Ксения Еленец
В плену у свободы
Сдавшись на милость победителю, Четвёртая созналась, что дочитала только до середины и что многие слова ей не совсем понятны. Зря она это сделала, потому что Спичка прилипла и не отставала до тех пор, пока не получила от Четвёртой клятву спрашивать всё, что ей мало-мальски непонятно.
Оказалось, что Спичка талантливый рассказчик. Зацепившись за одно незнакомое слово, она сплетала целую историю, впихивая в голову Четвёртой больше информации, чем сама книга.
Ещё оказалось, что Спичка хорошо рисует. Это обнаружилось, когда однажды – о боги! – рыжая вещунья не смогла подобрать объяснение и, вытащив из гривы скрепляющий подобие прически карандаш, принялась вдохновенно черкать что-то прямо на странице книги.
А вот с пением у Спички катастрофически не ладилось. В неожиданно полюбившиеся Четвёртой вечера, когда охрана собиралась в палатке со стаканами горячего хмельного пойла, а Шакал, поймавший за хвост песенную музу, доставал гитару, Спичку насильно усаживали к пленнице и затыкали рот краюшкой свежего хлеба.
Песни Шакала были чем-то странным. Грубоватый лающий в быту голос внезапно становился плавным и чарующим, цепкие пальцы выводили гипнотизирующие тягучие мелодии, а единственный оставшийся зажжённым керосиновый фонарь отправлял тени присутствующих бродить по стенам, в закрученном колдовском танце. Слова песен всегда менялись. Шакал никогда не пел одну песню дважды. Четвёртая подозревала, что он забывал их сразу после окончания. А она помнила каждую, что пелась с момента её прибытия. Слова вбивались в подкорку, навязчиво крутились на языке, рвались наружу. И остальные, она чувствовала это, помнили всё старые песни Шакала. На одной из этих Песенных ночей Четвёртая поняла, что крёстный Шакала ошибся с именем. Может когда-то молодой Шакал был хитрым, изворотливым и осторожным до трусости юнцом, но сейчас перед Четвёртой сидел, нежно обняв гитарный гриф, матёрый Волк. Волчий вожак, в окружении своей стаи, преданно замершей у его лап.
С тех пор жителей палатки охранников Четвёртая иначе как стаей не называла.
– … именно сегодня, хоть лунный календарь не является гарантией… Стой. Ты опять меня не слушаешь! – голос Спички прозвучал настолько укоризненно, что Четвёртая, намертво застрявшая в своих мыслях, выскочила из них бутылочной пробкой, и послушно усовестилась.
– Да, не слушаю, – честно покаялась она и, заранее прокляв себя за мягкотелость, добавила, – О чём ты говорила?
Мгновенно позабыв все свои обиды, Спичка просияла и приготовилась повторять свои выкладки по второму кругу, но её грубо оборвал злой из-за приступа мигрени Молох:
– Она сказала, что сегодня будет лунное затмение, но показать тебе его она не сможет из-за сегодняшней же грозы.
– Я не могла выразиться так косноязычно и скупо, – возмутилась Спичка, до глубины души пораженная чужим нахальством, – И запомни на будущее, бестактная половина неразлучного дуэта, вклиниваться в разговор двух людей – дурная привычка, которая вряд ли доведёт тебя до добра.
– Молоть языком по часу к ряду, когда рядом помирает товарищ – вот дурная привычка, – без особого азарта парировал Неразлучник, зажимая стучащие виски пальцами.
– Не час, а сорок пять минут, максимум. Если хочешь оскорбить человека, будь добр оперировать фактами, а не выплёскивать на собеседников фантазии своей болящей головы. Так что, пойдём смотреть на грозу? – Спичка, как часто у неё случалось, снова перепрыгнула с мысли на мысль прямо во время монолога, отчего Четвёртая не сразу поняла, к кому та обратилась с последними словами. И нечаянно кивнула, уже постфактум осознавая, на что подписывается.
Заручившись согласием, буксир имени одной горящей палочки, выволок Четвёртую из палатки так стремительно, что та не заметила, когда её нога успела освободиться от оков, а на плечи упал плотный плащ с огромным капюшоном.
На улице было сыро и зябко. Разъярившийся ветер гонял по опустевшему лагерю чей-то сапог, в окружении мелкого неидентифицируемого мусора, трепал стены палаток, которые, натягиваясь, хлопали с басовитым матерчатым шумом, напоминающим о море и парусных судах. Дождь, если можно эту водяную стену назвать таким простым и пошлым словом, лез за шиворот, наплевав на капюшон и плотный воротник.
Четвёртая хотела было молить о пощаде и возвращении в тёплую, сухую палатку, когда затянутое тучами и оттого еще более чёрное небо раскололось на несколько частей длинным ветвистым росчерком. Гневное ворчание, пришедшее чуть позже, поселило в теле Чёрной миллион щекотных мурашек, табунами мигрирующих вдоль спины от каждого нового раската. Сраженная величественной мощью, перед которой всё земное казалось маленьким и хрупким, Четвёртая оцепенела, жадно ловя каждую новую змею, белым пламенем озарявшую небесный свод и вздрагивая от каждого нового громового рыка.
– Словно стоишь в центре урагана, да? Завораживающее зрелище, хоть и понимаешь, что одно неловкое движение может стать последним в этой жизни, – Спичка говорила тихим проникновенным голосом, но Четвёртая её услышала. Или, возможно, почувствовала, потому что обе сейчас были натянутыми струнами, звучащими в унисон друг с другом и окружающим миром.
Чарующий момент нарушила вынырнувшая из-за деревьев сгорбленная фигура в лёгкой летней куртке.
– Бес! Давно не виделись, – глазастая Спичка опознала неуловимого товарища по стае за пару мгновений и Четвёртая с неожиданным любопытством вгляделась в лицо приближающегося.
Он был скрючен от холода, мокр до нитки и не походил на лютого война из полночных рассказов стаи.
Очередная вспышка молнии высветила лицо пришельца и Четвёртая, подавившись собственным вскриком, хрипло прошептала:
– Тринадцатый?
***
Новость о смерти Тринадцатой дошла до её названного брата через три месяца после самой гибели. Этот холодный страшный день Четвёртая вряд ли когда-нибудь сможет забыть.
Они с Тринадцатым – матёрые вояки, почти выпускники, крепкий среднячок и головная боль Базы – выбрались в самоволку не дожидаясь темноты. Обычно они настолько не наглели, но приближался конец года, а вместе с ним годовая отчетность и персонал Базы становился рассеянным и потерянным. Инструктора отсутствующим взглядом бродили по верхушкам домов по ту сторону забора, не замечая, что кадеты, выгнанные на заснеженный стадион для утренней пробежки, внаглую срезают почти по полкруга. Медработники практически полным составом ушли на больничный, оставив в медпункте старую полуслепую медсестру с ключами от хранилища препаратов. Техники вспомнили про оповещательную систему, но, оказалось, для ремонта её потребовалась гора инструментов, которых на Базе сроду не водилось. Самоотверженно отринув предложение начальства подождать с починкой, дежурный техник радостно удрал в Город, под зубовный скрежет своего сменщика.
Четвёртая в Городе не была давно. С глубокого детства, если не считать «оздоровительных» выездов с интернатом, которые были цирком уродцев, экзекуцией, насмешкой над Потенциальными, чем угодно, но не экскурсией.
Едва поспевая за быстроногим товарищем и жадно осматривая проплывающие мимо одинаково-серые дома, Четвёртая поняла, что, в общем-то, немного потеряла.
Город лихорадило. В воздухе, помимо щипучей морозной крошки, витал запах краснеющих эм-эров, передоза блокаторов и новыми Потенциальными. Нынешних-же Потенциальных пьянило чувство собственной неуязвимости, неподвластности этой предновогодней адовой суете. Хотелось кричать, кружиться по затоптанному тротуару и ловить открытым ртом кружевные снежинки, по-детски беззаботно и весело. Останавливало лишь наличие камер слежения на каждом столбе. И хмурые лица прохожих, явственно обещавшие долгую и мучительную смерть тем, кто не зарыт сейчас по горло в числах и буквах, не утопает в непогашенных долгах, не имеет хоть каких-нибудь предновогодних проблем.
Тринадцатых притормозил возле мрачного длинного здания с облупившимся красным крестом на фасаде и, попросив Четвёртую дождаться его на улице, скрылся в разъехавшихся стеклянных дверях, шурша пакетом, полным пузатых рыжих апельсинов. На поиски этих апельсинов времени было потрачено больше, чем на поиски нового места обитания болезной тёзки, но Тринадцатый был непреклонен. Больные и апельсины – две неразлучные вещи. Чёрт знает, откуда он набрался подобной ерунды, но спорить Четвёртая не решилась, очень уж фанатично у него горели глаза.
Цифры на больничном табло менялись, бесстрастно подсчитывая минуты ожидания, дверь то и дело разъезжалась в стороны, впуская и выпуская людей. Поочередно начали загораться фонари. Сначала возле дорог, затем у людных мест, вроде той же больницы, затем во дворах. По тротуарам заструились толпы спешащих домой после длительного рабочего дня людей. Четвёртая завороженно вглядывалась в поток одинаковых хмуро-сосредоточенных лиц, представляя, как эта бесстрастная змея плетётся по улицам, теряя возле домов по несколько чешуек, которые, освободившись от гипнотического змеиного плена, влетают в свои тёплые и светлые квартиры, хватают в охапку своих тёплых и радостных детей, не отравленных ещё предновогодними рутинными авралами и сбрасывают вместе с промёрзшими куртками свои холодные бесстрастные маски.
Время ползло дальше. Поток практически иссяк. Фонари трудолюбиво гнали накрывшую Город тьму. Четвёртая продрогла до костей, но терпеливо сидела на больничной оградке, превращённая усилившимся снегопадом в грустный молчаливый сугроб.
Вороны, обитающие на ветвях прибольничного дерева, сперва опасавшиеся новую соседку, успели привыкнуть к ней настолько, что беззаботно бродили у ног Четвёртой, любопытно кося блестящими черными пуговицами глаз.
Наконец двери больницы выплюнули знакомую долговязую фигуру и Четвёртая вскочила на ноги, стряхивая камуфляжный сугроб и распугивая не ожидавших такого предательства ворон. Уже на подлёте Четвёртая заподозрила неладное. Четвёртый был взъерошен и двигался по странной, кривящей траектории. Его куртка, зажатая в напряженной до побледнения костяшек ладони, волочилась по земле. Четвёртая нерешительно замерла в шаге от Тринадцатого, ловя чужой тревожный запах, за время визита пропитавший его насквозь. Обманчиво-сладкий больничный запах, прячущий под собой боль, крики, безнадёгу, трупный смрад и острый, оседающий горьким послевкусием на корне языка, запах приближающегося приступа.
Четвёртая плохо могла воспроизвести события следующих часов. В её памяти этот вечер сохранился набором разрозненных кадров. Падающий из ослабших пальцев пакет, лопающийся при соприкосновении с землей и выпускающий из раненного чрева выводок жизнерадостных рыжих апельсинов. Лихорадочно-горячие руки, слепо нашарившие её трясущееся тело, поймавшие в раскалённые объятия. Несвязный шепот, подтвердивший то, что Четвёртая и сама успела понять – Тринадцатый потерял свою названную сестру. И писк, болью отдающийся в барабанных перепонках тревожный писк чужого эм-эра, знаменующий вхождение в красную зону.
Потом была долгая погоня по пустынным улицам. Четвёртая буквально тащила безвольного товарища на себе, намеренно плутая и сбивая вероятную погоню со следа. Останавливалась через каждые полчаса, вкалывая Тринадцатому очередную близкую к передозу порцию блокаторов, но эм-эр не смолкал. Выбившись из сил, Четвёртая прислонила безвольное тело к ограде, цапнула Тринадцатого за подбородок и поймала взглядом безжизненные карие глаза.
– Борись, придурок! – практически зарычала она, чувствуя в горле комок подступающего приступа. – Не хочешь бороться ради себя, борись ради неё. Она бы не пожелала тебе сдохнуть в психушке безвольным обколотым овощем.
Руки Четвёртой затряслись и расцепились. Она отступила на шаг, обреченно вслушиваясь в раздвоившийся писк эм-эра. Её собственный регистратор шагнул за красную линию. Последние блокаторы Четвёртая потратила на попытки привести в чувство Тринадцатого, значит, спасения ждать неоткуда. Психушку ждут два новых обдолбанных препаратами овоща.
Приступ паники выбил воздух из легких. Борясь за глоток воздуха, Четвёртая не сразу почувствовала обхватившие лицо пальцы и не сразу услышала сбивчивый, но совершенно трезвый шёпот:
– Тише, глупая. Дыши. Сначала двигаешь речи, затем сама сдаёшься без боя.
Четвёртая глубоко вдохнула и холодная лапа безумия отпустила её горло, одновременно перекрашивая индикатор эм-эра.
Они стояли, обнявшись, дрожащие и измотанные. Он – горячий, словно печка, с красным эм-эром и яростно горящими глазами. Она – холодная и перепуганная, судорожно цепляющаяся за его, когда-то успевшую оказаться надетой куртку.
