да так и замер на месте.
Посредь поляны пень невысокий стоит, расщепленный, а у пня дед старый, худющий да махонький приплясывает и пальцем чего-то во пне делает – то ли дыру вертит, то ли выковыривает чего. И кряхтит при том, ножками в пень упирается, бородой седой да долгой метет.
– Поздорову ли, старинушка? – спрашивает деда того Иван Царевич, к пню приближаясь. А у деда наружность странная до необычности: нос длинный, глазищи зеленые, круглые, что блюдца твои, а губы тонкие, почитай, до ушей самых растянуты.
– Ась? – подпрыгнул дед от неожиданности, к Ивану Царевичу обернулся, палец из пня не вынимая. – Фу, напужал! Чего надоть?
– Кряхтишь чего, спрашиваю, на весь лес, живность всю распугал? Зайца даже доходного днем с огнем не сыщешь.
– А тебе-то что? Иди, куда шел.
– Грубый ты, дед, – покачал головой Иван Царевич. – Я ж узнать, может, подсобить чем надо.
– А ты кто ж такой будешь-то?
– Иван Царевич я! – приосанился добрый молодец, грудь колесом выпятил.
– А-а, слыхивал про тебя! – заперхал дед. – Энто тот лопух, что Василиску Кощею возвернул, как сроку-то день остался?
– Да не специально я!
– Знамо, не специально. Энто ж каким дурнем быть надобно, такую бабу известь – профукать, – похлопал глазами дед. – Прямо скажу, круглым дурнем-то, как есть.
– А ты, как я погляжу, на язык остер, дед, – разобиделся на старика Иван Царевич. – Ладно, коли помощь моя не надобна, ковыряй свой пень дальше. Недосуг мне с тобой лясы точить.
Развернулся Иван Царевич, котомку на плече поправил и к кусту ореховому направился.
– Погодь! – кричит ему дед вдогонку. – Вишь, обидчивый какой.
– Ну, чего еще? – остановился Иван Царевич.
– Палец у меня, вишь, застрял? – говорит дед и палец дернул, показать чтоб.
Пригляделся Иван Царевич к пальцу дедову, длинному да сухому, словно сучок какой. Ан и вправду защемило пнем старику палец-то.
– Ну, дед, ты даешь! – крутнул головой Иван Царевич, вновь к пню приближаясь. – И как же тебя угораздило-то? – а сам глядит, чего тут сделать можно. Пень крепкий, добротный, а ни топора под рукой, ни пилы – вообще ничего.
– Да вот, ягодка в пень закатилась, достать хотел, а пень и ухватил меня за палец.
– Да где ж это видано, чтобы пни за пальцы хватали, чай, не крокондил какой, – дивится Иван Царевич, а сам вокруг пня ходит, приглядывается к нему.
– То не простой пень – заговоренный! – выставил вверх другой палец дед.
– Как это?
– А очень даже просто! Не поладил я, – говорит дед, – с Кощеем проклятущим, так он на пень порчу наслал.
– Коще-ей!
– Знамо он.
– Чем же ты ему, дед, досадил так?
– Отказался я ему дичь из лесу мово поставлять, да поганки с мухоморами всякие, вот он и осерчал. Кощей-то, почитай, всю живность мою пожрал с Горынычем своим на пару. Вот ведь пропасть! А ты – зайца! – покрутил пальцами дед.
– Твой лес? – подивился Иван Царевич. – Да кто ж ты такой будешь, лесами-то владеть?
– Знамо кто: лешие мы.
– Кто?! – Иван Царевич на шаг от пня отступил, к луку потянулся, но вовремя одумался.
– Леший. А чего ты испужался? Чай, мы не людоеды какие.
– Все одно нечисть поганая, – сквозь зубы процедил Иван Царевич.
– Ты говори да не заговаривайся, – свел седые брови дед. – Кто еще из нас нечисть будет. Мы за лесом глядим, порядок блюдем, шоб, значиться, жилось ему хорошо и зверью раздолье было. А вы что творите? Деревца рубите – изводите, орехи тырите, в белок-медведёв стрелами пуляетесь. Ладно бы на пропитание, так ведь нет, за ради забавы пустой.
– Твоя правда, дед, – повесил голову Иван Царевич. – Есть такой грех. Ладно цж, давай подсоблю.
– Да как же ты подсобишь-то? Пень, чай, колдовской!
– Как-нибудь и с колдовством управимся.
Иван Царевич по полянке побродил, отыскал толстый крепкий сучок, нож вынул и давай им махать, стружку снимать. Минут через пять колышек получился. Вновь обошел полянку Иван Царевич – нет нигде ни камня, ни деревяшки тяжелой. Чем бить по колышку, ума не приложит. А дед лесной уж сообразил, в чем тут дело.
– Давай колышек свой, – говорит.
– Так ведь бить нечем, – протягивает ему колышек Иван Царевич.
– Ставь, не рассуждай! Да держи крепче.
Воткнул Иван Царевич кол в щель узкую, руками покрутил, чтоб плотнее вошел и взялся за него крепко.
– Ну, – спрашивает, – дальше-то чего?
– А дальше… – Размахнулся леший кулачком своим доходным да ка-ак саданет по колышку.
Иван Царевич аж глаза зажмурил, будто самолично боль ощутил. Ну все, думает, дед как есть без руки остался. Только дернулся у него в руках кол, словно кувалдой тяжелой кто по нему вдарил, и в пень наполовину вошел – Иван Царевич едва руки отнять успел. Глаза распахнул, стоит, на кол вбитый дивится.
– Силен ты, дед, кулаками махать!
– Есть маненько, – просто отвечает тот, а сам палец освобожденный осматривает, щупает. Согнул его, разогнул. Заулыбался – цел, вроде.
– Занимался чем али само по себе? – никак не отстает от лешего Иван Царевич. Тоже хочется научиться кулаком заместо молотка работать.
– С природой в ладу живем, от нее силушка вся и идеть.
– Да ну? – не поверил Иван Царевич.
– Вот те и «ну»! – покряхтел дед. – Ну, спасибо тебе, мил человек. Спас, из беды выручил. Энтож надо! – призадумался леший. – В первый раз человеку спасибо сказал!
– Тоже мне дело великое!
– Энто ты про спасибо мое?
– Энто я про колышек. Сам бы сообразить мог, что к чему – хитрого тут ничего нет.
– Мог бы, – развел руками леший. – Да вот, вишь, привык колдовство колдовством брать, ума не прикладываючи. Так бы век и проторчал у пня, коли не ты.
– Ну, бывай, старинушка. –Иван Царевич подхватил котомку свою с земли. – Спешу я.
– Погодь еще чуток, – вцепился в его рубаху леший. – Отблагодарить я тебя должон.
– Не нужно мне ничего. Живи себе, радуйся да смотри, в пни больше пальцы не суй! – шутливо погрозил пальцем Иван Царевич.
– Добрый ты. – Леший смахнул сучковатым пальцем крупную слезу. – Присядь на пенек, скажу чего.
– Ну уж нет! Шоб мне энтим пнем чего защемило? Спасибочки! – сложил руки на груди Иван Царевич и голову отвернул.
– И правда, чего это я… Тогда так слушай: Кощей, почитай, со всей нечистью перегрызся ужо, сладу с ним никакого нет. Требовательный больно, на своем стоять любит. Все-то ему подчиняться должны, скакать пред ним на задних лапках, будто пред цацой какой.
– А мне-то что с того?
– Да ты дослушай сперва, а потом рассуждай! Даже с сестрой своей ближней – слышь? – вусмерть разругался.
– С какой еще сестрой?
– Знамо с какой, с Ягой. – Леший легонько ткнул пальцем Ивана Царевича в пузо, и тот задохнулся, едва пополам не сложившись.
– Ты, дед, того, поаккуратнее, – потер ладонью зашибленное пузо Иван Царевич. – Вот, синяк, небось, теперь будет.
– Ох, прости. Подзабыл малость, что народец вы хлипкий. Так вот, мой тебе совет: к Бабе Яге идти прямиком.
– Да ты никак с ума рехнулся, старинушка! – округлил глаза Иван Царевич, даже про боль в пузе позабыв. – Ведь съест она меня и не подавится.
– Может, съест, а может, и нет, – хитро прищурился леший. – Какой к ей подход найдешь. А только она лучше всех братца-то свово знает, где у него место тонкое.
– Да плевать мне на его тонкое место! – вспыхнул Иван Царевич. – Чай, не щупать его иду.
– Ты, дурья башка, – леший протянул палец ко лбу Иванову, постучать хотел да вовремя одумался, палец убрал, – слушай, чаво старшие тебе сказывают. Ну сам подумай – рассуди, чего ты Кощею сделаешь?
– В лоб дам!
– Хе-хе, – вновь заперхал леший, закашлялся. – Шутник ты, Ванька! Да он тебя тонким слоем размажет, будто масло по хлебу, и даже не заметит того. В лоб…
– Да я его…
– Ну-ну, поступай как знаешь. А токма я тебя предупредил. – Леший почесал бок, закатив глаза и млея от удовольствия. – И еще, – добавил он, выдрав из бороды волос. – Накось, возьми.
– Да на кой он мне сдался-то? – отвел его руку Иван-Царевич, наблюдая, как волос утолщается и кривится, превращаясь в короткий прутик.
– Возьми! – Дед настойчиво сунул Ивану в руки прутик.
– Ну, спасибо тебе за подарочек. А чего делать-то с ним? В зубах ковырять али от комаров отмахиваться? Может, еще чего? – затараторил Иван Царевич, не давая лешему и рта раскрыть. – Слушай, а может, он могёт зверье приманивать, а то я шибко голодный? Али…
– Да помолчи ты! – рявкнул леший, сжимая кулачки, и лес примолк, затаился. – Дичь сам поймаешь, коли шамкать хочется – тут я тебе не помощник. А волос – он непростой.
– Понял, не дурак, – кивнул Иван Царевич, вертя прутик в пальцах, но во взгляде лешего читалось откровенное недоверие к его словам.
– А раз не дурак, так дослушай.
– Да слушаю я, слу…
– Если еще хоть слово скажешь, я тебя вот энтим самым пнем да по башке, – ткнул леший пальцем в заговоренный пень. – Усек?
Молчит Иван Царевич, на деда лесного смотрит. Не то чтобы струхнул, хотя и есть самую малость, а только вспомнил наконец, что старость уважать надо.
– Вот и ладушки! – удовлетворенно потер сухие ручонки леший. – Значит, то непростой волос, как я ужо сказывал. Коли понадобится, хлестни им обо что-нить живое, и оно тут же в дерево обратится. Да смотри, один только раз хлестнуть можешь! Понял?
Молчит Иван Царевич, будто воды в рот набрал, да глазами понятливо лупает.
– Чего молчишь-то?
– Так не велено же говорить, – выдохнул Иван Царевич.
– Теперича можно.
– Ну, раз можно, то – понял, не дурак, – и спрятал прутик за пазуху.
Леший только ладошкой в лоб себе заехал.
– Куда ты, дурья твоя башка, волос-то спрятал?
– За пазуху.
– А коли хлестнет случайно, что будет? – вытянул леший тонкую шею.
– Ничего, – пожал плечами Иван Царевич.
– Ты точно не дурак? – прищурился леший, растянув рот в противной ухмылке.
– А вот этого не надо.
– Да как же не надо, коли ты бревном стать хочешь! Впрочем, тебе, кажись, ужо хуже не станет.
– Это почему еще? – надулся Иван Царевич.
– А потому как ты и сам из себя дуб, и внутри, и снаружи.
– Но-но. Ты того, не очень, понял?
– Дедушке грозишь? Хе-хе.
– Ох, прости, – опомнился Иван Царевич. – А только больно обидные слова говоришь.
– А какие ж тебе слова еще говорить, коли ты прутик деревенящий себе за пазуху пихаешь?
– А ведь верно! – округлил глаза Иван Царевич, палец выставив. – Еще обломается ненароком. Суну-ка я его лучше в котомку.
Леший только головой покачал. Слов у него просто не осталось.
– Ну что ж, старинушка, – покончив с прутиком, произнес Иван Царевич, отвесил земной поклон и шапку на голову нахлобучил. – И на том спасибо. Прощевай!
– Погоди! Провожу тебя маненько, на дорожку выведу.
– Пошли тогда, – согласился Иван Царевич. – А может, и с зайцем удружишь, а?
– Ну что с тобой поделаешь, – сдался леший после некоторых колебаний. – Удружу уж. А то ведь с голодухи еще ноги протянешь. А на кой мне такой Иван Царевич в лесу?
Хлопнул он в ладоши, и заяц из-за куста выскочил и деру задал. Вскинул Иван Царевич лук, выхватил стрелу, приметился хорошенько да и опустил руки.
– Не могу, – говорит, – в животину стрелять. Может, детки у него малые.
– Хороший ты человек, Ванька, только дурак. Да неужто я тебе семейного зайца-то подсунул бы. Не ты, так волк его сегодня задерет аль еще кто, дурной он потому как. Так что стреляй, покамест вовсе не убёг.
– Нет, – отвечает Иван Царевич. – То не охота, а поддавки. Не буду я его убивать.
– Молодец, Ванька! – хлопнул его по плечу леший. Иван Царевич так и сел на траву. Сел и плечо трет, морщится. – Ты уж прости, от чувств то. Вот те куропатка за то, – щелкнул леший пальцами, и прямо с неба Ивану Царевичу в руки куропатка упала.
– Ух ты! Откуда такое чудо?
– Да все оттуда! – указал на небо леший. – Сокол поймал, в гнездо нес, а я у него для тебя испросил.
– А сокол как же?
– А чего сокол? Он еще себе изловит. Неужто соколу куренка для меня жаль?
Глянул на небо Иван Царевич. И вправду сокол над ним кружит – вьется. Встал Иван с земли, отвесил соколу поклон. Тот крылом махнул в ответ – и нет его, за деревьями скрылся.
– Вишь оно как? Ты мне помог, я тебе. Ты косого пожалел, спас, из куста выгнал, а сокол подарок тебе за то.
– А соколу-то с зайца того какая прибыль?
– Так заяц, чай, повкуснее куропатки-то будет, – рассмеялся леший. – Сам не едал, да сказывают, так оно. Ну, бывай Иван – царский сын. Захаживай, коли в наших краях будешь.
– Благодарствую. – Иван Царевич опять земной поклон бьет да на куропатку облизывается, за шею вертит, разглядывает. – А идти-то мне куда?
– А вот так пряменько и пойдешь, все куда выйдешь, – указал леший рукой перед собой.
– Куда ж это? – спросил Иван Царевич, ан нет уж лешего рядом, испарился, словно его и не было.
Огляделся Иван Царевич, плечами пожал, на тропку встал да и зашагал бодро, куда указали. Авось куда и вправду приведет дорожка. Все одно, куда идти, а только по дорожке-то оно гораздо лучше.
