Владимир Кунин
Привал
Носилки с генералом несли по очереди. Менялись через каждые пятьдесят метров. Те, кому доводилось держать ручки носилок у ног генерала, задыхались от гангренозного запаха, идущего из-под пледа, которым генерал был укутан по самую грудь.
Полчаса тому назад пришлось срочно покинуть бункер. Какая-то русская команда на трех грузовиках, один из которых вез отделение охраны, а два других были заполнены обычной солдатней, орущей свои варварские песни, проследовала совсем рядом с бункером в направлении фольварка герра Циглера. Вполне вероятно, что, наткнувшись в этом фольварке на след, оставленный гауптманом Квидде, лейтенантом Эбертом и верзилой в русском военном ватнике, команда поднимет тревогу и бункер будет через час-полтора обнаружен.
Конечно, из отделения охраны и пятнадцати поющих дураков можно было бы сделать в одно мгновение кровавое месиво, но где гарантии, что это не будет услышано больше никем? Квидде доложил обо всем этом почти ничего не понявшему генералу и от его имени приказал начать немедленную передислокацию. Куда – он еще не знал. Единственное, что он понимал отчетливо, – уходить в глубину леса было бы неразумным. При относительной безопасности группа окажется в полном неведении о происходящем вокруг, потеряет контроль над обстановкой и возможность выбора слабого звена линии фронта для попытки прорыва. Поэтому было решено двигаться по кромке леса, ориентировочно в ста метрах от его края, параллельно шоссе.
– Замри! Ложись!..
И нет страшной, готовой на все, вымотанной офицерской группы. Ни один кустик не шевельнется. Будто и не было пятидесяти с лишним человек. Тишина. Приятно иметь дело с профессионалами.
Но сквозь тишину леса – натужный вой автомобильных моторов. Вот машины совсем рядом. Они ползут не по шоссе, а по самой кромке леса. Колеса грузовиков вязнут в сырой земле, буксуют. В каждом кузове солдаты с оружием. Сквозь толщу деревьев не разглядеть, поляки это или русские. Остановился один грузовик. Высыпались из него солдаты, растянулись цепью, стали поудобнее устраиваться, раскладывать оружие, боеприпасы. Кто-то уже корежит консервную банку десантным ножом, кто-то пытается соорудить костер.
Метров через триста остановился второй грузовик.
Тоже разгрузился, пополз за первым. Дальше – третий, четвертый...
– Они оцепляют поля, – прошептал гауптману лейтенант Эберт.
– Тихо. Вперед!..
Через разминированное поле пустые грузовики выползли на шоссе и, наращивая скорость, разбрасывая задними колесами налипшие ошметки грязной земли, пошли к городку.
– Надо уходить глубже в лес, – снова прошептал Эберт.
– Заткнитесь. Вперед, я сказал!
Отто фон Мальдер почувствовал, как его подняли и понесли. Ветки низкого кустарника постоянно задевали снизу за брезент носилок. Несмотря на то что между телом фон Мальдера и носилками лежало вчетверо сложенное одеяло фрау Циглер, генералу казалось, что кто-то все время пытается незаметно для всех распороть снизу носилки и он, фон Мальдер, вот-вот выпадет через этот разрыв, останется лежать на холодной сырой земле, а те, кто его несет, ничего не заметят и пойдут с пустыми носилками дальше... Он уже слышал треск разрывающегося брезента, сердце его сжималось от ужаса, крик застревал в горле. От мысли, что сейчас он останется совершенно один, неподвижный и бессильный, его бил озноб и в глазах возникала снежная вьюга. Тело пронизывал жесточайший холод, в мозгу всплывали и перемешивались два события, стоящие друг от друга на расстоянии двух лет, объединенные только одним – зимой. Он никак не мог вспомнить, что было раньше – аэродром в Полтаве или Сен-Жермен... Холод, вьюга, снег. За полгода до войны с Россией, в январе сорок первого года, он был командирован в штаб группы армии Рундштедта в Сен-Жермен, близ Парижа, для участия в военной игре. В ней отрабатывалось «наступление из Румынии и южных районов Польши на Киев и русский юг». Он видел лица, слышал голоса полковника Гейма – начальника штаба шестой армии, полковника Велера из одиннадцатой армии, полковника Цвиклера из танковой группы Клейста... В нападение на Россию они играли три дня – с тридцать первого января по второе февраля сорок первого... Спустя три года после неудавшегося покушения на Гитлера застрелился полковник Велер, иначе бы его повесили, как и всех заговорщиков... Почему так холодно? Откуда эта вьюга, поземка?.. Он уже не чувствует собственных ног от холода. Он закоченел... Он сейчас упадет! Это аэродром в Полтаве... Тоже январь, только сорок третьего... Почему рядом Рундштедт?! Это он там стоял – Отто фон Мальдер!.. Ах как тяжело ему было тогда в Полтаве!.. Но почему же так холодно?! Почему такой мороз, откуда столько снега?.. Тогда, в сорок первом, в Сен-Жермен было же решено, что Полтава – это «южное направление»!.. На полтавском аэродроме он впервые вслух позволил себе усомниться в незыблемом. Их было двое – он и адъютант Гитлера, тогда еще полковник, Пауль Шмундт, его старый приятель по академии. Шмундт – доверенное лицо Кейтеля и Йодля. Боже мой, неужели никто не слышит, что брезент носилок уже расползается и он сейчас выпадет на землю?! Неужели этого так никто и не заметит?.. Он спросил Шмундта, нужна ли вообще была война с Россией... И Шмундт ответил, что, по словам фюрера, эта война все равно должна была начаться. «Чего же стоило подписание пакта о ненападении?» – спросил тогда фон Мальдер. На это Шмундт ответил, что очень огорчен душевным состоянием своего старого товарища Отто фон Мальдера и пусть это навсегда останется между ними...
У фольварка Циглеров, где еще вчера пряталась вся немецкая группировка, стояло три военных грузовика. Два тупорылых «ЗИСа», один «студебекер» и «джемси».
Вместе с отделением охраны и полувзводом солдат водители таскали из амбаров герра Циглера в кузова своих машин мешки с посевным зерном, выкатывали из могучих каменных сараев плуги, бороны, сеялки...
Старшим этой команды был юный младший лейтенант. В сорок втором году он окончил сельскохозяйственный техникум, а в конце сорок четвертого – пехотно-пулеметное училище. Сегодня с утра его сельхозгруппа сформировалась из вновь прибывшего вчера пополнения, и младший лейтенант был счастлив этому обстоятельству.
Он так и не научился командовать опытными фронтовиками и сейчас с удовольствием отрабатывал «командные навыки и офицерский голос» на стриженых новичках, которым удалось родиться на год позже его появления на свет.
– Веялку, веялку-то зачем выволокли?! – кричал он неестественно строго. – Немедленно – на место! Веялка понадобится только осенью. Вот вы! Фамилия?
– Моё?.. – Растерянный новобранец испуганно уставился на младшего лейтенанта.
– Что еще за «моё»? Фамилия – женского рода. Не «моё», а «моя». Фамилия?
– Мокшанцев...
– "Рядовой Мокшанцев"!
– Рядовой Мокшанцев...
– То-то! Давай, Мокшанцев, беги в дом, пошуруй там веревок покрепче. Сейчас свяжем инвентарь – и на буксир.
– Хозяева ругать не будут? – оробел Мокшанцев.
Стараясь придать своему голосу максимум насмешливой грубости, младший лейтенант изобразил «старого вояку» и закричал с хриплым хохотом:
– Эти хозяева знаешь еще когда драпанули? А ну, одна нога здесь, другая – там! Марш, без разговорчиков!
Стоя на одном месте, он еще покричал немного на всех, покрутился, а потом вдруг не выдержал переполнявшей его щенячьей радости, сбросил ремень с пистолетом, шинель и вприпрыжку побежал к сараю помогать солдатам выкатывать тяжеленный широкозахватный многолемешный плуг фирмы «Золлинген». Обдирая свои худенькие руки о станину, он кричал протяжно и звонко, совсем не по-командирски:
– Э-э-эй, взяли! Еще ра-а-азик!.. Еще ра-а-аазик!.. Еще раз!
В его голосе было нескрываемое торжество: каждая его команда, каждый его «ра-а-азик!» чуть ли не на метр подвигал неподъемную золлингеновскую махину, и спустя полминуты плуг уже стоял во дворе, а водитель «джемси» задом подгонял свой грузовик без кабины к буксировочному кольцу плуга.
Но в это время из глубины дома на крыльцо вышел, шатаясь, рядовой Мокшанцев. Он даже не смог спуститься по ступеням. Бледный, ошеломленный, он привалился к дверному косяку и застонал от ужаса. Тут же его вырвало.
– Младшой, а младшой! Гляди-ко... – Старослужащий шофер «ЗИСа» дернул младшего лейтенанта за рукав гимнастерки и показал ему на Мокшанцева.
Рвотные спазмы сотрясали тело новобранца. Чтоб не упасть, он цеплялся за дверной косяк, и лицо его было искажено страхом и страданием.
– Ты чего?! – испуганно крикнул младший лейтенант – ему показалось, что Мокшанцев ранен.
Но тот не смог ничего ответить. Слабой рукой он махнул в глубину дома и снова ухватился за косяк.
Двустворчатые двери большой комнаты были распахнуты настежь, но все вбежавшие в дом остановились в проеме этих дверей, будто наткнулись на невидимую стену. Под раскрашенной фотографией лейтенанта немецкой армии, у стены лежали четыре трупа – вся его семья. Отец, мать, сестра и бабка. У всех четырех горло было перерезано от уха до уха. Черные, вывернутые наружу одинаковые раны, почти отделившие головы от тел, уже засохли. Крашеный пол в комнате был весь покрыт сухой глянцевитой пленкой почерневшей высохшей крови. След ее вел в короткий коридор и выходил на крыльцо.
Огромная хозяйская собака лежала между трупами и дверью. Она была неподвижна в своем горе. Она только приоткрыла и снова закрыла свои почти неживые глаза.
На секунду младшему лейтенанту показалось, что он сейчас потеряет сознание. Такого он никогда еще не видел. Пол качнулся у него под ногами, и он по-детски слабеньким, дрожащим голосом негромко выкрикнул:
– Ой, что же это?! Зачем?..
Три старослужащих водителя с «джемси» и двух «ЗИСов», не сговариваясь, оттерли его и новобранцев от дверей, и один из них сказал:
– Похоронить бы надо...
– В комендатуру сообщить, – сказал другой.
– Ну-ка геть отсюда! – прикрикнул третий на младшего лейтенанта и перепуганное стриженое пополнение. – Чего уставились? На это смотреть не обязательно! Все на свежий воздух! Айда по-хорошему... Сдавай, сдавай назад!
Три шофера и несколько человек из отделения охраны похоронили хозяев фольварка за домом, под старой яблоней. Насыпали на четверых один холмик.
Спустя час машины были уже нагружены мешками с зерном и продовольствием, обнаруженным шоферами в огромном циглеровском подвале. Плуги, бороны и сеялки сцепили цугом и закрепили на задних форкопах «ЗИСов». «Джемси» должен был тащить широкозахватный золлингеновский плуг.
Со двора тронулись медленно, без шума, без разговоров. Лишь бороны и сеялки, сцепленные между собой, лязгали за задними бортами машин.
К двенадцати часам дня почти все соединения, освобождавшие Западное Поморье Польши, получили из штаба фронта решение Военного совета о проведении весенней пахоты и сева силами Войска Польского совместно с советскими частями Белорусского фронта. Дивизии полковника Сергеева и генерала Голембовского оказались равными в числе прочих, хотя и претендовали на приоритет в этом удивительном для войны начинании. Истинные же виновники всего – экипаж танка Т-34 с позывным «Варшава-девять», – отруганные и наказанные за использование боевой машины не по назначению, стояли на исходных позициях, далеко от крестьянских страстей, драили свой танк, отлаживали двигатель – готовились к наступлению, которое должно было начаться в ближайшие два-три дня.
Всеми работами но проведению пахоты и сева в районе этих двух дивизий командовал двадцативосьмилетний подполковник Юзеф Андрушкевич.
Андрушкевич никогда не имел никакого отношения к сельскому хозяйству и поэтому, не отягощенный конкретными знаниями, чувствовал себя на этом неожиданном аграрном посту более чем раскованно.
Весенне-полевые заботы потребовали самого большого помещения в замке, занятого дивизионными штабами. В огромный зал была протянута связь чуть ли не со всеми советскими и польскими подразделениями. На столе громоздились телефоны, в углу сидел радист. С утра в зале постоянно толпился народ. Кто уезжал, кто приезжал, кто-то на кого-то жаловался, а кто-то кого-то и материл! Только, конечно, не при командирах дивизий. При полковнике Сергееве и генерале Голембовском даже самые отъявленные ругатели старались выражаться так благопристойно, красиво и кругло, как если бы вдруг средневековым лесным разбойникам захотелось сыграть пьесу из жизни благородных пэров и лордов.
Единственный, кто оставался самим собой в любой обстановке, был Юзеф Андрушкевич. Сейчас он как раз говорил по одному из телефонов с комендантом города Анджеем Станишевским – правой рукой замполита в этой сельхозакции.
Станишевский доложил о том, что не далее как пять минут тому назад комендатуру посетили освобожденные из плена старшие офицеры союзных войск с просьбой принять от них посильную помощь в этом «невиданном по гуманизму, замечательном деле», равнодушными к которому они оставаться не могут.
– Прекрасно! – сказал Андрушкевич. – Выдели союзникам несколько машин из тех, которые освободились от переброски боевого охранения. Не хватит – перевезем их на пахотные участки в два рейса. Очень трогательно с их стороны!
– Твоя ирония неуместна, – строго заметил ему генерал Голембовский и недобро фыркнул.
– Одну секунду, Анджей!.. – Юзеф Андрушкевич прикрыл ладонью трубку и сказал Голембовскому: – Я – политработник, товарищ генерал. А политработник должен быть ироничным, веселым человеком. Иначе все вокруг него будут подыхать от тоски и скуки... А потом у меня свой счет к нашим доблестным союзникам. – Он приоткрыл трубку и сказал в телефон: – Слушаю тебя, Станишевский! Докладывай дальше.
– Командир кавполка майор Нестеренко не дает лошадей. Устроил жуткую истерику! – сказал Анджей.
– То есть как не дает лошадей?! – возмутился Андрушкевич. – Минутку! Оставайся на связи... – Он повернулся к полковнику Сергееву и обескураженно произнес: – Петр Семенович! Этот ваш Нестеренко, командир кавполка, лошадей не дает... Он что, с ума сошел?
– Ох этот Нестеренко, – простонал полковник Сергеев и встал из-за стола. – Ему все кажется, что сейчас девятнадцатый год и он в Первой конной армии! Придется ехать. Ну я ему сейчас всыплю!
Андрушкевич представил себе, как полковник Сергеев будет тихим, интеллигентным голосом разносить Нестеренко в пух и прах. Он уже не раз видел, как Сергеев разговаривает с провинившимся подчиненным. Самое страшное обвинение в устах Сергеева выражалось одной фразой, после которой пощады не бывало. «Вы – несерьезный человек», – говорил Сергеев, и душа обвиняемого в этом страшном грехе уходила в пятки. На секунду Андрушкевичу даже стало жалко симпатичного, веселого Нестеренко. Но лошади были нужны позарез, и Андрушкевич без особого труда погасил в себе на мгновение вспыхнувший было огонек сентиментальности и даже позволил себе мстительно ухмыльнуться.
– Будут тебе лошади, – уверенно сказал он в трубку, глядя вслед полковнику Сергееву. – Будут! Вы там с Зайцевым с инвентарем разберитесь. Слышишь, Станишевский? Чтобы все эти сеялки-веялки работали как часы. Ты меня понял?
– Так точно, товарищ подполковник!
В городской военной комендатуре в кабинете коменданта было не продохнуть. Кабинет был вшестеро меньше замкового зала оперативного штаба посевной, где царствовал подполковник Андрушкевич, а народу в кабинете (пропорционально величине помещений) находилось вчетверо больше.
Комендантский стол был завален схемами окологородских сельскохозяйственных угодий и картами районов, прилегающих к городу. Все стояли вокруг стола и хлебали из солдатских котелков суп алюминиевыми ложками.
Никакого обеденного перерыва не было. Просто работа сопровождалась обедом. Станишевский сидел на краю собственного стола. Телефонную трубку он прижимал к уху плечом, разговаривал с Андрушкевичем и одновременно доедал из котелка суп.
– С инвентарем уже все закрутилось, товарищ подполковник. Его свозят сейчас на один хуторок. Там Зайцев нашел отличную кузницу с инструментами, со всем необходимым... Даже с углем! Мы сколотили такую ремонтную бригаду, дали туда и наших, и гражданских. Командует там один старшина. Русский. Настоящий специалист... Из автобата. И весь инвентарь, требующий ремонта, мы сейчас направляем туда. Чтобы централизованно... Я туда еще кого-нибудь из союзничков подкину. А сейчас мы разбрасываем участки пахоты по подразделениям... Ну а как же? Конечно, с учетом дислокации!
Большая кузница стояла на пересечении трех сельских дорог, в равном удалении от нескольких хуторов и богатых хозяйств, расположенных вокруг. При кузнице был отличный крепкий каменный дом, в котором еще недавно жил со своей семьей местный кузнец. Судя по оставленным инструментам, целому ряду хитроумных самодельных технических приспособлений, по запасам отожженного угля, бывший хозяин кузницы был мастером высокой квалификации.
Вокруг кузницы уже были выстроены свезенные сюда плуги, бороны, культиваторы, сеялки самых разных типов. И для конной тяги, и для тракторной. Словно ожидая их починки, стояли тут же и два трактора: один – гусеничный, второй – колесный. Могучий советский бронетранспортер подтаскивал к кузнице третий трактор. Тоже колесный.
Польский солдат – слесарь-ремонтник – вместе с двумя местными гражданскими трудились над пятилапным конным культиватором, натягивали тугую длинную пружину на рукоять сектора наклона рыхлящих лап. Пружина все время соскакивала с зацепа и грозила отбить пальцы одному из троих. Поляки тихо переругивались, менялись местами и снова пытались натянуть и зацепить упрямую пружину.
Пыхтя двумя спаренными моторами, подполз бронетранспортер. Сдал назад, ослабил натяжение троса и выключил двигатели. Из бронетранспортера выскочили двое – отцепили трактор, трос свернули в бухту, забросили на задок транспортера. Один из них, механик-водитель, сержант с продувной физиономией, подскочил к культиватору, сразу же зашептался с польским солдатом. Поляк с трудом понимал его, а когда наконец сообразил, что этому жуликоватому сержанту требуется, кивнул в сторону кузницы, откуда доносились тупые ухающие звуки большого молота и звонкая трель маленького молотка – «ручника».
Сержант поманил своего напарника и юркнул в открытые двери кузницы. Помещение кузницы было просторным, широким. В углу стоял горн. От огромного меха тянулась длинная труба, уходящая вниз, под горн, и оттуда вместе с воздухом к вытяжному навесу летели искры. Сильно пьяный поляк в крестьянской одежде качал мех горна. Он сосредоточенно повисал на рукояти меха, стараясь не рухнуть.
Небольшого роста, худенький старшина Красной Армии, лет сорока, в очках, кожаном кузнечном переднике, стоял посредине кузницы, держал длинными клещами раскаленный лемех плуга на наковальне и давал «ручником» темп голому по пояс, скульптурно сложенному молодому польскому солдату в брезентовом фартуке и старой замызганной конфедератке. Молотобоец тяжелым молотом «оттягивал» лемех. Около неширокого окна, на верстаке, солдат Войска Польского наклепывал новые наральники на плоский пружинный зуб легкой бороны. На чистом полотенце были аккуратно разложены нарезанный копченый окорок, хлеб, жареная рыба, самодельный крестьянский сыр, домашняя колбаса.
– Вот это я понимаю! – восхитился механик-водитель бронетранспортера. – Вот это устроились славяне! А мы вам еще один тракторишко притащили...
Не в силах оторвать глаз от верстака, он так откровенно и плотоядно потер руки, что худенький старшина в очках тут же предложил ему:
– Присаживайтесь. Угощайтесь.
Присесть было не на что. Единственная скамейка стояла в дальнем углу кузницы и была занята спящим крестьянином из местных. Крестьянин мирно похрапывал, распространяя вокруг себя нежный и стойкий аромат доброкачественной домашней сивухи.
– А это кто?
– Помощник, – усмехнулся старшина и сказал своему молотобойцу по-польски: – Не поспешай, Тадеуш. Поволютку... Чекай!
Он перевернул лемех, который уже перестал светиться изнутри горячим красноватым живым светом, на нем даже стала слоиться матовая синяя окалина остывающего металла. Старшина внимательно осмотрел лемех, бросил его в горн и дробно застучал «ручником» по наковальне:
– Пшерва, хлопцы! Перекур.
Экипаж бронетранспортера не очень вежливо, но решительно стащил спящего «помощника» со скамейки на пол и поднес скамейку к верстаку.
Крестьянин, качавший мех горна, первым двинулся к скамейке. Его мотало по всей кузнице, он отчаянно цеплялся за что попало, лишь бы добраться до верстака.
– Совсем окосел, – сказал ему старшина по-польски. – А работы еще невпроворот.
Старшина закурил, поискал, куда бы бросить спичку, и нашел ей место только в горне. Для этого ему пришлось пересечь всю кузницу. Возвращаясь к верстаку, он увидел, как молотобоец маленьким веником сметает окалину с наковальни. Тело его лоснилось от пота, давно не стриженные волосы на затылке влажно потемнели и слиплись, а из-под них, по позвоночной ложбинке, проходившей между выпуклыми буграми мышц, текли ручейки влаги.
– Тадеуш, накинь ватник сейчас же, – сказал старшина. – Спину застудишь.
В открытые двери кузницы было видно, как подкатил бортовой «газик». Хлопнула дверца, и сразу же раздался голос:
– Михал Михалыч! Товарищ старшина! На выход!..
– Начинайте без меня. Я сейчас, – сказал старшина Михаил Михайлович и вышел.
В кузове «газика» сидели союзники. У кабины стояли двое: один – непонятного звания, во французской военной форме, второй – лейтенант, в знакомой советской шинельке.
– Здорово, Михал Михалыч, – сказал лейтенант и потряс листом бумаги. – Я вот союзничков развожу по работам... Тебе тоже сюрприз – механик по тракторам.
Лейтенант заглянул в длинный список, с трудом и удивлением прочел:
– Серж Ришар... Бельгиец! Ну надо же?! Берешь?
– А как же, обязательно.
– Порядок! – облегченно сказал лейтенант, сел в свой «газик» и мгновенно укатил, словно боялся, что Михаил Михайлович сейчас передумает и откажется от Сержа Ришара.
Бельгиец растерянно улыбался, вертел головой. Старшина взял его за руку, подвел к трактору, ткнул пальцем в двигатель и коротко спросил:
– Ферштейн?
Бельгиец радостно закивал головой, замахал руками:
– О, я! Ферштейн, ферштейн! – и что-то добавил по-французски.
– Тогда зер гут, – сказал старшина и повел бельгийца в кузницу.
К работавшим в кузнице присоединились работавшие на улице. «Пшерва» несколько затянулся, и теперь это все напоминало тысячи раз виденное длительное славянское застолье, с песнями, обидами, нескончаемыми разговорами и выяснением отношений.
Бельгиец пребывал в тихом восторге – он улыбался, вслушивался в каждое слово, заглядывал всем в глаза и не понимал, что застолье уже давно соскочило с мирных рельсов и понеслось в угрожающем направлении.
– А я не хочу, например, чтобы вы пахали мою землю!.. Не хочу! – зло говорил пьяный поляк, который раздувал горн.
– Да кто тебя спрашивать-то будет? – возражал солдат, работавший на верстаке. – Не для тебя все это! Для Польши, болван!
– Пока мы тут на бауэров спины свои ломали – очень вас ждали. Минутки считали... – вздохнул один из гражданских ремонтников. – Думали, придете, отдадите нам землю, мы сами наконец хозяйствовать будем. А теперь вон как повернулось – вроде опять не мы хозяева. Вы тут распашете, засеете и уйдете... А как потом делить эту землю?
– А вы не делите, – легкомысленно сказал механик-водитель.
– У земли должен быть хозяин! – вдруг проснулся лежавший на полу человек. – Хозяин!
– Мы все вместе распашем, засеем, а вы потом сами управляйтесь, – сказал механик-водитель бронетранспортера. – Разве можно весну упускать? Ну подумай сам, голова еловая! Весна же!
Неожиданно для всех со скамьи вскочил бельгиец Серж Ришар и произнес по-французски короткий восторженный монолог.
Так как никто из собравшихся французского языка не знал, то бельгийца выслушали, ни разу не перебив, с максимальным вниманием. Когда бельгиец сел, пьяный поляк убежденно сказал:
– Правильно... Он абсолютно прав! Никаких нам ваших колхозов не нужно!..
– Кто же тебе колхоз-то предлагает? – улыбнулся старшина. – И что ты, чудак, про колхозы знаешь?
– Вы распашете, а потом и землю отберете, – со злобным упрямством стоял на своем пьяный крестьянин.
Молчавший до сей поры молотобоец наконец не выдержал:
– Кто у тебя отберет твою землю?! Кто?! Что ты болтаешь?!
Этот неожиданный взрыв очень испугал пьяного. Он заплакал и запричитал тоненьким голосом:
– Вам хорошо... Вас в армии кормят, одевают... А мы – все своими крестьянскими руками... Каждый грошик считаешь. В костел пойти не в чем. Раньше как люди жили?.. А теперь?.. Разве это окорок? Разве хлеб такой должен быть? Что это за сыр? Это же есть нельзя!..
Бельгиец увидел слезы, разволновался, погладил пьяного по плечу. Молотобоец оттолкнул бельгийца, схватил пьяного за воротник и сунул ему в нос кусок окорока. И закричал яростно:
– Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел, курва?! Тебе этого окорока мало?! Мало?! Я прошел всю Смоленщину, всю Белоруссию... Города разрушены! Деревни – одни головешки да трубы от печей! Тебе этот хлеб не нравится?! Сыр есть не можешь? Не вкусно тебе, да? А там у людей – кошки живой не сыщешь! Дети от голода пухнут, старики умирают! Так что лучше тебе с твоими жалобами заткнуться, сволочь!.. Ты нам, сукин сын, позавидовал?! Что нас в армии кормят и одевают?! А то, что нас в армии убивают, ты забыл? Забыл, гад! А я помню... Я всех мертвых от Рязани до Гданьска помню!.. Они тебя же освобождать шли!..
Он отбросил пьяного в сторону, и тот покатился по полу. Бельгиец был совсем подавлен.
– Так... Перерыв на обед, значит, у нас кончился, – спокойно проговорил старшина Михаил Михайлович и церемонно поклонился экипажу бронетранспортера: – Извините, дорогие гости. Заезжайте.
Он обнял за плечи растерянного и испуганного специалиста по тракторам Сержа Ришара и сказал ему ласково:
– Значит, ты, Сережа, теперь геен нах трактор. Понял? Ферштейн, говорю?
Как ни странно, бельгиец понял старшину и безропотно пошел к трактору. Михаил Михайлович проводил его взглядом, подождал, пока не уйдут бронетранспортерщики, равнодушно скользнул глазами по валявшемуся на полу крестьянину и сказал молотобойцу:
– А ты, Тадеуш, бери кувалдочку...
Польский солдат, который ремонтировал борону за верстаком, вытер рот концом чистого полотенца, вторым концом прикрыл еду на верстаке и примирительно сказал старшине:
– Давай, Михал, покачаю воздух. Я свое закончил.
– Качай, – согласился старшина.
Солдат встал к горну и стал подавать в поддувало воздух. Взметнулись искры к вытяжному козырьку. Старшина пошуровал в горне и с усилием вытащил оттуда тяжелый раскаленный лемех. Он снова светился изнутри красновато-желтым светом. Окалина стала почти прозрачной, в цвет металла. Темно-коричневыми окраинами она была похожа на привядшие концы лепестков красной гвоздики.
Михаил Михайлович перехватил лемех поудобнее клещами, положил его на наковальню и зазвенел по наковальне «ручником»...
После обеда Андрушкевич вызвал к себе Станишевского и Зайцева. К этому времени в комендатуру пришло несколько донесений, – и настораживающих, и радостных. Настораживало сообщение о вырезанной семье хозяев богатого фольварка по фамилии Циглер. При расследовании в огромном подвале фольварка были обнаружены следы недавнего пребывания там большой, в несколько десятков человек, группы немцев, один из которых был явно тяжело ранен. Трупы хозяев, к сожалению, поторопились похоронить. На их могиле была найдена огромная мертвая собака. По состоянию крови, пропитавшей пол в доме, определили, что убийство было совершено вчера, примерно в первой половине дня. Следовательно, группа немцев далеко уйти не могла. На блокирование группы выделены две роты. Одна рота польского KBW – корпуса беспеченьства войсковего, вторая – советские автоматчики давнего призыва, имеющие опыт в операциях такого рода.
Из радующих донесений было сообщение о том, что все медицинско-санитарные посты выдвинулись к местам работ. Каждое подразделение выделило своих санинструкторов и санитарок, а для «пахотного участка номер три» советский медсанбат сформировал головную бригаду первой помощи из очень квалифицированных специалистов-медиков в составе майора медицинской службы, старшего хирурга Васильевой Е.С., операционной сестры, военфельдшера, младшего лейтенанта Бойко З.И., старшины Невинного С.А., старшего сержанта Таджиева Т., рядового Кошечкина В. и четырех санитаров из числа временно прикомандированных представителей союзных войск, освобожденных из немецкого лагеря для военнопленных. О наличии в бригаде чешской девушки Лизы в донесении не было сказано ни слова.
Второе радостное известие живописало выделение командиром кавполка майором Нестеренко Н.В. лошадей для «производства конной тяги во время пахотных работ». Завершалось донесение небольшим сообщением настораживающего порядка: командир кавполка майор Нестеренко Н.В. самолично выехал к месту пахоты на своем автомобиле.
Андрушкевич решил вместе с комендантами проехать по всем точкам уже организованных служб, проверить правильность расстановки сил, четкость выполнения указаний оперативного штаба, выяснить недочеты.
Хитрый Зайцев уцепился за сообщение о шатучей немецкой группировке и снова предложил совершить эту инспекционную поездку на бронеавтомобиле. Он лелеял мысль о подобном помпезном выезде с первой минуты получения бронеавтомобиля. Он даже пытался запугать Станишевского тем, что зампотех дивизии подполковник Хачикян Артур Арташесович попросту отберет броневичок у комендатуры, если не увидит ни одного целевого выезда на нем. А сейчас как раз тот случай, когда... Пока Зайцев разглагольствовал о необходимости обязательно ехать только на броневике, Станишевский молчал, иронично разглядывая его, и всем своим видом давал понять Зайцеву, что истинные причины его петушиного желания покататься на Б-64 лежат как на ладони. Ироничное молчание Станишевского сильно раздражало Зайцева. Он громоздил одну причину на другую, и каждая из них превосходила по нелепости предыдущую. Наконец Зайцев совсем заврался, и Станишевский не выдержал. Он понял, что Валерка «закусил удила» и его необходимо остановить. И сказал уже серьезно, без тени иронии:
– Ты прости меня, Валера, но выезд на броневике я считаю чисто политической ошибкой. Мы едем проверять ход самых мирных работ в этой войне, небывалых в ее четырехлетней истории. А ты предлагаешь приехать на бронированном автомобиле с пулеметом к людям, которые отложили оружие, чтобы пахать землю. Мало того, что ты сам из него ничего не увидишь, какое это впечатление произведет на них? Это, как бы тебе сказать... аморально.
