Леонид Резников
Тришестое. Василиса Царевна
– Тяв!
– А так есть ну сопсем нечего-о! – опять взялась старуха за старое и принялась пальцы загибать. – Куропатки нет, рябчика нет, кулика нет, фазана нет. Да что фазана –перепела паршивого, и того нет! Зайца, значится, нет, кабана последнего у прошлом годе изловили, оленя нет, косули нет, лося нет…
– Тяв!
– Да помолчи ты! – замахнулась старуха на собачонку. – Ох, тяжко жить, тяжко! Да ты ешь, милай, ешь, не отвлекайся, а я тебя разговорами о вкусностях развлекать буду.
– Сказки, что ль, сказывать? – Иван Царевич набрался храбрости, отломил кусок колбасы, ко рту поднес. Надкусил. Не абы что, но не так уж противно, есть можно.
Кивнул Якову, мол, в порядке все, ешь спокойно.
Яков медлил, но голод нешуточный и его подпихнул. Набросился кузнец на еду, рвет вилкой колбасу, в рот пихает, прожевывать едва успевает, нежеваные куски глотает, давится, хлебом сухим захрустывает и вином кислым запивает.
– Почему ж сказки-то? – подивилась старуха.
– Так коли вкусностей нет, оно и выходит – сказки!
– Ну, пусть сказки будут. А все аппетит нагонит, – махнула старуха полной ручкой, стул к себе, стоявший у стены, ножкой придвинула. Уселась удобно. – Значит, жили мы тут, не тужили, горя не знали.
– Кто это – мы? – уточнил Иван Царевич.
– Ась?
– Мы, спрашиваю, кто? Все мыкаешь да мыкаешь, а народу в дому – ты да собачонка.
– Вот и выходит, что мы, – выкрутилась старуха.
– А может, еще кто есть?
– Ох, никого. Одинокая я-а-а, – опять завелась карга старая.
– Ну-ну, будет. Сказывай дале! – Иван Царевич бросил вилку, пальцами колбасу схватил – так сподручнее. – Да еще чего на стол подай.
– Может, еще колбаски-то? – с готовностью приподнялась старуха со стула.
– Тащи! – подбодрил ее Иван Царевич.
– Ага, енто мы мигом!
Старуха кинулась в другую комнатушку, быстро возвернулась с охапкой колбасок и свалила грудой на тарелку.
– Вот это дело! – похвалил Иван Царевич, приглядываясь к приличной горе колбас. – Чего ж это за сурок такой был?
– А чего такое? – растерялась старуха.
– Больно велик сурок, говорю! Здесь колбасы, почитай, на пять сурков будет, не меньше.
– Так он с семьей был, – нашлась старуха. – Во-во! Всех тудыть и отправила. На фарш.
– С семьей, говоришь? Ну-ну.
Иван Царевич выбрал колбасу покрупнее и принялся ее грызть.
– Не поверите, я фарш просто забожаю делать! Мясорубочка урчит, мяско ест, а из нее фаршик прет, макаронинка к макаронинке, будто строченька к строченьке. Не фарш – песня! А хотите я вам песенку спою? – встрепенулась старуха.
– Не-е, не хотим, – поморщился Иван Царевич. – Голос у старухи был какой-то масляный, обволакивающий, в дурноту от него тянуло.
– Как хотите, – расстроилась старуха, уж было рот раскрыв.
– Во-во. А откуда любовь-то у тебя к фаршику, коли крутить его не из чего?
– А оттого и любовь та, милай, что дичи ни шиша нет. А как появится, как заведешь мясорубочку и польется из нее песня…
– Ясно, – оборвал Иван Царевич. – Тады лучше дальше ври сказки свои.
– Сказки-то? Так енто сколько угодно! – радостно потерла розовенькие ладошки старуха. – На чем я остановилась?
– На горе, – подсказал Яков, цыкнув зубов.
– На каком еще горе?
– Да откуда ж я знаю, чего у тебя за горе приключилось! – удивился кузнец, колбасой от мух неведомо откуда взявшихся отмахиваясь.
– Не было у меня горя! – поколебавшись, заключила старуха. Но не без сомнения. Похоже, сама уверена не была. – Нет, не было!
– А чего тогда о нем речь завела?
– Я?
– Ты.
– Путаешь ты чегой-то, добрый молодец.
– Ничего я не путаю, – стоит на своем Яков. – Так прямо и сказала: горя, мол, не знала, а оно возьми да и объявись!
– Разве? – похлопала глазами старуха.
– Точно тебе говорю!
– Было такое, – кивнул головой Иван Царевич. – Подтверждаю. Так и сказала: горе пришло, а я и не знала.
– Куды пришло?
– Странная ты, бабушка, – хмыкнул Иван Царевич. – Кто сказку-то сказывает: мы али ты?
– Так вы и не путайте нас! Горе какое-то еще выдумали.
– Может, с памятью у тебя чего, бабушка? Али того хуже? – подозрительно покосился на старуху Яков.
– Это почему еще? – возмутилась карга.
– Ну как же! Ведь горе-то на порог, а ты и понять того не смогла.
– Почему?
– Так сама же сказала: не знала!
– Чего не знала-то?
– Что оно пожаловало.
– Кто? – Бабка уже начинала немного косить глазами.
– Оно! Вишь, на пороге стоит, в дверь колотит.
– Где? – завертела головой старуха.
– Там! – Кузнец, пока бабка прислушивалась, по столу кулачищем легонько постучал, отчего колбасы на блюде в пляс пустились.
– Никак еще кто пожаловал? – подскочила старуха на стуле.
– Ты чего, бабушка, грибов не тех с голодухи насобирала, что ль? – уставился на старуху Иван Царевич.
– Так стучат же!
– Точно не в себе она, – покрутил головой Яков. – Эх, старость – не радость.
– Но я слышала!
– Почудилось тебе.
– Нет, не почудилось!
– Это как с горем: вроде есть оно, а ты его не замечаешь. И осознать не можешь, что пришло, – гнет свое кузнец. – Старость! Верно, брат Иван?
– Ага, верно! – включился Иван Царевич в непонятную ему игру. – А горе-то уже тут. Оно, видать, и стучало.
– Да ну? – почему-то испугалась бабка.
– Поди, сама проверь, – кивнул на дверь Яков, колбасу в пальцах вертя.
– Н-н-н… – засомневалась старуха, на дверь с опаской поглядывая.
– А может, и не горе то вовсе, – предположил кузнец.
– Правда? – с надеждой спросила старуха.
– Чего ему к тебе дважды ходить. Обиделось, чай, за прошлый раз.
– Какой еще прошлый? – У старухи лицо прямо вытянулось, морщинами обвисло.
– А когда не признала ты его. Обидчивое оно.
– Кто?
– Горе, о нем толкую. Ты ж его узнавать не хочешь, в дом не пускаешь. Вот оно и ушло.
– Уже? – навострила уши старуха. Тихо вроде, никто не стучится, не скребется, ступеньками не скрипит.
– Так то в прошлый раз. А в ентот, кто его знает, может, опять пришло, а может, и вообще там никого нет.
– Ты ж говорил, пришел кто-то! – вскинулась старуха.
– Это ты говорила, а я тебе про грибы намекнул.
– Какие еще грибы?!
– Странная ты, бабуся. Да откуда ж я знаю, какие? Твои ведь грибы. Только точно тебе скажу: не опята соленые.
– Почему?
– От опят такого не бывает, чтоб в дверь колотило.
– Тем более соленых, – поддакнул Иван Царевич, незаметно сгребая с тарелки колбасу и засовывая ее в котомку. Впрочем, мог и не таится особо – старухе уже было не до того.
– А вот от мухоморов – запросто! Тут уж не только горе, но и беда с кем еще пожаловать могут. – Кузнец прищурил один глаз и уставился на старуху, будто без подручных средств распознать хотел, какие грибы та употребляла.
– Не ела я грибов! – поколебавшись, отрезала старуха. Однако по виду вовсе в том не была уверена.
– Да откуда ж об том знать тебе, коли ты все забываешь? – развел руками Яков.
– Ты мне мозги не крути. Я все помню!
– Да? А вот как меня зовут?
– Э-э… – почесала макушку старуха. – Помнила ведь!
– Э-эх! Заходи, говорит, дорогой Яков.
– Вот видишь! – обрадовалась старуха, разулыбалась. – Ведь помню!
– Чего лыбишься-то? – осадил ее кузнец. – Сначала Яков, а сейчас ужо и не помнишь!
– Ох ты ж! – занервничала старая карга.
– А еще жареного молодого порося обещала, что на вертеле румянится. Вот, говоришь, перекусите пока, а там и поросенок подоспеет.
– Не было такого! – рявкнула бабка, краснотой наливаясь.
– Иван, подтверди? – обернулся Яков к Ивану Царевичу.
– Да-да, истинно так! Только не поросенка, а кабанчика молоденького, говоришь, изжарю сейчас и подам.
– Верно! – Яков хлопнул Ивана Царевича по плечу. – Только сказку, говоришь, про горе-то свое расскажу и тотчас подам.
– Да ты что?! – Старуха принялась от безысходности ногти грызть, платком закусывать.
– Вот я и говорю: забыла бабка и про сказку, и про кабанчика. Склероз у ей проклятущий! Ох, бабуся, горе с тобой.
– Как – горе?
– А так! Сказку не сказываешь, кабанчика не несешь. Принесла блюдо пустое, сидишь байки травишь, а Иван, вишь, с голодухи извелся весь.
– Я же… – Бабка на блюдо глядь и заткнулась. Стоит, глазам не верит: куда колбаса девалась? Ведь цельну гору самолично навалила, не могли все съесть. Ан нет колбасы! Неужели и вправду склероз страшный?
Губы у старухи затряслись, глаза забегали, а Иван Царевич вилкой по столу постукивает, мол, есть когда будем?
– Ох, горе с тобой! – опять талдычит свое кузнец.
– Ты ж говорил, – судорожно сглотнула бабка, – будто обидчивое оно? Ушло.
– Так енто в прошлый раз ушло, а сейчас, похоже, вернуться решило да за обиды отомстить.
– Как?!
– А вот так! Кому нравится, когда его не встречают, по имени не величают, с порога вон заворачивают. Горе все-таки, а не Кощей какой – посерьезней будет!
– Чего городишь-то? – не на шутку забеспокоилась старуха. – Кого это я заворачивала?
– Да горе, кого же еще? Второй раз, поди, к тебе приходило.
– Когда это?
– Ох, бабуся, да ты и вправду не в себе, что ль? – поиграл бровями Яков. – На стук-то сорвалась, ан двери и не открыла.
– Так ты ж сказал…
– Я? – Кузнец ткнул пальцем в грудь. – Ты, бабуся, того, вину свою с больной головы на здоровую не перекладывай! Разве мой енто дом? Разве ко мне горе стучалось? В обчем, сама с ним теперича и разбирайся.
Сказал и отвернулся к стене.
– Так ведь… – окончательно струхнула старуха. То на кузнеца глянет, то на Ивана Царевича, то на дверь.
– Порося-то когда подашь? – напомнил Иван Царевич, вилкой балуя. – А то к горю еще и беда могёт запросто прибавиться.
– Ох ты ж!..
А тут кузнец возьми да ногу на ногу закинь. Крупный он, кузнец-то, а стульяв у бабки хлипкие, непонятно на какого седока рассчитанные. В общем, вбок пошел стул, заскрипел да и с треском оглушительным развалился. Грохнулся Яков на пол, зад зашибленный потер, обломки стула из-под себя вынул, в руках повертел. И возьми да ляпни:
– Ох, горе-то какое!
А Иван Царевич еще и вилкой задумчиво по столу постучал.
– Да бабуся. Пришла, беда, – задумчиво так говорит, – отворяй ворота!
Так старуха как услыхала про беду да стук странный, взвилась на дыбы, по дому заметалась, едва собачонку не растоптала. Та задом в угол подалась, а в углу ухват стоял. Задела собачонка ухват тот хвостом, а он возьми да и огрей старуху по затылку.
– А-а-а-а! – заголосила старуха не своим голосом, окончательно присутствие духа утеряв, – и в двери. Только ее Иван Царевич с Яковом и видели.
Поднялся Яков с полу, отряхнуся, к дверям распахнутым настежь прошел, на улицу выглянул – никого не видать, только калитка скрипит, покачивается. Пожал плечами, дверь притворил, к столу воротился. Стоит, на блюдо пустое смотрит.
– Нехорошо со старухой вышло, – удрученно покачал головой Иван Царевич. – Смотри, чем закончилось. Вредная она, конечно, но… Кстати, откуда про кабанчика узнал?
– Дык я ж сидел напротив дверей. А как старуха дверь приотворила, так и очаг увидал, а в нем – вертел с кабанчиком.
– И все равно нехорошо.
– Да ты хоть знаешь, кто эта старуха?
– Кто?
– Чай, не признал?
– В первый раз вижу!
– То-то и оно. – Кузнец поднял свою вместительную пустую суму, прошел в комнатушку напротив и принялся набивать суму снедью всякой, что под руку попадалась.
– Да ты чего творишь?! – рассвирепел Иван Царевич. – Лиходей ты окаянный! Бабку шутками едва со свету не сжил, теперь грабеж форменный учиняшь. Не знал я, с кем судьба меня свела.
– Ты, чем трепаться-то попусту, лучше помог бы, – спокойно кузнец отвечает, продолжая пихать в суму все, что повкуснее.
– Не буду я этим заниматься, – сложил Иван Царевич руки на груди и отвернулся. Стоит, ногой притопывает. – И есть не буду.
– Ну-ну, – вздохнул кузнец. – Тогда Кощей все подъест.
– Такой же, видать, как и ты, вор!
– Кончай языком впустую молоть! – рассердился Яков. – Нашел старушку – божий одуванчик! Языковна то, стряпуха Кощеева!
– Кто? – враз побледнел Иван Царевич.
– Языковна. Вельми противная старуха. Как языком молоть примется – весь мозг выест. Речами своими обовьет, узлами завяжет разум, замутит…
– Врешь!
– Чтоб мне… – Кузнец закончил снедь в суму трамбовать, клапан закрыл, завязал тесемочку и на плечо сильное суму вскинул. – Ну, пошли, что ль?
– Пошли, – вздохнул Иван Царевич. – А не обознался ли ты, брат Яков?
– Тяжело тут обознаться. Как трепаться старуха зачала, так у меня и голова кругом враз пошла.
– И ты почувствовал? – удивился Иван Царевич.
– А что ж я, каменный, безмозглый?
– Извини меня, брат Яков, – вздохнул тяжко Иван Царевич. – Ошибочка вышла. Ты меня из беды выручил, а я тебя словом нехорошим обозвал.
– Будет тебе! На то и друзья дадены, чтоб друг друга из беды выручать.
– Точно! – и вдруг хихикнул в кулак Иван Царевич. – Да горе от дверей отваживать.
Расхохотались они, Яков Ивана Царевича за плечо приобнял, потрепал, и вышли они в сумерки надвигающиеся – лучше уж в лесу заночевать, чем в доме у нечисти проклятой.
Глава 14. Дрёма
Недолго маялась сомнениями Квака. Ну его, папашу вредного, все равно ничего от него не допросишься, даже снегу зимой. Эту-то шкуру с трудом выклянчила у Кощея. Согласился тот, чтоб только от дочки родной отвязаться. Знала Квака – терпеть ее Кощей не может, будто и вовсе не родная ему. Потому и шкуру справил. А если уж параллель продолжать, то Кощей вообще никого на дух не переносит, со всеми разругался, даже с родной сестрой. Никто ему не нужен, сам в себе он: и брат себе, и друг, и жена… Нет, не в том смысле, как некоторые могли подумать – исключительно в духовном. Хотя, конечно, непонятно, чего ему с женой-то делать вообще и особо со своим пакостным, гнусным характером. Только со Змеем Горынычем и ладил кое-как, и то из выгоды, а то бы давно послал куды подальше. А Василиса – бзик старческий, мол, хочу обладать – и буду! А коли не по-моему выйдет, так все едино у меня останешься век свой вековать. Договор!
Вот такой он вредный да противный был.
А колдун он, хотя и сильный, да не всемогущий. И недальновидный. Иногда такую гадость заварит, что самому от нее же и достанется.
Квака помнила случай, как Кощей однажды зверье приманить в замок собрался, когда опустели земли его – Горыныч больно здоров жрать оказался.
Наколдовал, значит, Кощей, пальчиками покрутил, очами посверкал, и ринулось к нему зверье со всех краев земли, словно очумелое. Радуется Кощей, ладони трет и кхекает довольно – посмеивается. А как во дворец Кощеев черный зверье ломится начало, так ему вовсе не до радости стало. Ведь он как желал? Прибежит зверье, у замка толкаться будет, ждать, пока не вызовет его Кощей по нужде обеденной. А зверье больно ушлое оказалось: мало того, что по пути ко дворцу всю зелень поедом поела, ни лесов, ни полей цветущих не оставило, так еще и замок разрушить порешило, потому как в планы Кощея Бессмертного никак не входило зверье к себе пущать да скотный двор из замка собственного устраивать.
А зверью что до того? Получило оно приказ колдовской прибыть в замок – куда ж денешься! И сбивалось оно в кучи у стен замка Кощеева, волнами набегало, на стены грудями кидалось. Пока мало его было – ничего, а как порядком прибыло, то Кощей и вправду перетрусил не на шутку. От волн живых тех дворец вздрагивать начал от основания до самых верхушек башен: скрипит камень, стонет, полы-крыши ходуном ходят, ворота железные трещат, гнуться.
Первыми не выдержали ворота. Обрадовалось зверье и рекой разношерстной в пролом широкий устремилось, двор заполнило и встало, принюхивается. Выдохнул с облегчением было Кощей, что так легко все обошлось, да рано, как оказалось – зверье просто Кощея искало. А как обнаружило его месторасположение, так туда и устремилось. Кощей в залу – и оно в залу; Кощей – в столовую, зверье за ним; на крышу полез – куда зверью деваться? Полезло и оно на крышу. А Кощею и прятаться боле некуда. Колдовство бы какое учинить, так с перепугу все заклинания позабылись, а те, что не позабылись, – перепутались. Сидит Кощей на верхушке самой высокой из башен дворцовых, в пику железную вцепился, бормочет чего-то и ногой зверье вниз спихивает. Только разве спихнешь всех! Лезет зверье на Кощея, радуется – вот, мол, мы, как заказывал к тебе пожаловали. Уж всего с ног до головы облепило. А тут гроза еще на беду в небе разразилась…
В общем, хорошо тогда Кощея шарахнуло. Он опосля случая того нервный тик заработал, часто впадал в беспричинный гнев и, что хуже всего, заклинания забывать начал: молния – это вам не игрушки! И непонятно, с чего такое с ним приключилось: то ли из-за молнии, что в пику железную шарахнула, к земле не присоединенную, как то надлежит делать, то ли оттого, что башкой опосля молнии к камням, двор устилавшим, хорошо приложился. Только зверье после того само вдруг из дворца ринулось. Может, от удара головой у Кощея команда какая вырвалась нужная или контакт колдовской со зверьем утерян был. Только ни зверья у Кощея теперь не было, ни природы…
А Кощей болями, почитай, еще месяц маялся, в первый раз в жизни пожалел, что не бессмертный, так плохо ему было. И вокруг никого, кто бы помог, покормил несчастного увечного, стакан воды поднес. Кому он нужон, Монарх Незнамчаво Пучеглазый?
Пуще прежнего на всех обозлился Кощей оттого, будто не сам желал, чтоб его все в покое оставили! Да только, чего ни случись, у Кощея виноваты всегда другие были, а сам он будто кристально чист был, словно роса утренняя на ромашках, и полагал, что все к нему вечно только придираются и требуют с него, жилы тянут!
Как Квака, например…
Вот и решила Квака, припомнив эту страшную историю со злоключениями Кощеевыми, к Василисе податься. Пусть и ненавистна ей Василиса, но отзывчива и незлопамятна.
Долго топталась Квака у дверей железных каморки Василисиной. Сомневалась. Несколько раз даже порывалась убраться восвояси, но вновь возвращалась. Если и была надежда шкуру починить – так только Василиса помочь могла. И когда решилась наконец войти, то вспомнила: а ключа-то от каморки и нет!
Вот же растяпа зеленая! Нужно ведь было сразу ключ взять. Знала Квака, где он висит – на гвоздике, на почетном месте у Кощея в покоях, да только как туда пробраться?
Расстроилась Квака, видать, не выйдет у нее ничего, но вдруг приметила: дверь-то в Василису темницу приоткрыта!
Волнение охватило Кваку. Неужто Василиска сбежала?! А может, Кощей по рассеянности запереть забыл? Или то подвох какой Василисин?
Опять топталась Квака у двери и никак не могла ни уйти, ни дверь отворить, пока не собралась с духом, глаза зажмурила да и толкнула дверь скрипучую.
Сердце у Кваки прямо колотилось, из груди выскочить собиралось, когда она внутрь каморки темной голову просунула, но ощутила облегчение нежданное: Василиса все также сидела на стульчике у окна, вздыхала всей грудью.
– Чего тебе еще надо, ирод постылый? – откликнулась Василиса на противный скрежет петель, даже не удостоив взглядом вошедшего. – Аль мало еще поизмывался надо мной?
– Я этво, – откашлялась в перепончатую лапу Квака, осторожно вошла и замерла у дверей. – Квак твы твут?
– А тебе чего здесь надобно, мерзость зеленая? – изогнула брови Василиса, обернувшись на знакомый голос, и со стульчика резко вскочила, так, что отлетел стульчик в сторону. – Тоже пришла позубоскалить?
– Не до твого мне? – грустно махнула лапой Квака и глаза отвела.
– Что так? – вздернула подбородок Василиса – не поверила. Да и как двуличной жабе, в самом деле, верить можно было! Сколько уж раз обманами Василису подчивала, начиная с того, как к Кощею проклятущему заманила, и заканчивая последним хитрым договором. – Али вдосталь натешилась?
– Не натешвилась я.
– Еще нет?
– Да не о твом я!
– А о чем же? Опять со своим козлищем плешивым, то бишь сморчком жухлым, гадость какую задумали?
– Ничвего я не задумала, и Кощвей твут ни при чвём, – тяжко вздохнула Квака, широко зоб раздув, и такой тоской на чувствительную Василисину душу от вздоха того пахнуло, что усомнилась Василиса в суждениях своих.
– Случилось чего?
– Случвилось, – осторожно-умоляюще скосила Квака один глаз на пленницу Кощееву.
– Чего ж тебе, жаба ты подлая, не так опять? – уперла руки в бока Василиса.
– Квот чвего! – помявший, Квака сдернула широкие штанишки и повернулась задом к Василисе.
Стоит, в стену смотрит и от ужаса холодеет: вот-вот смех звонкий по камере тесной разнесется – чего ждать-то еще от Василисы? Умом, конечно, понимала Квака Василису – сама так поступила бы, окажись на ее месте, а только сердце Квакино прямо давит, сама себя накручивает. Могла бы – покраснела, да не дано жабам краснеть. Ей бы штаны натянуть и бежать, куда глаза глядят. Но тогда неясно тогда, чего приходила и зад свой Василисе демонстрировала, будто смехотуру по заявкам устраивала.
Только время идет, а смеха Василисиного не слыхать. Тишина звенящая в камере стоит, на нервы действует. И боится Квака не только обернуться, но и пошевелиться вообще. Стыдно ей стало, стыдно и обидно.
– Так чего ж тебе от меня надобно? – только и спросила Василиса, тишину нарушив. – Сама себе наворожила, к этому подвела. Али ты меня опять в делах своих подлых винить вздумала?
– Ничвего я не вздумала, – обернулась Квака к Василисе, а в глазах лягушачьих слезы стоят. – И ничвего не говорила. А толькво натурва у меня таквая – подлая! Ничвего с собвой поделать не могву.
– Ну а я-то тут при чем? – сложили белы рученьки на груди Василиса и презрительно прищурилась.
– Шквурку бы мне твого, почвинить, – пробормотала заплетающимся языком Квака.
– Че-го-о? – уставилась Василиса на Кваку во все глаза.
– Шквурку бы мне… – окончательно стушевалась Квака.
– Да ты чего, жаба противная, с ума рехнулась? Столько гадостей мне натворила, а теперь, наглости набравшись, просить пришла?
– Говорю же: натурва у меня таквая!
– Вот и иди… со своей натурвой… куды подальше, – вспыхнула Василиса, к окну отвернулась. – Это ж надо, нахальство такое поиметь!
Квака хотела было ей грубостью ответить, да что-то сломалось в ней, и застряла грубость у нее в горле – ни туда ни сюда, словно комок какой. Мотнула она головой, вздох тяжкий выдавила и поплелась вон.
– Постой! – окликнула Василиса.
– Да? – выглянула из-за двери Квака, растеряв последние крохи самомнения и липового величия.
– Ты чего, серьезно помощи моей просить пришла?
– Нет, шутква ентво таквая! – огрызнулась Квака. – Смешно, правда?
– Обхохочешься, – буркнула Василиса, Кваку разглядывая. Но даже не улыбнулась. – Знать, шибко приперло-то тебя, раз ко мне прийти решилась.
– Замялась Квака, не ответила.
– А Кощей чего?
– Не до того ему, – отвела глаза Квака.
– Послал, тебя, значит, вместе со шкурвой твоей и проблемами, мухомор вялый?
– Ну, не то чтобы… Занят он просто.
– Честно говори!
– Чвестно? – сорвалась Квака на крик. – А чвестно, то да, послал! Смешно? Чвего не смеешься-то? Давай, хохвочи над бедной Квакой!
– Ну, будет тебе глотку-то драть, – поморщилась Василиса от громкого кваканья. – Если уж меж дочкой и отцом ладу нет, дальше катиться некуда. Приплыли, как говорится.
– Некуда, – покорно согласилась Квака и нос лапой утерла. – Приплыли, – а сама думает: – «А ведь и вправду, дальше-то плыть некуда!»
– Ладно, давай сюда свою шкурву, – сдалась Василиса.
– Что? – не поверила ушам Квака, даже рот до пола раскрыла от удивления.
– Шкуру, говорю, давай! – протянула руку Василиса. – Помогу уж, да только знаю, себе же яму рою.
– Нет, нет, что ты! – замахала лапами Квака. – Да я… я больше… никвогда! Чес-слокво! Да чтвобы я…
– Шкуру давай! – нетерпеливо повторила Василиса, требовательно перебирая пальцами.
– Агва, ентво я мигвом! – начала разоблачаться Квака.
– Ох, дурья башка! Дверь хоть прикрой!
Спохватилась Квака, к дверям кинулась, наскоро их прикрыла, потом к кровати жесткой подскочила, содрала с нее покрывало грубое, на плечи накинула. Стоит, дрожит, ногу об ногу почесывает, на Василису поглядывает. А та уж делово так шкурку в руках вертит, на просвет разглядывает. Долго смотрела, прикидывала чего-то.
– А человеком не лучше ль тебе будет? – спросила неожиданно, от шкуры отвлекшись.
– Привыкла уж к болоту своему, – Квака смущенно отвечает. – Люблю я его.
– Дело твое. Только не знаю, выйдет ли чего путное: шкура-то как есть вся подрана, будто специяльно ее кто чем истыкал.
– Да ну?!
– Вот те и «ну»!
– Ах ты ж… – саданула Квака кулаком по ладони. – Никак Андрошка подлец?!
– Кем себя окружила, то и получила, – вздохнула Василиса. – Сама нелюдем жила и в масть себе друзей подбирала – вот и результат на лицо, то есть, на зад твой белый.
– Кхм-м! – кхекнула Квака.
Опять права Василиса. Чего тут возразишь? Подлеца себе в товарищи нашла – подлости и поимела. Неужели и вправду думала, будто Андрошка ей верой и правдой служить будет? Коли один раз кого предал, так и в другой предаст. Но разве Квака о том думала, когда в помощники Иуду брала? Нет, конечно! Привыкла людьми крутить, свысока на них смотреть, за третий сорт считать и быдлом безгласым полагать, вот и нарвалась.
А Василиса знай себе шкурку в руках вертит и шепчет чего-то непонятное под нос. А Квака волнуется, в одеяло кутается: починит – не починит, починит – не починит… Только ромашку осталось в руки взять и на судьбу положиться.
Шли Иван Царевич с Яковом, покамест вовсе темно не стало. Не хотелось им оставаться вблизи поганой корчмы, где заправляет прихвостня Кощеева – Языковна. Бабка-то быстро в себя придет, осознав, что ее так глупо провели, разозлится, мстить возьмется. Силой сотворить она, конечно, с двумя здоровыми мужиками ничего не сможет, но трепаться от обиды за троих примется – как пить дать! – и тогда уж точно Ивану Царевичу с кузнецом не до смеху и шуток будет. Так что лучше подале убраться от проклятого места, авось бабка противная искать их не станет, тем более в темнотищи, что вокруг царит.
Присмотрели Яков с Иваном Царевичем полянку небольшую в глухом лесу, костер запалили, чтоб не скучно было, сидят, кабанчика на куски рвут и посмеиваются над старухой – ловко ее Яков провел.
Тихо в лесу вымершем, ни шороха ночного, ни звука. Только слышат, будто палочка где треснула. Притихли добры молодцы, головами завертели по сторонам – никак опять гадость какая затевается по их души. Но опять в лесу тишина, никого не видать, не слыхать. И только успокоились, как затрещали ветки орешника, что на краю поляны рос, и вывалилась из него к костру бабка старая, в лохмотья облаченная: глазами бледными вращает, клюкой пристукивает, губами морщинистыми жует, молодцев взглядом ест.
Иван Царевич перекрестился – не Языкишна то вовсе, другая бабка. Но откуда ей взяться в лесу, да еще в пору ночную.
– Ты кто, – спрашивает, – такая? И чего в лесу делаешь?
– Ох, внучек, – закачалась бабка, на клюку опираясь, и спину еще больше согнула, – заплутала я в лесу. По грибы пошла, ан вон как вышло-то!
– А корзина твоя где? Али в подол грибы собирала?
– Бросила я корзинку-то. Тяжелая она. Мне бы самой из лесу выбраться. А тут глядь, костерок недалече горит. Дай, думаю, к добрым людям прибьюсь.
– Да откуда ж знаешь ты, что добрые мы?
– А чего ж, не вижу я?
– Складно сказываешь, бабуся. – Яков обсосал косточку и кинул в костер. – Да только непонятно, откель ты вообче в лес забрела?
– Как откель? – распахнула бабка глаза. – А деревенька рядышком. Пять дворов – семь стариков, осьмой намедни преставился.
– Чего так? – зевнул Яков, ладонью рот прикрывая. После сытного ужина и усталости дневной в сон его потянуло.
– Все грибков хотел жареных да так и не дождался, –ответила бабка без усмешки.
– Садись, бабушка, к костру, – подвинулся Иван Царевич, – все втроем веселее, – и протягивает бабке шмат жареного мяса. – Есть хочешь?
– Мясо! – загорелись глаза у старухи.
Клюка ее отлетела в сторонку, и старуха рванулась к костру, враз про немощь свою старческую позабыв, будто скряга к золотой монетке, в пыли уличной блеснувшей. Иван Царевич от неожиданности отшатнулся, но старуха уже сцапала из его руки истекающее соком мясо и впилась в него зубами, урча как изголодавшийся тигр.
– Матерь божья! – подивился на нее Яков, с которого сонливость в единый миг будто рукой сняло. – Кажись, точно бабка в лесу давно плутает! Изголодать-то настолько.
– Ыр-р! У-ур-р! – в ответ прорычала старуха, расправляясь с мясом.
Иван Царевич с Яковом только молча глядели на нее и дивились. Отродясь такого голодного человека не видали!
Быстро покончила с мясом старуха, рот морщинистый ладонью утерла, облизнулась. И на Ивана Царевича поглядывает, не перепадет ли еще чего.
– Может еще кусочек, бабушка? – подсовывает другой кусок Иван Царевич, поболе прежнего.
– Давай!
Старуха опять мясо из руки его выхватила, но уж не было в ней столько запалу, как в начале. Опустилась она к костру и принялась его смаковать, наслаждение растягивать, глаза закатывать. Уж и не лезет в нее, а она мясо в себя все пихает, будто наперед наесться пытается. А как прикончила и этот кусок, утерлась тряпьем и томно так вздохнула.
– Ох, спасибо вам, люди добрые, не жадные. Годков сто почитай мяса не ела.
– Да на здоровье! – Иван Царевич отвечает. – Может, еще?
– Ни-ни! – замахала рукой старуха. – Хотя давай! – и сграбастала еще один приличный кусок. Но есть не стала, а завернула его любовно в тряпицу и ручками к коленкам придавила. Сидит, поглаживает сверток, улыбается. – А чего это вы, молодцы, в лесу ночью делаете? Тоже заплутали, никак?
– Да что ты! Привал у нас.
– Куды идете-то?
– К Кощею, – просто сказал Иван Царевич и назад откинулся, руку под голову подложив. – Воевать его будем.
– Да ну? – воскликнула старуха. – Чего не поделили с ним?
– Больно любопытна ты, бабушка! – ответил Яков. – В лесу ночами одна бродишь, ни зверья, ни людёв не боишься.
– Так зверья, почитай, уж сколько лет не видали, а людёв и подавно.
– Так деревня же рядом!
– Деревня? Ах, деревня! Ну да, ну да. Есть деревня.
– Так есть или нет? – грозно посмотрел на старуху подозрительный Яков.
– Была! – вытянула старуха морщинистую шею. – А сейчас откель мне знать. Может, ее Кощей – тыщу лет ему жизни! – ужо с землей сравнял, пока я по лесу бродила.
Иван Царевич вздрогнул, к бабке обернувшись: опять эта «тыща лет»! На кузнеца взгляд вопрошающий бросил. Тот кивнул едва заметно.
– А деревня-то как твоя называется?
– Как? – растерялась старуха, возя на коленях сверток с мясом. – А ента… как ее… Погорелово!
– Совсем?
– Ты про что, сынок?
– Совсем, спрашиваю, погорелово?
– Хе-хе, шутник ты! – оправила бабка выбившиеся из-под платка седые пакли волос.
– Да, бабуся, погорела ты, – покачал головой Кузнец, меч вынимаючи. – Отродясь в этих местах деревни такой не было.
– Ты чего? – посторонилась бабка, рукой загораживаясь. – Ты чего, ирод, удумал?
– А ну, сказывай, кто ты есть на самом деле!
Кузнец медленно поднялся на ноги и грозно надвинулся на старуху, мечом поигрывая. Сверкает тот кровавым отблеском от костра, а старуха следит за лезвием, глаз отвесть не может.
