Леонид Резников
Тришестое. Василиса Царевна
Глава 2. Сдулся Андрошка…
В полутемной комнатушке, гордо именуемой тронной залой и освещаемой лишь скудными лучами солнца, проливавшимися сквозь два узких стрельчатых окна на потемневшие от времени бревенчатые стены и скрипучий дощатый пол, на троне, установленном у дальней от дверей стены, гордо восседал царь Антип. На почти лысую его голову была косо нахлобучена довольно скромная золотая корона. Посох царский стоял рядышком, прислоненный к спинке трона, а сам царь-батюшка сухонькими ручками, покрытыми пергаментной кожей, кутался в некогда богатый парчовый халат, порядком вылинявший и кое-где поеденный молью. При этом царь Антип зябко ежился от любого дуновения ветерка. В зале бывало прохладно даже летом, словно в подполе, но тут уж, как говорится, ничего не попишешь – деревянное зодчество, чтоб его! Ноги царя-батюшки, обутые в новенькие красные и скрипучие сафьяновые сапоги, нетерпеливо отбивали сбивчивую дробь.
Здесь же, в тронном зале, пребывала боярская дума в полном составе – все четыре человека. Сидели они рядком на длинной лавке вдоль правой стены, и каждый из них сжимал в руках посох, а головы бояр венчали высокие шапки, похожие на поварские колпаки, разве что побогаче. Бояре хмурили лица, пряча их в окладистые бороды и высокие пушные воротники. Двое откровенно дремали, у одного отвисла нижняя губа, коей он периодически пошлепывал. Второй изредка всхрапывал, отчего тут же получал локтем в бок от соседа и на минуту продирал глаза, обводя мутным взглядом помещение. Тяжелые морщины избороздили чела этих двоих – не иначе как думы о счастье народном одолели. Двое же бодрствующих бояр от скуки позевывали в рукав. Тяжела боярско-думная доля, как ни крути…
И вдруг низкая дверь в палаты распахнулась, и в нее, пригнувшись, вступил Иван Царевич. Отвесив батюшке-царю земной поклон, Иван Царевич смахнул шапкой пыль с сапог и выпрямился.
– Звали, отец?
Бояре очнулись и разом обернули головы к вошедшему.
– Да уж, почитай, час прошел, – недовольно проскрипел царь. – Заждались ужо.
– Почем же вы знаете, отец, что час? – подивился батюшкиным словам Иван Царевич. – Ведь Козьма-то опять на часах спит!
– А я по солнышку, – ткнул царь-батюшка пальцем в солнечный лучик, скользивший по полу со скоростью полудохлой черепахи. – Самый верный способ! Почитай, две половицы натикало.
– Гениально, царь-батюшка! – всплеснул ручками выскочивший из-за спины царевича Андрон.
– Ну и голова наш царь-батюшка, ну и голова!… – в тон ему зашептались бояре. – Умен, шибко умен…
– Цыц, бородатое племя! – притопнул царь, и в тронной зале в единый миг воцарилась тишина. – Говорят… – обернулся он вновь к сыну своему, Ивану, и пожевал губами, заколебавшись почему-то.
– Всякое говорят, – не дождавшись продолжения, сказал Иван Царевич и пожал плечами – начало ему пришлось вовсе не по душе. И добавил на всякий случай: – Вранье все это.
– Говорят, – повторил царь, несколько возвысив голос, – природа на детях энтих, как их… гениев отдыхает. Так на тебе она, похоже, и вовсе вздремнуть решила.
– Хе-хе, – пробулькал Андрон, незаметно придвинулся к трону и, прогнувшись едва ли не пополам, снизу вверх, преданно заглянул царю в глаза.
– Э-э, не засти, – недовольно отпихнул слугу царь Антип.
– Чего это она дремать вздумала? – возмутился Иван Царевич.
– А того самого! Ты пошто человека измордовал, живого места на нем не оставил?
– Какого еще человека? – изумленно уставился на царя Иван.
– А такого! Эй, где ты там, выдь да покажись нам.
Из тени в углу выдвинулся, вертя в руках шапку, Федька. Морда его была красна, словно зад у павиана – дива заграничного, что заезжий купец намедни на рынке показывал. К тому же распухла она неимоверно и покрылась волдырями. В смысле, морда, а не задница. У павиана того как раз все в полном ажуре.
Иван Царевич вздрогнул. Такой страхолюдной образины ему еще на своем недолгом веку видеть не приходилось.
– Свят, свят, свят! – мелко закрестились бояре, сбиваясь в кучку и отмахиваясь посохами.
– Гм-м, – насилу очухался Иван. – Так ведь то не я, а он сам.
– Сам, говоришь? – прищурился царь-батюшка. – Ну-ну. А вот люди сказывают… – он скосил глаза на Андрона.
– Истинно так, батюшка мой, – поддакнул тот.
– Навет то, – буркнул Иван Царевич, нахлобучив шапку на голову. – Враки пустые.
– Враки, говоришь? Экий ты упертый! – кхекнул царь. – А скажи нам, мил друг, кто ж его тады так отделал?
– Сам он и отделал себя, – утер нос Иван. – Как зачал дерьмо-то листом борщевика утирать, так и разнесло рожу.
– Так ты его еще и в дерьмо, получается, рожей-то макнул? – Царь Антип вскинул седые брови.
– Сам он… макнулся. Оступился, и… – Иван наотмашь рубанул рукой.
– Так ли дело было? – обернулся царь-батюшка к Федьке. Тот только плечами повел, мол, было, чего уж там.
– Хм-м… А с колокольни, значит, Федька тоже сам сиганул? – вновь повернулся царь Антип к сыну.
– Ну, с колокольни не сам, конечно, – смутился Иван Царевич, потупив очи.
– И вилами себя в зад – тоже сам?
– И вилами не сам. А вот измордовал себя сам.
– Угу, – покачал головой царь-батюшка. – А за что ж ты его, мил друг, с колокольни-то спустил, ась?
– Так ведь дело как было, – взмахнул руками Иван Царевич. – Гад этот…
– Но-но! – Федька осторожно погрозил царевичу пальцем. – Ты того, не очень.
Иван Царевич смерил звонаря пудовым взглядом, и Федька мгновенно притих.
– Этот… Федька, – продолжал Иван Царевич, – забрался по-тихому на колокольню да как зачнет трезвонить. Я с перепугу-то его и того…
– Получается, ты, душегуб, схватил человека, вытряс из него душу и сбросил вниз, – царь-батюшка ткнул пальцем в пол, – и все энто лишь потому, что Федька свою работу ладно справлял?
– Да какой, к лешему, ладно, коли такой трезвон поднялся, аж белки с деревьев попадали – ни ритму, ни слогу.
– Так я ведь… того… – растерялся Федька. – Ведь он…
– Ну, положим, трезвон был, – согласился царь Антип. – Сам слышал, решил было, страшное чего приключилось. А вот вилами… Вилами-то зачем ткнул?
– Да не тыкал я его вилами! То Аким был, а не я. Он сено грузил, а этот ему на голову свалился.
– Эй, позвать ко мне Акима! – царь Антип дотянулся до посоха да как хватит им об пол.
– Никак не можно, царь-батюшка, – вновь подлез под руку Андрон.
– С чего это? – подивился царь.
– А с того, отец родной, что Аким умом тронулся: сидит у себя в хате, мычит, про нечистую силу какую-то толкует, на двор нос высунуть боится.
– О-хо-хо, – расстроился царь-батюшка. – Видишь, чего натворил? Одному морду изуродовал, задницу проткнул, а второго ума лишил. Кто ж мне теперь сено-то возить будет?
– Да не я то! – воскликнул Иван Царевич.
– Молчи уж, непутевый. Одно слово: дурак. Иван-дурак. Звучит, а? – повернулся царь Антип к Андрону.
– Еще как, батюшка, – обрадовался слуга, потирая ладошки – вот уж опала сейчас царевичу выйдет. – Еще как!
– А раз дурак, то какой же с него спрос? – прищурился царь Антип.
– Как энто? – полупал глазками Андрон. Дело-то оборачивалось совсем другой стороной.
– Сам посуди: чего с дурака-то возьмешь?
– Так энто… – Андрон в замешательстве обвел взглядом присутствующих.
– Истинно так, царь-батюшка, – важно произнес боярин Семен.
Андрон с Федькой переглянулись. Андрон только плечами пожал, мол, кто ж знал, чем дело-то обернется, а Федька сплюнул на пол, лаптем растер да и в двери. Андрон тоже пятиться начал, хватаясь то за один бок, то за другой.
– Ох, пойду я, батюшка мой, прилягу чуток. Занеможилось чегой-то мне.
– Э, не-ет! – схватил его за плечо могучей рукой Иван Царевич, быстро смекнувший, что тут к чему. – Постой-ка брат, дело у меня до тебя.
– Так хворый я, – пискнул Андрон, чуть присев. – Инвалид страхолюд… то есть многодетный.
– А я слова целебные знаю. Как скажу, враз твоя хвороба отвалится.
– Может не надо, а? – захныкал Андрон, едва сдерживая дрожь в коленках.
– Ну как же! Надо, мил человек, ох, как надо. Но ты наперед скажи, почто напраслину на меня возводил? За сколько с Федькой снюхались?
– Не нюхались мы с ним, что ты, царевич, бог с тобой! – замахал лапками Андрон. – На кой мне энту образину нюхать-то?
– Ой, не лги! Царю лжешь, – покачал головой Иван Царевич, грозно сводя брови, и кивнул на царя-батюшку.
– Да разве я когда!.. – выпучил глаза Андрон. – Да ни в жизнь! Царь-батюшка, скажи ему.
– Ой ли? – откликнулся царь Антип.
– Истинная правда! Да чтоб мне провалиться на этом самом месте! – рванул на себе рубаху Андрон и в чувствах сунул ногой в пол. – А!
Гнилая доска под ним треснула, и Андрон по пояс ушел в подпол, застряв в дыре, будто разбухшая пробка в бутылке.
– Ага-а! – обрадованно вскочил с трона царь Антип. – Есть она, правда-то, на свете!
– Врут. Все врут, батюшка мой, – пропыхтел Андрон, насилу пытаясь высвободиться из дыры.
– И доска врет?
– Врет, подлая, врет, окаянная! Уф-ф…
– А ты, Андрошка, значится, правду глаголешь? – царь-батюшка подобрался к Андрону поближе и обошел его кругом. – Эк тебя втиснуло-то. Ай-яй-яй!
– Одну правду говорю, ей-ей! Да шоб меня чем прихлопнуло!
Наверху что-то зашевелилось, зашуршало.
Бояре пригнули головы, вцепившись в дорогие шапки.
Царь Антип из любопытства задрал голову и почесал концом посоха затылок.
Иван Царевич и вовсе лишь плечами пожал.
Но больше ничего не произошло.
Андрон, затаивший дыхание, приоткрыл сначала один глаз, а затем и второй и тихонько выдохнул.
– Ты энто чего? – взбеленился царь Антип. – Ты мне хоромы мои порушить решил? Потолком меня прихлопнуть? А ну, сказывай, где да чего натворил, покамест я тебе этим посохом…
– Ничего, царь-батюшка, – забился в дыре Андрон, осеняя себя крестным знамением. – Вот те крест!
Висевший над ним на потолочной балке тяжелый деревянный крест с треском сорвался и угодил Андрону прямо в лоб. Тот так и застыл со сложенными щепотью пальцами, боясь шевельнуться.
Бояре побледнели, бороды их встали колом, а глаза округлились: диво дивное, чудо чудное!
– Хе-хе! – поправил корону на голове царь Антип. – Значится, крест, говоришь? Любопытно!
На лбу Андрона медленно вздувалась фиолетовая шишка.
Деревянный Христос, распятый на кресте, грустно взирал на Андрона, словно хотел сказать: «Эх ты, нехороший ты человек!» – так можно было бы перевести его взгляд на культурный язык. По крайней мере, так истолковал его Андрон. Ведь даже у Христа может закончиться терпение.
Андрон тронул огромную шишку пальцем, боязливо косясь на Христа, и отвернулся, наморщил лицо, словно отведал кислятины. Попыток выбраться из дыры он уже не предпринимал, потому как ясно осознал: без посторонней помощи выбраться отсюда ему не удастся.
Но если осуждающий взгляд деревянного Христа, казалось, пронизывал Андрона насквозь, грозя страшными муками в Аду, однако за Андроном сейчас наблюдали еще по меньшей мере две пары глаз, и именно они представлялись ему самой страшной угрозой. То были взгляды Ивана Царевича и батюшки его, царя Антипа.
– Чего молчишь-то, Андрошка? Али язык проглотил? – вернул Андрона на грешную землю голос царя-батюшки.
– Ась? – вздрогнул Андрон, поведя носом.
– Двась! Я тебя человечьим языком спрашиваю, лукавая твоя свиная морда: врал мне?
– О чем?
– Да откель я знаю, о чем? – развел руками царь-батюшка. – Про медицину свою мудреную, про мягкое да жесткое, про боли с ломотой, про диенты адские. Врал али как? – грозно пристукнул посохом царь Антип. – Сознавайся сей же час!
– Ну-у, если только капельку, во-от столько, – показал Андрон кончик пухлого пальчика.
– Ага, врал, значится! – обрадовался царь-батюшка. – А про справки, будто ты инвалид у нас?
– Инвалид я, натуральный! – ткнул себя кулаком в грудь Андрон. – Как есть! – и втянул голову в плечи по самые уши, потому как под потолком что-то вновь скрипнуло – скрежетнуло, и на голову Андрону посыпался всякий пыльный сор. – А-а, батюшка мой! – забился Андрон в дыре, словно лиса в курятнике, коей капканом хвост защемило. – Врал, как есть врал! Здоровый я.
Царь ухо навострил – тихо, ни шороху, ни звуку. Кивнул. То правда есть.
– Ну-ну, Андрошка, говорь далее, – подзадорил он слугу.
– А что далее-то?
– Воровал?
– Н-н… – начал было Андрон, да и замолк, рот ладонью прихлопнув. – Ох, воровал, батюшка, каюсь! Отпусти вину!
– Отпустить, говоришь? – будто засомневался царь Антип. – Это можно. Ну-кось, Ванька, подсоби, – подмигнул он Ивану Царевичу.
– Ага! Айн момент.
Иван Царевич закатал рукава, сграбастал Андрона за шиворот и рванул на себя, что мочи было.
Щепки древесные шрапнелью прыснули во все стороны, поднялась пылища, заклубилась, мыши подпольные всполошились, повыбегали, под ногами вертятся: пожар – не пожар, гром грянул али дом рушится. Вылетел Андрон из подполу, словно ядро из пушки, шмякнулся об пол да и деру задать решил.
– Не-ет, мил друг, погодь, – перехватил его у самых дверей Иван Царевич.
– Пусти! – забился в его руках Андрон. – Спасителем нашим, Христом Богом!..
– Эт можно, – поразмыслив, согласился Иван Царевич. Подхватил он с полу тяжелый деревянный крест да ка-ак даст им по бесстыжей, нахальной Андроновой роже.
Крутнулся Андрон на месте, глаза свел в кучу и растянулся посредь залы, ножки-ручки пораскинув.
– Вот так!
Иван Царевич победно утер нос. Перекрестился, поцеловал крест, приподнялся на носочки и приладил распятие святое на прежнее место, любовно сняв с него налипший сор и паутинки.
– Все, сдулся наш Андрошка, – заулыбался царь-батюшка, ощутив, как сразу дышать легче стало и на душе посветлело: «Теперича конец всем энтим глупостям, жизнь раздольная, сытная!» – Выволоки этого пса на двор, пущай там смердит.
– А разве он?.. – принюхался Иван Царевич. Вроде бы нет никакого запаху.
– Эх, дурень ты, дурень, как есть, – покачал головой царь Антип. – Ментафора энто, как Андрошка сказывал. Ох, и умный, сукин кот, был!
– Так бы и сказали, – повел плечами Иван Царевич, хотя опять ничего не понял. Подцепил здоровенной лапищей Андрона беспамятного за ворот и поволок через сени на двор.
– Эй, кто там! – крикнул царь Антип. – Приберите здесь скоренько, дощечки замените, какие надобно. Да веревочки усе поснимайте, а то, не ровен час, ножкой зацепит кто – и вправду потолок на голову рухнет али крестом кого зашибет. А Федьке пяток-другой плетей всыпьте, шоб службу свою справно вел да на людёв пустое не наговаривал…
Оклемался Андрон немного, очухался, глаза продрал. Лежит на травке, радуется, мол, легко отделался – окромя здоровенной шишки на лбу да синячищи в пол-лица от Христа в подарок ничего вроде как и нет боле. Но гложет его злоба на царя-батюшку да на Ивана Царевича, вроде как несправедливо с ним обошлись. Ведь, можно сказать, ни за что ни про что по мордасам схлопотал и от двора царского отставлен был. Ну, крал помаленьку – все крадут, врал, конечно, – не он один врет, а что хитер был, так бояре думские похитрее его будут. И ведь боярам-то ничего, а Андрошку из царского дворца пинком под зад, будто щенка какого.
Скрипнул Андрон зубами: погодь, царь-батюшка, я те еще каверзу-то устрою с оказией, все припомню как есть!
Поднялся он с травы, отряхнулся, подобрал шапку с земли, выбил из нее пыль, нахлобучил на голову и побрел вон. Куда идет – сам не знает. Ноги сами собой вынесли его к колокольне, к дружку его, Федьке. А Федька сидит грустный на лавочке, волдыри на морде пальцем лопает, сопли пускает. Мало того, оскорбленье вышло от Ивашки, так еще и народ теперича от него шарахается, будто вороны от пугала огородного. И от отца Панфутия по первое число заместо рубля целкового отхватил за трезвон непотребный. Вон оно как обернулось-то. А еще этот гнус Андрошка – чтоб ему пусто было, собаке такой! – подбил Федьку царю-батюшке жалобу подать, мол, правда на Федькиной стороне, глядишь, и обломится рубь, а то и поболе. А оно вон как обернулось, то бишь, обломилось…
– Эх! – вздохнул Федька и махнул на все рукой.
Глядь – Андрон плетется в его сторону, хмурее тучи, злее голодного хорька. Шапка на нем на лоб сдвинута, волосы дыбом, уши торчком. Шапку шишак подпирает, харя слева огнем полыхает.
«Ага, знать и тебе, душонка твоя канцелярская, опала вышла», – обрадовался Федька, растянув тонкие губы в кривой усмешке, но тут же опомнился, опустил уголки губ – страшный человек Андрон, злопамятный. С ним лучше не связываться. А вслух сказал:
– Ну чего, Андрон, никак не потрафил чем царю-батюшке? Трезвон у тебя, гляжу, почище мово вышел.
– Дурак ты… пупырчатый, – только и вздохнул Андрон, плечи повесив. – А все из-за тебя.
– А я-то здесь каким боком? – подивился Федька, даже позабыв на время про болячки да обиды.
– Мямля ты: ни слова толком молвить, ни отпор дать.
Андрон тяжело опустился на лавочку, ноги вытянул, прислонился спиной к теплым бревнам и в небо уставился, на птичек.
– А ты, как я погляжу, тоже еще тот отпорщик, – прищурил заплывший глаз Федька.
– Погляжу, погляжу! – грубо оборвал Андрон и сплюнул в сторонку. – Чаво делать-то теперича будем?
– Дык чего делать-то еще? – развел руками Федька. – Как звонил, так и буду звонить. Ну их, эти царские морды, была бы охота связываться с ними.
Он задрал голову, выпятил нижнюю челюсть и от души поскреб подбородок обкусанными ногтями.
– Охота, охота, – вновь передразнил Андрон. – Холоп ты, быдло.
– Но-но! – сдержанно погрозил в ответ Федька.
– Чаво, не так, что ль? – хмыкнул Андрон.
– Ты того, не очень, понял?
– А кто ж ты, коли обиду такую спустить готов?
– Кто надо, – буркнул Федька и голову низко опустил.
– Вот то-то и оно. А я не таков!
– Да уж вижу, каков ты, Андрон. У тебя на морде все написано-разрисовано.
– Дык…
– Вот те и «дык». Да плюнь ты на них!
– Ты что?! – вскочил с лавочки Андрон, сжимая кулаки. – Ты чего несешь?
– А чего я сказал? – попятился от такого напору Федька, едва не грохнувшись с лавочки.
– Да чтобы я такое оскорбление спустил, пусть даже царю! Ведь ни за что же!.. Позорищи какой натерпелся, муки физинческие понес, а ты – плюнь!
– Да я-то тут при чем? – еще дальше отодвинулся от Андрона Федька и сполз с лавки на травку, сжимаясь в комок.
Андрон навис над звонарем разъяренным медведем, сопит в обе ноздри, аж пар валит, лапами сучит, глазищами вращает. Страшно Федьке стало, прикрыл он глаза и уперся мордой в сруб.
Хлоп, хлоп – полопались пузыри. Брызнуло во все стороны, и Андрону прямиком в глаз угодило. Завертелся тот на одном месте, воем воет, рычит – щиплется глаз, мочи нет. Федька с перепугу икать взялся – теперь точно зашибет. Но нет, повертелся Андрон, повыл и выдохся. На лавку сызнова опустился, глаз протер, проморгался и на Федьку глянул, чья бледность даже сквозь красноту виднелась.
– Ладно, не бойсь, – проворчал Андрон. – Седай сюды, – хлопнул он рукой с собой рядом.
Федька только головой замотал, да ручки на груди сложил.
– Седай, говорю!
– Угу, – насилу кивнул Федька и на краешек лавки взгромоздился. Сидит, дыхнуть боится.
– Слухай сюды, какую я каверзу измыслил, – зашептал Андрон, поведя головой по сторонам, нет ли кого рядышком.
– А может, не надоть, а? – захныкал Федька.
– Надоть! Как есть надоть. – И придвинулся ближе к Федьке. – Слыхал я, на болотах разбойнички обитают. Ох, лютые, спасу от них нет!
– Ну? – Федька аж глаза выпучил.
– К ним подамся, к атаману ихнему прибьюсь, а там уж… – Андрон сжал кулак перед носом Федькиным.
– Чего? – лупнул глазами Федька.
– Того! Эх, балда ты пупырчатая. То не разбой был у них – шалости детские, а я уж расстаюсь для царя-батюшки. Пошли со мной!
– Н-не-е, – замотал головой Федька. – Я лучше тут.
– Эх ты, – только и махнул рукой Андрон. – Тюлень!
– Кто?
– Животина такая: рук-ног нет, ласты токма, целый день спит да жрет, и ничем ее не расшевелишь.
– Не тюлень я! – рванулся обиженный Федька. – А токма на что мне шевелиться лишний раз. Нашевелился ужо, – потрогал он зудящую морду.
– Во-во, тюлень и есть! – загоготал Андрон, неприятно так, обидно.
Федька надул и без того распухшие щеки и ничего на то не ответил.
– Ну, бывай, раз так, – хлопнул себя по коленкам Андрон, поднялся с лавки и оправил рубаху. – Пойду я. Недосуг мне тут с тобой лясы точить.
– Бывай, Андрон. Заходь, если что, – с радостным облегчением отозвался Федька.
– Может, как-нибудь и свидимся еще.
Андрон прищурился на солнце, поморщился – синячище дал о себе знать, – и потопал к лесу.
– А то! – запоздало крикнул Федька дружку вослед. – «Уф-ф. Насилу отвязался. Вот же приклеился, ирод проклятый, морда твоя разбойная. Свидимся… Еще и тюльменем каким-то обозвал, боров проклятущий, шоб у тебя чирь на языке вскочил!» – буркнул про себя Федька, тяжело поднялся с лавки, потер ноющий от предательского нападения зад и зачал взбираться на колокольню: дело близилось к вечерне.
А между тем царь Антип, вздохнув полной грудью – ведь надо же, как лихо с окаянным Андрошкой все вышло! – возвернулся на трон, устроил посох меж колен и взглянул на бояр думских орлом.
– А что, други, не пора ль нам в завтре заглянуть?
Бояре переглянулись меж собой. Странные речи какие-то царь-батюшка завел, с неясным таким намеком.
– Налоги, что ль, повысить? – осторожно вопросил боярин Филимон.
– С чего энто? – уставился на него царь-батюшка.
– Снизить? – испугался Филимон, вцепившись в посох до хруста в пальцах.
– Да ты чего, Филька, белены никак объелся? Кто ж енто налоги-то снижает?
– Какой новый изобресть? – округлил глаза Филимон, то ли с радости, то ли с перепугу.
– Филька, ты головкой, что ль, с утречка больно приложился? Все-то тебя в одну сторону клонит.
– Ох, батюшка наш, ты так не пужай боле, – обмахал себя ладошкой Филимон.
– А чегой-то ты вдруг пугливый такой стал?
– Дык я, грешным делом, подумал… – начал было Филимон и запнулся.
– Верно мыслишь, Филька! О державе заботишься. Эй, писарь! – кликнул царь Антип мальчишку. – Пиши! – ткнул он сухоньким пальцем.
Бояре притихли, а мальчишка выдернул из-за уха перо, водрузил на коленки чистый лист, поставил рядышком с собой чернильницу и преданно уставился на царя-батюшку.
– Чего писать-то?
– Пиши: сим повелеваю ввесть державный налог на боярский кошель, то бишь державную боярскую десятину.
– А… – только и поразинули рты бояре, сходя с бородатых лиц.
– Правильно глаголете, – согласился царь-батюшка. – Куда ж это годится? Бояре – и десятину. Зачеркни! – приказал он мальчишке.
Тот лихо макнул пером в чернильницу, смахнул с него лишек и вычеркнул, чего требовалось.
– Уф-фу! – разом выдохнули бояре.
– И впиши: державную боярскую осьмушку – так даже краше звучит! Перепиши начисто и подай мне, а я уж росчерк завитой наложу.
Хлоп!
Это, значится, с Филимоном обморок чувственный приключился, да не ясно только на радостях али с печали. Остальные бояре сползли со скамьи на колени.
– Помилуй, царь-батюшка, да за что ж енто?
– Как, за что? – подивился царь Антип. – Харчи государственные жрете? Жрете! Платья новые требуете? Требуете! Охрану мою пользуете? Пользуете! К тому ж вози вас, мордоворотов, на повозках царских туды-сюды, будто безногих каких. Да и пристало ль мне брать с вас, таких важных бояр, вшивую десятину, как с холопа последнего. Я уж грешным делом подумываю, не четвертным ли вас обложить.
Хлоп!
Это едва пришедший в себя Филимон вновь затылком к полу припал.
– Не губи, царь-батюшка! – возопили остальные бояре.
– Э-э, да будет вам стенать. – Царь Антип подмахнул не глядя подсунутый ему начисто переписанный указ и возвернул перо мальцу. – В приказ!
– Слушаюсь! – Мальчишка скатал лист и кинулся вон из тронной залы.
– А теперича заглянем в заптрашний день.
– Что еще, царь-батюшка?! – застонали бояре, ломая высокие шапки.
– Да сядьте вы ужо, – зевнул царь Антип. – Чего рты-то пораззявили? И энтово припадошного с полу подымите. Неча мне полы кафтанами протирать. Не в дикой стране, чай, живем – в либеристической! – гордо закончил царь-батюшка.
Дума насилу взгромоздила на скамью боярина Филимона, прислонила к стеночке, чтоб в бесчувствии обратно на пол не сполз, и пристально, с опаской, уставилась в рот царю Антипу, что-то тот еще измыслит – крут у них царь-батюшка, как ни верти.
– Что ж молчите, бояре? Али языки проглотили?
– Слово боимся молвить, царь-батюшка, – подал голос боярин Семен.
– Чего так?
– Дык, невесть чем слово-то оброненное обернуться могёт.
– Истину глаголешь, Потапыч. А посему слушайте, чего я измыслил, коли у вас своих мыслей, словно в отхожем месте карасей.
– Ох, чует мое сердце… – помял ладонью грудь слева боярин Трофим.
– Цыц, борода! – пристукнул посохом царь Антип. – Значится, порешил я следующее: стар я ужо, власть надобно кому передать, да меж сыновей выбрать духу не хватает.
– Как же так, царь-батюшка? – всполошились бояре. – Да на кого же ты нас…
– Совсем умом тронулись али как? Я о приемнике им толкую, а они ужо хоронить меня вздумали.
Смутились бояре – радость-то преждевременной оказалась. Сидят, бороды жуют.
Филимон между тем очухался, глаз один приоткрыл, прислушивается, о чем царь речь ведет.
– Так вот, – между тем продолжал царь Антип, – есть у меня три сына: Данила, Козьма да Иван…
– Ведаем про то, надежа-государь, – важно кивнул Семен, который Потапыч.
– Ну и слава богу, – похвалил царь Антип. – Хоть чегой-то вы ведаете. Но я продолжу мысль свою: Данила – тот разбитной ухарь, вечно его не сыщешь, все по полям, по лугам за зверьем гоняется; Козьма день денской жрет- пьет – не просыхает, бока на часах отлеживает; Иван – энтот и вовсе малахольный какой-то.
– Дурак, – подсказал Филимон, открыв и второй глаз.
– Но-но! – погрозил посохом царь Антип.
– Так ты ж, царь-батюшка, сам изволил его так окрестить, – подивился боярин.
– То мое дело, чего я изволил, а ты язык прикуси.
– Так ведь…
– Цыц! Иди вон, бочками своими занимайся, худые они у тебя.
– Неправда то! – в сердцах воскликнул оскорбленный боярин Филимон, вскакивая со скамьи.
– А коли неправда, так посажу тебя в нее да пущу в море-океян, авось не утопнешь, коли не худые. Чего молчишь, энтот, как его… Диоген хренов? – блеснул своими историческими познания царь Антип.
Филимон заткнулся, вновь зажмурившись, так страшно было лицо царя-батюшки, нащупал под собой скамейку и опустился на нее, не чуя под собой ног.
– То-то же! Так вот, Иван телом хоть и силен вышел, да умом слаб.
– Так я ж и говорю: дурак, – обрадовался боярин Филимон и тут же получил локтем в бок от соседа своего, Семен Потапыча. Заткнулся.
– Не дурак он, а дите еще малое, неразумное, – горько покачал головой царь Антип. – Всего-то двадцать пять годков минуло. Поспешен, строптив, скор в суждениях и шибко несдержан.
– Это да, – качнул головой боярин Семен. – Это есть.
– Думайте, бояре, мыслите, как быть – поступить?
Задумались бояре, избороздили чела свои морщинами. Сидят, покачиваются, пол взглядами трут. Царь-батюшка глядит на них, сапогами нетерпеливо притопывает, посохом постукивает. Десять минут сидят, двадцать, полчаса минуло.
Хр-р-р!
То боярин Семен шибко глубоко задумался, в думы тяжкие погрузился. Филимон за рукав его дернул. Очухался боярин.
– Ась?
А царь-батюшка уж от нетерпения весь извелся.
– Чего надумали-то, бояре?
– Знамо, женить их надобно, – зевнул в бороду боярин Семен Потапыч.
– Как так женить? – подивился царь Антип неожиданному повороту.
– А вот так! Женятся – поумнеют. Семья, дела, заботы, – важно заметил боярин.
– Дык какие ж у тебя заботы-то семейные? Детёв что ль строгать?
– Всякие, отец родной, всякие, – поджал губы Семен Потапыч.
– А вообще-то мысля твоя дельная: баба – она кого хошь к порядку-то приведет, коли толковая сыщется, – задумался царь Антип.
– Так и я про то же, надежа-государь.
– Хм-м… Так тому и быть! – грохнул посохом царь Антип. – Эй, кто там! Кликнете-ка сынов моих.
– Так ведь некому кликать-то, царь-батюшка, – влез боярин Филимон. – Андрошку-то того, со двора наладили. Поторопился ты, царь-батюшка.
– Оно и верно, что наладили, – нахмурил брови царь-батюшка. – Я гляжу, на язык-то ты скор, а вот каков на ноги?
– Да ты что, отец родной? – не на шутку перетрусил боярин Филимон. – Как же так?
– Не перечь царю! Будешь теперича посыльным боярином – посылать тебя, строптивца, буду-у! – мечтательно закатил глаза царь Антип. – А может тебе указ на то требуется, так энто я мигом соображу.
– Что ты, батюшка, бог с тобой! – пуще прежнего побледнел боярин Филимон. – Я и так могу.
– А коли могёшь, так и сполняй на раз-два. Ишь, Диоген тоже мне выискался… хвилософ.
Боярина Филимона в двери вынесло, будто лист палый сквозняком. Остальные попритихли: шутка ли, боярина думного посыльным нарядить! Да еще и эта срамная осьмушка, будь она неладна! Ох, и крут у них царь-батюшка, ну и крут…
