Владимир Кунин
Привал
«Виллис» проскрежетал бортом о стену дома. «Студебекер» пролетел мимо. Из кузова висели руки, ноги, чья-то перебинтованная голова билась о хлопающий незакрепленный задний борт.
– За ним!.. – скомандовал Станишевский.
Зайцев мгновенно развернулся и погнал «виллис» за «студебекером».
– Гони, таксист московский! – закричал Санчо Панса и встал в полный рост, придерживаясь за плечи Станишевского. – Гони быстрее, если умеешь! Гони, курва, плачу двойной тариф!..
«Виллис» нагнал «студебекер» и пошел почти вплотную за ним на бешеной скорости.
– Ближе! – крикнул Санчо Панса. – Еще ближе! Еще!..
Он перелез через спинку переднего сиденья, перешагнул через лобовое стекло и ногами встал на плоский капот «виллиса». Секунду он придерживался рукой за раму стекла, выждал, когда задний бампер «студебекера» дважды ударился об облицовочную решетку «виллиса», и прыгнул в кузов «студебекера».
– А теперь пошел вперед! Обгоняй его! Тормози чем хочешь!.. – крикнул Санчо Панса и метнулся в передний угол кузова, прямо к кабине.
Из окошка кабины в кузов ударила автоматная очередь, но Санчо Панса стоял в «мертвом», непростреливаемом пространстве. Ноги его скользили в парашютном шелке, пропитанном кровью. Из простреленного термоса хлюпал горячий чай, распотрошенная пулями картонная коробка валялась посредине кузова. Катались консервные банки, застревали под неподвижными телами убитых.
Санчо Панса увидел, как ствол немецкого «шмайсера» снова высунулся из окошка в кузов. Он вжался в угол и, как только шмайсер, словно принюхиваясь, повел своим стволом в его сторону, резко и сильно ударил прикладом своего ППШ по шмайсеру. В кабине раздался крик боли, и Санчо Панса тут же разрядил свой автомат в заднюю стенку кабины.
Верзила хрипнул, изо рта у него хлынула кровь, и он всей своей мертвой тяжестью навалился на Эберта. Эберт с усилием отпихнул труп верзилы плечом. Не выпуская руля из левой руки, он перегнулся через мертвеца и, улучив момент, правой рукой открыл пассажирскую дверцу кабины. Глядя вперед, стараясь ни во что не врезаться, он сделал еще одно нечеловеческое усилие и сумел на полном ходу выбросить труп из кабины.
Но в это время «виллис» обошел «студебекер». Он вырвался вперед на пять метров, и Станишевский, стоя спиной к движению, лицом к «студебекеру», стал палить из пистолета по лобовому стеклу грузовика. Стекло сразу пошло паутиной трещин, и Эберт почти перестал что-либо видеть. Он чуть сбавил ход. Тут же из кузова в кабину просунулся ствол автомата Санчо Пансы и уперся ему прямо в голову.
– Тормози, сука! – кричал ему Санчо Панса. – Тормози!..
Но Дитрих Эберт и не подумал тормозить. Пулей из пистолета Станишевского у него была раздроблена нижняя челюсть. Страшная боль раскалывала голову, кровь мешала дышать, а сплюнуть он не мог. В эти секунды он ничего не боялся. Страха не было. Не было обреченности. Не было желания защитить себя, продлить свою жизнь. Не существовали в этот момент ни русские, ни поляки. Было в его мозгу, в его сердце, во всем его существе лишь одно – чудовищная, всепоглощающая, животная ненависть к Герберту Квидде. В эти последние мгновения только Квидде стоял у него перед глазами.
Почти вслепую, сквозь боль, взрывающую голову, сквозь белесую сетку трещин на пробитом пулями лобовом стекле «студебекера» он выбрал впереди массивный старинный дом, резко нажал на акселератор и как можно круче вывернул руль, направляя машину прямо в угол дома.
На полном ходу «студебекер» врезался в серую каменную тень и прогрохотал, разнося весь первый этаж с подъездом и витриной писчебумажного магазина.
Санчо Панса не успел нажать на спусковой крючок автомата – его отбросило от задней стенки кабины, и он покатился по мягкому сену, затянутому скользким парашютным шелком...
«Виллис» затормозил так, что его развернуло на месте и ударило боком о противоположный дом. Посыпались стекла из окон первого этажа. Зайцев и Станишевский выпрыгнули из «виллиса», и одновременно с ними выкатился из кузова «студебекера» Санчо Панса.
Станишевский метнулся к кабине грузовика, рванул на себя водительскую дверцу, и оттуда немедленно ударила автоматная очередь. Это лейтенант Дитрих, собрав все свои последние силы, не видя ничего перед собой, в последний раз выстрелил прямо в ненавистного ему гауптмана Герберта Квидде...
Анджею показалось, что кто-то сильно ударил его ногой в живот. Дыхание у него перехватило, он сложился пополам, попятился, попытался выпрямиться и упал во что-то мягкое, плывучее, уютное. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, свернулся клубочком, прячась под огромным воздушным и теплым пуховым одеялом. Он еще раз попытался вздохнуть поглубже, и тяжелый сладкий сон сомкнул ему веки.
Зайцев рванул у Санчо Пансы автомат и нажал на спусковой крючок. Нескончаемая очередь дискового ППШ хлестнула в кабину «студебекера». Она, как брандспойтом, швыряла по кабине изрешеченное тело мертвого лейтенанта в вязаной шапочке, но Валерка кричал что-то совершенно нечленораздельное, рыдал и продолжал расстреливать безжизненное тело Дитриха Эберта...
Кончились в диске патроны, и автомат смолк.
Санчо Панса поднял Станишевского на руки и понес его в «виллис». Только по тому, как на губах Анджея пузырилась розовая пена, можно было понять, что он дышит. Санчо Панса бережно уложил его сзади, на своем месте. Он так и лежал там, на заднем сиденье, – на боку, свернувшись уютным клубочком, словно маленький спящий ребенок.
Потом Санчо Панса вернулся за Зайцевым. Он обнял его за плечи, с трудом вынул из окостеневших Валеркиных пальцев автомат и посадил его в «виллис». Сам сел за руль и повел машину в сторону советского медсанбата.
Трупов во дворе уже не было. Лужи крови присыпали сухой землей, а из-за забора, отделяющего медсанбат от соседних домов, слышался многоголосый женский вой по погибшим.
Анджея унесли в операционную, и Валерка сидел прямо на ступеньках «черного» хода, смотрел пустыми глазами в землю. Его била дрожь, голова тряслась. Он не мог унять это состояние, и чем больше старался подавить в себе проклятый озноб, тем больше его начинало трясти. Санчо Панса сидел рядом, обхватив его своей сильной рукой за плечи, прижимал к себе, что-то шептал ему по-польски и совал в рот фляжку. Он заставил его сделать два глотка, неумело погладил по затылку и сам прихлебнул из фляжки.
Подошел к ним легко раненный советский солдат, который вместе с Рене Жоли сегодня утром пилил дрова. Постоял молча над Валеркой, оглянулся и сказал:
– Слушай, старшой... Может, я ошибаюсь... У самого голова кругом. Но вот те гады, которые «студер» угнали... Они вроде бы к этому приходили... к Збигневу Казимировичу. Я, кажись, их вместе видел...
Секунду Зайцев смотрел на солдата сумасшедшими глазами и вдруг закричал яростно и страшно:
– Дмоховский!!! Где Дмоховский?!
Он выхватил пистолет из кобуры и рванулся в подъезд дома.
– Дмоховский!.. – кричал он и бежал по коридорам больнички.
Санитарки вжимались в белые коридорные стены, выскакивали из палат раненые, шарахались от бегущего с пистолетом в руке Зайцева, а тот рывком открывал все двери и кричал, уже ничего не соображая:
– Дмоховский!..
Но Дмоховского нигде не было. Тогда Зайцев выскочил из больничного корпуса, промчался через улицу и ворвался в дом фон Бризенов.
– Дмоховский! Сука старая!.. – кричал в беспамятстве Валерка.
Он рвал на себя двери всех комнат, распахивал их настежь, и крик его несся по всему старинному имению:
– Дмоховский!..
Наконец он достиг комнаты управляющего, в ярости сорвал с нее табличку, написанную рукой Невинного, и с ходу ногой ударил в дверь. Дверь распахнулась, Валерка ворвался в комнату и остановился как вкопанный.
Посреди комнаты медленно покачивалось тело старого Збигнева Дмоховского. Оно почти касалось пола носками пыльных ботинок. Почти. Не хватало двух-трех сантиметров. Кисти старческих рук были перевиты резко взбухшими черными венами, пальцы судорожно сведены. Лицо уже посинело. Струйка слюны поблескивала в седой щетине подбородка, темнела серым пятном на казенном белом халате.
Небольшая прикроватная тумбочка с пыльными следами подошв валялась, опрокинутая, на полу, среди осколков большой старой фаянсовой кружки для кофе.
Збигнев Дмоховский повесился на обыкновенном электрическом шнуре.
В состоянии генерала Отто фон Мальдера наступили те редкие минуты, когда неожиданно уходила отупляющая, выматывающая боль, прояснялось сознание, появлялась способность отчетливо мыслить, говорить, верно оценивать события. В последние двое суток такое приходило к нему всего трижды. Таяли галлюцинации, исчезал бред, уходили кошмары, и наступали полчаса-час реального ощущения мира, самого себя, окружающих. Дважды это происходило с ним ночью, когда все вокруг забывались тревожным, поверхностным сном и бодрствовали только несколько офицеров из боевого охранения. В эти недолгие минуты отдыха Отто фон Мальдер находился наедине с самим собой. Ах как ему необходим был в это время Квидде! Но Герберт, измученный бессонницей, постоянным нервным напряжением, ответственностью за судьбу группы, именно в эти мгновения сваливался как подкошенный и засыпал только потому, что фон Мальдеру становилось хоть ненадолго лучше. Малейший стон генерала, почти незаметное движение, даже перемена ритма дыхания фон Мальдера – и гауптман Квидде открывал глаза. Но минуты отдохновения уже заканчивались, вновь вступала в измученное тело фон Мальдера изнурительная, испепеляющая, страшная боль, и он терял над собой контроль, снова начинались бред, галлюцинации. Все с самого начала. В такие минуты Герберт Квидде не смыкал глаз.
Сегодня в третий раз боль отступила, к счастью, тогда, когда Квидде был рядом. Он стоял на коленях перед генералом, обтирал ему мокрое, пышущее жаром лицо и нервно посматривал на часы.
Уже прошло сорок пять минут сверх условленного времени, которое было дано Дитриху Эберту для возвращения к месту стоянки группы. Солнце давно село, и нужно было бы начинать хоть какие-либо действия из того, что было так тщательно и расчетливо запланировано Гербертом Квидде. Поэтому Квидде нервничал, но старался сделать все, чтобы генерал этого не заметил. Он улыбался фон Мальдеру, шутил с ним, радовался тому, что генерал пришел в себя, и вообще вел себя так, словно все идет как следует. Единственное, что он позволял себе, – изредка бросать взгляд на циферблат часов, когда-то подаренных ему Отто фон Мальдером.
– Не смотри на часы, – вдруг сказал генерал. – Они не придут.
– У нас еще уйма времени, – стараясь придать интонацию беспечности своему голосу, быстро ответил Квидде. – Мы спокойно можем подождать еще полчаса. Хотите воды?
Фон Мальдер отрицательно покачал головой.
– Они не придут, – твердо сказал он. – Их уже нет. Я почти вижу, как это случилось.
Квидде испугался: генерал произнес то, о чем он только что подумал сам.
– Нет! Нет!.. Нет, господин генерал, – торопливо сказал Квидде.
Но фон Мальдер будто бы даже и не услышал его возражений.
– Сколько крови пролито напрасно, – печально сказал он. – Зачем? Во имя чего? Во имя бездарных демагогических лозунгов, похожих на торговую рекламу, на заклинания? Во имя идеи, сочиненной десятком клинических маньяков? И ради этого целые народы втянуты в чудовищную бойню?.. Господи! Какой ужас!..
Квидде был искренне потрясен. Такого он никогда не слышал от фон Мальдера! Уже несколько лет они были неразлучны, бывали моменты, когда фон Мальдер был достаточно откровенен с Гербертом Квидде и не стеснялся при нем выражать свое недовольство действиями старшего командования, впрямую называя имена своих бывших однокашников, которые заняли главенствующие посты в армии, но остались, с точки зрения генерала фон Мальдера, посредственностями. Но то, что сейчас услышал Квидде, было произнесено генералом впервые.
– Что вы говорите?! – пробормотал Квидде. – Как вы можете это говорить, Отто?!
Генерал посмотрел Герберту Квидде прямо в глаза и отчетливо произнес:
– Я все могу, Герберт. Меня уже нет. Я – мертв.
– Прекратите, Отто!.. – чуть не закричал Квидде. – Умоляю вас, возьмите себя в руки... Осталось совсем немного! За вами стоят пятьдесят боевых офицеров. Я гарантирую успех прорыва. Завтра вы будете по ту сторону линии фронта!
– Не будет никакого завтра. Ни у тебя, ни у меня, ни у этих несчастных пятидесяти измученных, одичавших и обманутых... Если бы ты знал, как мне тебя жаль, мой дорогой, мой верный, мой умный, красивый мальчик! Мы проиграли с тобой все – жизнь, нацию, войну...
– Отто, война еще продолжается! – твердо сказал Квидде.
Фон Мальдер сочувственно улыбнулся Квидде, взял его руку в свою:
– Нет, мой родной. Люди, которые, еще не закончив войну, стали распахивать и засеивать землю, уже ее выиграли. Я не хочу больше жить. Помоги мне, пожалуйста, Герберт.
Как ни ужасно прозвучала просьба генерала, Квидде поймал себя на том, что за последние двое суток эта мысль не раз закрадывалась в голову и ему самому. «Боже, пошли ему легкий конец...» – думал Герберт, глядя на страдания фон Мальдера. Были мгновения, когда он страстно желал смерти генералу. Вчера ночью, в бункере, фон Мальдеру было особенно плохо. Невероятные боли ослабили его волю настолько, что он, уже не контролируя себя, по-звериному завыл, заметался в бреду и столкнул искалеченными ногами с себя плед. Вокруг распространился смрадный запах заживо гниющего человеческого мяса. Вот тогда Квидде впервые открыто подумал о том, что если он сейчас положит на лицо Отто фон Мальдера маленькую подушку, захваченную вместе с пледом из дома Циглеров, и совсем ненадолго прижмет ее – конец фон Мальдера будет выглядеть совершенно естественно. Группа получит возможность быстро передвигаться, и у Квидде развяжутся руки. Но вчера ночью он ничего не смог с собой поделать. В голову полезли сентиментальные воспоминания, теплилась сумасшедшая надежда на помощь Аксмана, яркими картинами представлялся успешный прорыв и победный вынос генерала фон Мальдера через линию фронта... И Квидде задавил в себе желание ускорить конец генерала. Но сейчас он сам просит его об этом!
– Я не смогу, Отто, – тихо сказал Квидде.
– Сможешь, – жестко проговорил фон Мальдер. – Я тебя хорошо знаю, мой мальчик. Неужели тебе хочется, чтобы через два дня я скончался от гангрены в лагере для военнопленных? Ты же любил меня, Герберт. Я очень устал...
– Выстрел может привлечь внимание, – негромко произнес Квидде.
– А ты не стреляй, – улыбнулся генерал.
Герберт Квидде поцеловал руку генерала и умоляюще посмотрел ему в глаза.
– Otto... – прошептал он, и подбородок у него задрожал.
– Я тебя очень прошу об этом, – тихо сказал Отто фон Мальдер.
Квидде проглотил комок, расстегнул на груди фон Мальдера мундир и снял с его лба влажный охлаждающий компресс. Потом он вытащил из ножен обоюдоострый эсэсовский кинжал.
В сердце Герберта Квидде вдруг неожиданно вступила такая щемящая детская жалость, такое отчаяние, что он чуть не разрыдался.
– Прощайте, Отто... – еще проговорил он. Голос у него дрожал. – Я так любил вас... Я вам стольким обязан...
– Пожалей меня, Берт, – глухо сказал генерал. – Не заставляй меня раздумывать. Я жду...
Он зажмурился. Квидде приставил острие клинка к левой стороне груди генерала.
– Чуть ниже, – сказал генерал, не открывая глаз. – Чуть ниже.
Квидде переставил клинок ниже и двумя руками сильно нажал на рукоять кинжала. Почти без сопротивления клинок весь вошел в сердце Отто фон Мальдера. Послышался только тихий треск, словно разорвался небольшой кусок истлевшего полотна.
– А-а-а-ах...
Фон Мальдер открыл рот, захрипел и конвульсивно дернулся. Глаза у него широко открылись. В них не было ни боли, ни испуга – только удивление.
Квидде легко вынул кинжал из груди генерала и сразу же зажал рану компрессом, чтобы не хлынула кровь. Подержал немного, потом слегка приподнял компресс и внимательно оглядел рану. Крови было совсем мало. Он снова прикрыл рану компрессом и застегнул мундир генерала на все пуговицы.
Облегченно выдохнул воздух, распиравший грудь, и несколько раз воткнул клинок кинжала в землю – очистил его до тускло мерцающего серого блеска с темной готической вязью, протер краем пледа и спрятал в ножны. Взял горячую руку генерала, попытался прощупать пульс. Пульса не было. Осторожно, двумя пальцами, он опустил веки Отто фон Мальдера и увидел, как из уголков его мертвых глаз к седым вискам поползли две мутноватые слезинки.
... На свежем могильном холмике лежала генеральская фуражка.
– Генерал Отто фон Мальдер скончался с верой в победу нации. Ему было тяжелее, чем любому из нас, но он до конца оставался преданным идеям фюрера, – негромко, но внятно говорил гауптман Герберт Квидде, не сводя глаз с людей, окруживших могилу.
Вокруг стояло несколько десятков страшных, оборванных, увешанных оружием фигур. Отупевшими, потухшими глазами они смотрели в одну точку – на фуражку генерала. Только один из всех, стоявший почти вплотную к могиле, напротив Квидде, – совсем еще юный лейтенант с тонким, красивым и нервным лицом – не отрывал глаз от гауптмана. Квидде уже давно заметил лейтенанта, но события последних дней начисто выключили этого мальчика из его поля зрения. «Он погибнет при первом же столкновении... Его нужно держать рядом, может быть, тогда его удастся сохранить...» – подумал Квидде. На мгновение их глаза встретились, и Квидде решил, что, если останется жив, этого мальчика он никуда от себя не отпустит. Он, Герберт Квидде, станет для него тем, кем был для него самого Отто фон Мальдер...
– Мы – цвет немецкой армии, – продолжал Квидде. – Мы – основа нации. Перед нами самое слабое звено в цепи окружения. Через двадцать минут мы начнем прорыв именно на этом участке. Я совсем не обещаю, что все вы останетесь в живых. Вы – профессионалы и должны знать, на что вы идете. Итак, внимание!
И прежде чем развернуть конкретную задачу с учетом всех привходящих – рельеф местности, численное соотношение сил противника и собственных сил, минимум два запасных варианта на случай непредвиденных осложнений и так далее – и по возможности постараться определить действия каждого в выполнении этой задачи, Квидде еще раз, уже совершенно намеренно, столкнулся взглядом с юным красивым лейтенантом и увидел в его глазах неприкрытое ожидание призыва. «Если в такой момент он может думать об этом, его нужно будет вытащить из пекла любой ценой!..» – пронеслось в голове Квидде.
– Итак, повторяю, внимание! Первое...
В это же самое время в замке, в большом зале, отданном под оперативную группу «Сев», подполковник Юзеф Андрушкевич обзванивал всех командиров подразделений. Наступал вечер, и нужно было подвести итоги работ первого дня, дать сводку в штаб армии.
– Сколько? – кричал Андрушкевич в трубку. – Записываю! Давай! Овса – сто четыре гектара... Понял! Ячменя... Сколько? Ага! Понял. Пятьдесят три и три сотых... И что еще? Вики? Это что такое? Понятия не имею! Погоди!.. – Андрушкевич обвел глазами всех в зале и крикнул:
– Что такое «вика»? Кто знает? С чем это едят? – Ему никто не смог сразу же ответить. Он презрительно махнул рукой: «Ну неучи, ну что с вас спрашивать!» – и снова закричал в трубку: – Значит, сколько вики посеяли? Девять и шесть десятых гектара. Замечательно! Записал, записал!.. Молодец! Спасибо. К Пасхе готовитесь? Давайте, давайте! Прямо на поле!.. Привет!
Он бросил трубку одного телефона и стал названивать по другому.
Только что вернулся в город командир советской дивизии полковник Сергеев. Вместе со своим начальником разведки и двумя штабными офицерами он объезжал все участки боевого охранения и места расположения подразделений, которые в случае приказа о наступлении должны будут выступить первыми и поэтому в пахоте и севе участия не принимали. Заняв исходные позиции, части стояли в «готовности номер один» и ждали приказа.
Сейчас полковник Сергеев устало сидел у края большого стола и негромко, чтобы не мешать Андрушкевичу разговаривать по телефону, говорил своему заместителю по технической части подполковнику Хачикяну:
– Начинайте посылать все свободные машины на пахотные участки. До наступления полной темноты с полей вывезти всех. Никого не оставлять там на ночь. Очень опасно...
Франтоватый, с веселыми жгучими глазами и любовно ухоженными усиками, как у киноартиста Адольфа Менжу, подполковник Хачикян почтительно стоял перед ссутулившимся, пропыленным командиром дивизии.
– Виноват, товарищ полковник... Забираем с полей только наших? – спросил Хачикян и тут же пояснил: – Это я к тому, чтобы знать, сколько машин посылать.
– Всех! Наших, поляков, союзников! И всех развезти по местам расположения подразделений. И никакой самодеятельности. Проследите лично, пожалуйста.
– Слушаюсь, – огорченно сказал Хачикян, у которого на сегодняшний вечер были уже совершенно иные планы. – А сельхозтехнику? Как с ней?
Андрушкевич не сумел дозвониться и поэтому услышал последнюю фразу зампотеха. Он бросил трубку и тут же вклинился в разговор:
– Хачикянчик, выброси ты из головы сельхозтехнику! Ты людей вывози. А техника пусть остается. Кто ее тронет? Все равно тебе завтра к шести утра народ обратно на поля везти...
– Но у вас же завтра Пасха, Юзек! – ухмыльнулся Хачикян в предвкушении праздничного стола.
– Вот в поле и отпразднуем. Потому что послезавтра нас вполне могут снять с места и двинуть вперед. Понял, Арташесович?
Хачикян вопросительно посмотрел на полковника Сергеева. Но тот не ответил на его безмолвный вопрос и не подтвердил сказанное Андрушкевичем. Он просто постучал пальцами по столу и посмотрел мимо Хачикяна.
– Вас понял, – сказал Хачикян. – Разрешите выполнять, товарищ полковник?
– Действуйте.
Хачикян очень красиво взял под козырек, четко, с подчеркнутым щегольством отменного строевика, которое так охотно всегда демонстрировали офицеры интендантских служб, повернулся на сто восемьдесят градусов и направился к выходу. В дверях он неожиданно столкнулся с Валеркой Зайцевым, который влетел в зал как сумасшедший. Валерка не посторонился, не попросил прощения, а сразу же, обращаясь к Сергееву и Андрушкевичу, громко и горестно доложил:
– Товарищ полковник! Товарищи... У нас в городе «чепе»!
Уже смеркалось. В ожидании машин неподалеку от палаток медсанбата на мешках с зерном, на разостланном брезенте, на расстеленных шинелях, на голой земле сидели, курили, валялись и просто вповалку спали измученные тяжелым крестьянским днем солдаты и младшие офицеры пяти армий – России, Польши, Америки, Англии и Франции.
Единственный представитель вооруженных сил Италии – Луиджи Кристальди возился с двигателем санитарного «газика». После недолгих, но яростных препирательств с медсанбатовским шофером Мишкой, который возомнил себя начальником всего автопарка батальона, Луиджи удалось убедить его сменить диафрагму бензонасоса санитарного «газика». Мишке ужасно не хотелось ничего делать, и он, по своему обыкновению, орал, что лучше этого «газика» машины не найти и придирки Луиджи не имеют никаких оснований. Кристальди уже успел снять бензонасос с двигателя, разобрал его и совал в нос Мишке вспученную и даже в одном месте прорванную диафрагму и тоже орал на Мишку. Тому ничего не оставалось делать, как пойти к Зинке и выклянчить кусок компрессной клеенки на изготовление новой диафрагмы. Тем более что претензии Кристальди были целиком и полностью подтверждены худеньким пожилым старшиной в очках, Михаилом Михайловичем, с которым Мишка спорить не рискнул, решив, что Михаил Михайлович может пригодиться ему в дальнейшей его неправедной шоферской жизни. Луиджи закатил горячую благодарственную речь, адресованную Михаилу Михайловичу, и при помощи медицинских ножниц сотворил новую диафрагму. Теперь он затягивал последние гайки крепления бензонасоса на двигателе и что-то даже напевал.
Серж Ришар подогнал свой трактор к бронетранспортеру и униженно клянчил «еще одно» ведро солярки.
– Не дам! – кричал механик-водитель. – Ты у меня и так черт-те сколько выкачал! И вообще я на речку еду! У людей завтра Пасха, а я как чушка грязный! Отвали со своим трактором!..
Джеффри Келли, Майкл Форбс и польский подпоручик, сидя на мешках с зерном, играли в покер неизвестно откуда появившейся засаленной колодой карт. Поляк блистательно «блефовал» и выигрывал. Джефф, вне себя от злости, уже готов был вцепиться ему в глотку, а Форбс только похохатывал и с уважением разглядывал каменное лицо польского подпоручика.
Около телеги с бочкой для воды сидели два старшины – Михаил Михайлович и Невинный.
– Вот как есть сто двадцать три кило, и грамма сбросить не могу, – жаловался Невинный Михаилу Михайловичу. – Уж чего только я над собой не делал!..
– Проблема, – вежливо говорил худенький старшина в очках.
Рядом с ними на животе лежал красивый поляк-молотобоец и все время поглядывал в сторону открытой медсанбатовской палатки, откуда доносился смех Зинки Бойко.
Вокруг гражданского ремонтника расселись несколько польских солдат и союзников. Опасливо оглядываясь на молотобойца, ремонтник тихо гнул свою хозяйскую линию:
– Ну распахали... Ну засеяли... И уйдете. А как потом делить эту землю?
Поляки по-крестьянски скребли в затылках, строили самые разные предположения, сами же отвергали их, разводили руками. Союзники напряженно переглядывались, старались понять, о чем идет речь. Ясно было только одно – дело очень важное.
А над темным взрыхленным и наполовину засеянным полем плыла старинная узбекская песня – «Кельмадинг». Полтысячи лет тому назад эту песню сочинил Алишер Навои, и сегодня голос Тулкуна Таджиева, поющий ее бессмертные строки, странно и дивно звучал между польской землей и весенним польским небом.
Прекрасную печальную песню пел старший сержант Красной Армии Тулкун Таджиев. Он восседал на патронном ящике у своей полевой кухни перед большой кастрюлей с водой. Напротив него на корточках сидел лейтенант Рене Жоли. В два кухонных ножа они чистили картошку. Очищенная картофелина с нежным всплеском падала в кастрюлю с водой, брызги летели в лицо близко сидящего Рене, но он не обращал на это ни малейшего внимания и затаив дыхание вслушивался в незнакомый язык, в непривычную мелодию...
– Это мы с тобой на завтра начистим – и порядок, – прервав песню, сказал Тулкун Рене. – А завтра с утра...
– Я все прекрасно понял!.. Все понял! – торопливо перебил его по-французски Рене. – Пожалуйста, продолжай петь! Пой, пожалуйста, Тулкун...
И Тулкун запел «Кельмадинг» дальше. И снова песня поплыла над полем.
В перевязочной палатке покуривали Васильева и Зинка. Зинка поставила ногу в изящном сапожке на красно-синий резиновый мяч с желтыми полосками посредине – катала его по дощатому настилу, не выпуская из-под подошвы, разглядывала через поднятый полог палатки лежащего неподалеку красивого молотобойца.
– Вы поглядите, парень-то какой, Екатерина Сергеевна, – рассмеялась Зинка, не отрывая глаз от молотобойца.
– Одерни юбку, львица светская! – приказала Васильева. – Он же глаз не сводит.
Но Зинка и не подумала выполнить приказание. Она сняла ногу с мяча и легко вытолкнула его носком сапога из палатки. Мяч покатился к молотобойцу. Зинка встала, сладко потянулась и направилась вслед за мячом.
– И когда ты уймешься? – усмехнулась Васильева.
– Да, видать, скоро, – не оборачиваясь, ответила Зинка.
На берегу узенькой речки вдоль прибрежного кустарника Вовка вел за уздечку свою лошадь. На спине лошади верхом сидела Лиза и что-то увлеченно рассказывала Вовке, размахивая руками. Так как она пользовалась мешаниной из трех-четырех языков, то Вовка, естественно, многого не понимал, смеялся и переспрашивал ее. Он был непривычно раскован – подсказывал ей нужные слова, радовался, когда она верно повторяла их, хохотал, когда ей не удавалось произнести какое-нибудь слово правильно, и, ведя лошадь вперед, все время оглядывался на нее счастливыми глазами. Она наклонялась к нему, старалась заглянуть ему в лицо, дотронуться до его стриженого затылка. Он ждал этого прикосновения, уже не шарахался от нее, наоборот, замедлял шаг, ноги у него начинали слабеть.
Вода в реке совсем потемнела – из светло-фиолетовой стала черно-зеленой. С ее поверхности ушли светлые блики и серый отблеск дневного неба, и от этого быстрое течение реки почти перестало быть заметным. Казалось, что к вечеру речка устала и решила на ночь приостановить свой бег.
Сидя на спине неоседланной лошади, в своем коротком белом халатике поверх длинного вечернего платья, Лиза болтала как сорока, кого-то изображала, говорила на разные голоса – от хриплого баса до какого-то мяуканья, и рассказ ее был наверняка очень интересен и смешон. Но Вовка уже и не пытался ничего понять – он был счастлив тем, что слышит Лизу и что ее голос и рассказ обращены к нему одному. Он повернулся к ней, посмотрел на нее снизу вверх, а она тут же наклонилась и погладила его мягкой рукой по лицу. И Вовка, неожиданно для себя, вдруг поцеловал ее руку.
– О Вовка... – простонала Лиза и даже замотала головой от благодарности.
Послышался нарастающий рев сильного мотора, и, подминая гусеницами прибрежный кустарник, к воде с шиком подлетел бронетранспортер. Из него выскочил чумазый механик-водитель, увидел Лизу на лошади и Вовку и крикнул, сбрасывая с себя ватник:
– Ну и как оно? В порядке?
– Что? – не понял Вовка и улыбнулся ему.
Водитель бронетранспортера стащил с себя гимнастерку, нательную рубаху... И через три секунды остался в одних белых армейских кальсонах с завязками у щиколоток.
Вовка отвернулся, дернул лошадь за уздечку и хмуро повел ее дальше. Лиза растерянно оглянулась на голого механика-водителя. До бронетранспортера и его веселого хозяина было метров сорок. «Сумасшедший какой-то...» – подумал Вовка, продираясь с лошадью сквозь кустарник. Ему было слишком хорошо и спокойно до появления этого дурака с его бронированным чудовищем, и поэтому связываться сейчас с ним Вовке совершенно не хотелось.
Но веселье распирало механика-водителя. Он с наслаждением зашлепал босыми ногами по воде и добродушно крикнул вслед Вовке:
– Я говорю, как она по этому делу? Оформил?
Лошадь, Лиза и Вовка были уже по другую сторону кустарника. И можно было бы пойти дальше, не обращая внимания на глупые выкрики водителя бронетранспортера. Но Вовка решительно остановился. Предчувствуя нарастающее напряжение, Лиза сверху вцепилась Вовке в плечо и умоляюще показала знаками, чтобы он двигался дальше. Но Вовка резко сбросил с плеча Лизину руку.
– Соображаешь, чего мелешь? – злобно крикнул Вовка и весь покрылся пятнами. – И чего ты раздеваешься при девушке? Совсем одичал?
