Ксения Еленец
Муравьиная карусель

Глава 1. Жёлтый автобус с зелёными цыплятами

По стеклу ползла муха. Жирная, ленивая, с брюхом, отливающим зеленью. Назойливое жужжание давило на нервы. Четвёртая щёлкнула пальцем, и муха упала на подоконник. Сонная и полудохлая, она походила на всех обитателей Клетки разом.

Жужжание смолкло. Муха покорилась недоброй судьбе и застыла, безвольно раскинув хрупкие крылышки. За окном полыхало солнце. Кусачее, злое, оно раскаляло воздух до печного жара. Из распахнутых настежь окон тянуло прокалённым асфальтом и горьким дымом.

Из приоткрытой двери медицинского кабинета несло лечебницей и безнадёгой. А ещё прохладой. Но сидеть в стерильной, белой от пола до потолка комнате оказалось тошно. Четвёртая выдержала десяток минут. Дождалась, пока докторша – такая же беленькая и стерильная, как её вотчина – отсчитает пять маленьких таблеток и сбежала в коридор. Таблетки перекатывались на ладони, ударялись глянцево блестящими боками. Круглые, крошечные, совсем не похожие на эмоблокаторы. Четвёртая закинула горсть в рот, тяжело сглотнула и поморщилась. Таблетки осели горечью на корне языка.

Она огляделась, в поисках крана с водой – вымыть привкус лекарств – но быстро сдалась. Путь к туалетам проходил через приоткрытую дверь медицинского кабинета. Докторша бдела чутко, не снимая с носа очков в толстой оправе. Уговор был прост – либо Четвёртая торчит в кабинете, ожидая, пока подействуют пилюли, либо ждёт того же в коридоре. Уйти в казармы не позволили. Заразу нужно изолировать, чтобы она не перекинулась на здоровых.

Четвёртая выглянула в окно. Губы расползлись в кривой усмешке. Зараза была изолирована. Давно. Практически с самого рождения, когда эморегистраторы показали тревожные жёлтые значения. Высоченный забор с витками колючей проволоки надёжно оборонял нормальных людей от их маленького безумного мирка.

На плацу копошились фигурки. Одинаково-серые, они сползались в кривую шеренгу и тянулись по плацу, поднимая пыльные тучи.

Инструктор безуспешно пытался укрыться от солнца под чахлым, почти облетевшим деревцем, не обращая внимания, что группа бессовестно сбавляет ритм. В своей грязно-зелёной форме, с мокрым пятном на всю спину, инструктор здорово напоминал безвременно почившую муху. Разве что не жужжал.

Вместо него жужжали второгодки. Топот нескольких десятков ног, обутых в жёсткие ботинки, окончательно сбился с ритма. Четвёртая сползла на пол и прижалась затылком к батарее. Нынешние инструкторы совсем обеззубели. Если бы салажата так выхаживали перед Крокодилом, или на худой конец Трещоткой, на уши подняли бы всю Клетку. Заставили ходить строем от мала до велика, пока до самых упрямых и бестолковых не дойдёт: в Клетке все отвечают за всех. Но Крокодил и Трещотка сгинули две зимы назад. Вместе с целой группой выпускников.

Налёт диких в тот год был страшным и неожиданным. Городские окраины вспыхнули и затопили улицы удушающим дымом. Налётчики не подпускали пожарные службы, требуя от властей еды и транспорт. Переговоры откладывались, безумцы теряли и без того невеликое терпение. Крокодила вытащили прямиком с утреннего построения. Он ушёл, уводя за собой десяток хмурых клеточников. А под вечер в казармы принесли страшную весть – ушедшие полегли в полном составе.

Батарея оказалась тёплой. Система климат-контроля с позором капитулировала еще в начале прошлого месяца, оставив жителей Клетки заживо печься в прокалённых бетонных коробках.

В носу защекотало. Четвёртая чихнула и утёрлась рукавом. Маленькие круглые таблетки действовали медленнее, чем большие и продолговатые. Если бы эмоблокаторы так нерасторопно бороли приступы, очень скоро потенциальные бы перевелись. Слегли в лечебницы с красными показателями браслетов.

Четвёртая прикрыла глаза. За дверью белоснежного стерильного кабинета копошилась белоснежная стерильная докторша. Тихо шуршала блистерами, звенела склянками, шоркала подошвами тапок и тяжело вздыхала. Докторша – белоголовая, пушистая, худая до истощения – походила на ватную палочку, и в белом кабинете смотрелась как родная.

За окном отбивали нечеткий заунывный ритм ботинки второгодок. Где-то за оградой гудел город. Близкий и бесконечно далёкий. Живой и одновременно мёртвый. Холодное и серое застенье, отгораживающееся от порченной крови железными прутьями и колючей проволокой.

На полу закопошилось. Передумавшая умирать муха грохнулась с подоконника и теперь барахталась в пыли у плинтуса. Тонкие прозрачные крылышки и яркое брюшко вымазались серым. Теперь муха напоминала второгодок, ползающих по плацу. Четвёртой даже померещился маршевый ритм в копошении тонких лапок.

− Чего развалилась? − голос вырвал из мутного полузабытья. Четвёртая подняла голову и прищурилась. Глаза пекло, словно вездесущее солнце пролезло в подподоконниковый закуток и теперь жалило беззащитные веки.

− Бдю за подозрительным летательным объектом, − язык ворочался с трудом. Голову стянуло тугим обручем боли. Маленькие круглые таблетки не только не помогали – пытались свести Четвёртую в могилу.

Бес покачал головой, глядя на её попытки не растечься лужей по не очень тщательно вымытому полу:

− Поднимайся, горе. У нас построение.

Четвёртая стиснула пальцами виски. Внутренности черепа пульсировали и просились наружу. Она впилась в ладонь отросшими ногтями и с опаской покосилась на эморегистратор. Браслет, плотно обхватывающий левое запястье, смирно мигал стабильно-желтым огоньком. Корявая линия на мониторе плясала в опасной близости от высшей границы нормы, но эта позиция была привычной и для Четвёртой, и для её эм-эра.

− Я на карантине, − выдохнула она.

Бес провёл ладонью по коротко остриженным волосам. На подбородке пробивалась черная щетина. На построении Бес снова отхватит за расхлябанный вид, но ему не привыкать:

− У тебя два предупреждения. Опять в карцер загремишь.

Четвёртая покаянно уткнула глаза в пол. Предупреждения были. Бесу от её неявки влетит не меньше, но бдел он не из шкурных интересов.

Четвёртая тяжело вздохнула и протянула руку.

Ладонь Беса оказалась огромной, жёсткой и восхитительно-холодной. Он рывком вздёрнул Четвертую на ноги, коротко боднул её лоб своим и отстранился.

− Кипятошная, − Бес нахмурился и растерянно помялся с ноги на ногу. − Таблетки давали?

− Давали. Но думаю, это был крысиный яд. Палочка меня ненавидит, − из ноздри позорно потекло. Четвёртая шмыркнула носом. − Она думает, я грохнула стеллаж с её склянками.

− А ты, разумеется, не при делах? − глаза Беса весело блеснули.

Четвёртая замерла, вспоминая хруст стекла под подошвами, ядрёный лекарственный душок и последующий побег по пустым ночным коридорам и поспешно закивала. Мир качнулся, взорвался новым приступом боли. Руки Беса вовремя сцапали её за ворот формы.

Система оповещения закашлялась, подавилась невнятными шипящими фразами. Ремонтники каждый год божились наладить динамики. Менялись курсанты, менялся техперсонал, неизменной оставалась лишь клятва починить барахлящую аппаратуру. В жилом бараке, втихую от инструкторов, делали ставки, суждено ли этим обещаниям сбыться.

Четвёртая готова была биться об заклад, что в коридорах административных зданий тоже держат тотализатор. Трещотка бы точно держала. Бессовестно подзуживая подопечных, пуская слухи, играя на ставках. Но Трещотка была своей. Клеточницей, сменившей цвет формы, но не успевшей перекрасить нутро.

Искать смысл в шипении и бульканье было бесполезно. Главное становилось понятно и без слов – построение начнётся с минуты на минуту и опоздавшим придётся несладко.

Бес тихо выматерился, подхватил Четвёртую подмышки и поволок. Она честно пыталась перебирать ногами. Заторможенно и невпопад чужим шагам. Совсем как давешняя муха.

Бес нёсся напролом, сшибая подвернувшихся под ноги опаздывающих. Его эм-эр попискивал, выпадая в красную зону. Четвёртая сгребла в кучу все остатки костей в организме, вывернулась из огромных ладоней и остановилась. Она потянула Беса за ворот, заставляя нагнуться и заглянула в почерневшие от разъехавшегося зрачка глаза:

− Возьми себя в руки.

Радужка выцвела до привычной грозовой серости. Зрачок сузился. Бес моргнул и кривовато улыбнулся.

− Прости. Внутри всё в кашу.

Четвёртая кивнула. Она понимала, что за раздрай царит в душе предводителя. Построение вне расписание могло означать лишь одно – из Питомника привезли цыплят.

***

Шеренга петлилась и плющилась как дохлая змея на обочине дороги. Четвёртая почти не шаталась. С двух боков её прижимали соседи по строю, сзади в пояс крепко вцепилась Бесова рука.

Прокалённый бетон жёг даже через толстые подошвы ботинок. Четвёртая пошевелила пальцами ступни. Мизинец ответил болью. Утром на нём проклюнулась очередная мозоль, сейчас превратившаяся в мягкую, наполненную жидкостью шишку. Снова придётся прокалывать. Бес будет бухтеть и требовать показаться Палочке, курятник из соседних комнат картинно попадает в обморок от омерзения. Четвёртая пошлёт всех к застенным родичам и неделю будет ходить в мокрых от сукровицы носках, из упрямства не заматывая прорванную мозоль пластырем.

Пальцы, цепляющие за пояс, напряглись, словно Бес подслушал её мысли. Четвёртая осторожно обернулась и поймала остекленевший взгляд серых глаз. Чужой эм-эр пискнул.

Натянутый изнутри как тетива, Бес готов был лопнуть в любой момент. Сорваться в красную зону прямо посреди построения. Это совсем не походило на обычно выдержанного и спокойного предводителя. В горле пересохло. Четвёртая завела руку за спину и обхватила ледяные пальцы Беса своими – пылающими не хуже бетона под ногами.

Под кожу пробрался привычный озноб. Этот холод не могло вытравить ни палящее летнее солнце, ни плотная ткань формы. Холод, вопреки логике, жёг, призывал выть и рваться из собственного промёрзшего сознания, кусать руки, ломать ногти о стены. Холод служил предвестником безумия. Всадником Апокалипсиса, несколько десятков лет назад перекроившего все карты старой цивилизации.

Соседи по бокам беспокойно завозились, и Четвёртая осознала, что циферблат браслета налился краснотой. Коряга склонилась к её уху и тихо шепнула:

− Дыши.

Четвёртая задышала. Коротко и рвано. До спутанного тумана в мыслях.

Сквозь полуприкрытые веки жгло солнце. Прутья забора казались раскалёнными докрасна. Алым их расписали салажата. Подрастающее поколение клеточников бунтовало против серости застенья и заслонялось от него крашенными баррикадами. Делали вид, что это они отгораживаются от Города, а не наоборот. Серый вьюн колючей проволоки избежал участи быть разукрашенным только потому, что появился на заборе позже.

Из зыбкого марева выплыла тупоносая автобусная морда. Следом показалась вторая, третья. Автобусы выделялись на фоне серых многоэтажек вызывающе-жёлтыми пятнами. Не хватало только черепов со скрещенными костями, чтобы стало совсем очевидно – транспортируют биологическую угрозу.

Потенциальных безумцев, взращенных в Питомниках на бесконечных успокоительных. Двери откроются – и они повалят наружу, растекутся по тихим милым улочкам серого Города, окрасят его своими алыми красками, зажгут эморегистраторы зелёненьких застенников. Устроят новый конец всего.

Автобусы притормозили перед воротами. Нетерпеливо взревел клаксон. Хмурый дедок из проходной будки выполз и приложил ладонь козырьком к глазам. Автобус зло взрычал двигателем. Дедок медленно, подволакивая одну ногу, подполз к ограде, наклонился, вчитываясь в номера и неспешно потянулся к замкам. Ворота заскрипели. Железная сетка, защищающая Город от живущих внутри почти-зверей, приоткрылась.

Жирные жёлтые автобусы ввалились на территорию и замерли перед напряжённым строем. Преодолев алую черту ворот, они словно бы выцвели, потеряли свой бунтарский вид и превратились в облупившиеся металлические бочки. Двери заскрипели. Бока бочек лопнули трещинами выходов.

Первой на плац выскочила воспитательница. Высокая, полненькая, розовощёкая, она зацокала как подкованная лошадь. Размякший от затянувшейся жары, бетон ловил каблуки, заставлял воспитательницу застывать с по-цапельи задранной ногой. Из строя послышались сдавленные смешки.

Инструктор бросил на клеточников тяжелый взгляд. Смешки стали на полтона тише.

Следом повалили свеженькие цыплята. Осоловелые, дурноглазые, ещё не оклемавшиеся от прощальных убойных доз транквилизаторов, которыми Питомники накануне выпуска пичкают убывающих.

С первого взгляда они казались разными. Тоненькие и хрупкие, пухлые и рыхлые, аккуратно – волосок к волоску – причёсанные и лохматые, щербатые, веснушчатые, лупоглазые, сутулые. Подростки безвольно спархивали со ступенек и по малейшему понуканию воспитательской руки становились в шеренгу. Ещё более нелепую и жалкую чем та, что их встречала. И тогда становилось понятно, что салажата совершенно одинаковы – десятки пустых глаз, приоткрытые рты, отсутствующее выражение на лицах.

Детей нельзя кормить эмоблокаторами. Они пагубно влияют на развитие психики. Зато можно обкалывать транквилизаторами до овощного состояния. Чтобы дитятко с красными показателями тихонько стояло в сторонке, пускало пузыри носом и не мешало взрослым решать его дальнейшую судьбу.

Четвёртая поёжилась. Она не очень хорошо помнила своё детство до двенадцатилетия. Иногда из туманного бульона всплывали обрывки и сцены. Койки в ряд, одинаковая форма с номерными нашивками, воспитатели с гадливым сочувствием спрашивающие, почему ребёнок с труднопроизносимым номером отказывается от еды. Четвёртая не сразу поняла, что куча несвязных цифр – это её имя. В Клетке лишние цифры быстро облетели, оставив самую последнюю четвёрку.

Прошло уже четыре года, а она до сих пор ходит с номером. Единственная неокрещенная. Раньше Бес смеялся, говорил что это благо. Что нормальные прозвища редкость и обычно прилипает самая обидная ерунда, сорвавшаяся с самого ядовитого языка.

Сейчас Бес стоял, прямой как жердь, с меловым лицом и периодически алел эм-эром. Четвёртая буквально почувствовала, как лопнула натянутая внутри их предводителя струна, когда на истёртый подошвами асфальт спрыгнула предпоследняя воспитанница Питомника.

Она отличалась от остальных цеплят. От других подростков несло успокоительными, покорностью и бледными приютскими стенами. От мелкой копии Беса тянуло сдержанным любопытством и спокойствием.

Она ступила на асфальт и воровато огляделась. Обёрнутая в мешковатую застиранную одежду тоненькая и низкая, девочка казалась покорным серым ягнёнком. Курчавым и благостным. Потом ягнёнок задрал острый подбородок, и иллюзия рассеялась. Из-под густых чёрных бровей сверкнули колючие Бесовы глазища. Два пепелища на белом личике. Волосы торчали непокорными завитками в разные стороны. Четвёртой подумалось, что Бес, наверное, тоже курчавится. Поэтому и бреется почти под ноль. Предводителю клеточников несолидно ходить со стоящими дыбом кудрями на голове.

Из автобуса вышел последний новичок и строй дружно выдохнул. Он был старше своих товарищей и возвышался над их головами. Пухлый как пышка с витрины застенной пекарни, в чистенькой до скрипа одёжке. Беленький, со стрижкой горшочком и пустыми голубыми глазами.

Из горла застывшей рядом Коряги послышался глухой клокочущий рык. Четвёртая не сразу распознала в нём слова:

− Застенная деточка.

Второгодки, пропечённые на плацу, злющие, как свора голодных псов, затараторили, захлёбываясь словами, перебивая друг друга, передавая дикую весть в дальний край строя: в Клетку сдали застенника.

Старшие тоже заволновались. Четвёртая заозиралась, думая, как осадить взбесившееся людское стадо. Синица, забывшись, сделала шаг вперёд.

− Успокоились! − голос вовремя воскресшего Беса прокатился по нестройным рядам.

Синица вздрогнула, словно получив оплеуху, поспешно шагнула назад.

Инструктор, с трудом отлепившийся от своего дерева, старательно отворачивал голову. Делал вид, что не замечает, как его подопечные препарируют застенника взглядами.

Пустые голубые глаза пробежали по жителям Клетки. Четвёртой показалось, что на неё вывернули ведро студёной воды. Под ложечкой неприятно засосало.

Предчувствие набухло гнойником, готовым вот-вот прорваться. В Клетке назревало что-то нехорошее. И спусковым крючком собиралсь стать пахнущий беззащитностью потерянный застенник и маленькая девчачья копия их предводителя.

Словно в подтверждение её мыслей, серая барашка с Бесовыми глазами вскинула узкую мордочку и ухватила домашнего новичка за необъятную ладонь. За спиной Четвёртой глухо выматерился Бес.

Отступление 1. Девочка из Питомника

За окном дождь. Барабанит о подоконник, шуршит в водостоках. Капает с потолка в подставленное ведро. Девочка кутается в тонкое одеяло, сворачивается клубком, но всё равно мёрзнет. Соседки тоже не спят. Ждут, пока девочка потеряет бдительность, вымотается, провалится в сон. Боятся нападать в открытую. Знают, как громко девочка умеет кричать.

Воспитатели не любят шума. Сбегутся со всего Питомника, не разбираясь привяжут ремнями к койкам, воткнут болючий укол.

Девочка трёт ладонью ноющую ягодицу. Кожа бугрится шишками.

Девочка не любит транквилизаторы. От них путаются мысли, память утекает через пальцы как песок на заднем дворе Питомника. Она трогает пальцем камушек – круглый, гладкий, с выдолбленной в центре дырой под верёвку – и блаженно улыбается. Камень – подарок старших. И, одновременно, проклятье. Другим не понравилось, что девочку выделили из их серой толпы. Другие устроили травлю. Подстерегали в коридорах, по-кошачьи шипели, зажимали её в тёмных углах и пытались выскрести глаза нестриженными ногтями.

Девочка дожидается, пока дождь стихает. Тишина звенит. По коридору скользят мягкие, почти невесомые шаги. Воспитательница Кошка вышла на охоту.

У двери Кошка замирает, принюхивается, скребется ногтями о ручку.

Дверь приоткрывается. Легкий скрип смазанных маслом петель заставляет соседок зарыться в одеяла. Маленькие пугливые мышки почуяли приближение хищника. Девочка тоже приникает щекой к подушке, но глаз не смыкает. Знает, что Кошка не войдёт в комнату. Никогда не входит.

Кошка брезгливо кривит толстые губы, морщит нос. В девчачьей комнате пахнет свалкой. Протухшими заначками еды, нестиранной одеждой, грязными телами. Непросушенным, после чьего-то ночного кошмара матрасом.

Девочка жадно всматривается в лицо воспитательницы и понимает – завтра будет большая уборка. Вычистят тайники, зальют всё хлоркой, сгонят девчонок под душ и продержат под ледяной водой до тех пор, пока губы не станут синими, а запах комнаты окончательно не смоется.

Кошка прикрывает дверь. Девочка сползает с койки. Стаскивает одеяло, сматывает в тугой кокон, пихает подмышку.

Выползшие из норок соседки шипят, но девочке всё равно. Она лягает чью-то руку, цапнувшую за её лодыжку, пересекает комнату, выглядывает в замочную скважину. Кошка уже скрылась за поворотом.

Девочка выскальзывает в коридор. Ворс ковра короткий и колючий. Девочка шевелит пальцами босых ступней, перекатывается с пятки на носок. Решает, где пристроиться на ночлег. Ноги сами несут в сторону воспитательского этажа. Под лестницей у девочки оборудована отличная лёжка. Можно задвинуть вход швабрами и пустыми вёдрами и спокойно проспать до самого подъёма. Девочке нужны силы, чтобы пережить завтрашнюю уборку.

Она выскакивает на лестничный пролёт, даже не пытаясь таиться. В ухо впиваются острые когти. Девочка попалась.

Глава 2. Няньки и наставники

Солнце ушло, но духоту с собой не забрало. Единственное окно в комнате распахнули настежь.

На узком подоконнике сидел Птиц. Остролапатчатая спина дыбилась колесом. Казалось, топорщащийся позвоночник способен разорвать фланель застиранной клетчатой рубашки. Птиц сонно хлопал круглыми глазами. Его подбородок то и дело падал на грудь, являя собравшимся голую макушку.

Четвёртая подозревала, что ночь Птиц провёл за забором. И сейчас он прикладывает все силы, чтобы не ухнуть острым носом в пол. Бес тоже подозревал. Поэтому не отпустит Птица до самого окончания совета. В отместку и назидание.

Четвёртая поймала взгляд матовых чёрных глаз, в очередной раз пытаясь выловить контуры зрачка. Не смогла. Птиц растянул рот в лягушачьей улыбке и подмигнул. Он знал, что Четвёртая завидует. До подступающей к горлу желчи и тёмных пятен перед глазами. Четвёртая никогда не переступала порога Питомника и Клетки, а Птиц свободно порхал где ему вздумается. Прутья заборов не могли его удержать.

Четвёртая воровато покосилась на Беса и поджала губы.

− Кто пустил на совет этого крысюка? − Синица раздула ноздри и уперла кулаки в бока. Выглядеть внушительнее не стала, но Синицу это не смутило. Её клёкот был лишь данью устоявшейся за год традиции – устраивать птичий базар на каждом совете.

Птиц подгрёб ногу к животу и положил подбородок на колено. Он был слишком занят попыткой усидеть на узком подоконнике и необходимостью держать глаза открытыми, чтобы поддержать пикировку.

Синица запыхтела и отвернулась.

Четвёртая поерзала на продавленном диване, выбирая углубление поудобнее. В маленькую переговорную набилась целая толпа. Старшие клеточники расселись на спинке и подлокотниках дивана, растянулись на полу, замерли, опираясь поясницами о хлипкий шкаф. Двоих новичков оттеснили в угол. Застенник привалился лопатками к стене и прятал взгляд за пышными белёсыми ресницами. Бесова сестрица ковыряла ногтем проплешинку на выкрашенной разноцветным стене.

К украшению переговорной приложило руку не одно поколение клеточников. Эта комната по праву считалась самой вырвиглазной и захламленной в жилых бараках. У Головы – нынешнего директора Клетки – случился бы приступ от одного взгляда на такое великолепие. Сам он заседал в строгом черно-белом кабинете почти без мебели, с отполированными до блеска деревянными панелями на стенах.

К счастью для директора, негласный договор с администрацией Клетки, запрещал вход в бараки всем, кроме самих клеточников.

Договор писался кровью, бунтами, годами бесплодных попыток подчинить население Клетки жёстким правилам.

Голова оказался самым ушлым правителем реабилитационного центра для потенциальных безумцев. Вместо попыток задавить, попытался возглавить. Именно его придумкой несколько клеточников получили звание старших и ответственных за всех своих однокашников. Правда, Голова планировал сделать старшими самых лояльных обитателей Клетки, но тут его задумка с треском провалилась.

Сегодняшний Совет был отголоском первоначальной идеи Головы и выглядел как сборище голодранцев с большой дороги, но старые договорённости до сих пор работали.

Клеточники за пределами жилых комнат вели себя как приличные курсанты – носили отутюженную пыльно-серую форму, забирали волосы в хвосты, брили бороды, пытались ходить строем и сидеть даже на самых унылых лекциях. За это инструкторы закрывали глаза на чудесным образом возникающие в казармах книжки, пёстрые неуставные одёжки, музыкальные инструменты, баллончики с краской, игральные карты и прочую крысиную контрабанду.

Бес восседал на кожаном кресле. Ровная спина, отсутствующий взгляд, сжатые в полоску губы. Предводитель выглядел сурово и величественно. Но Четвёртая знала, что Бес сосредоточенно пытается на шевелиться, чтобы предательская обивка не принялась чмокать прилипшей кожей. За Бесовой спиной раскинулась во всю стену спираль из облупившейся краски, в которой текли водоворотом клички жителей Клетки с момента основания переговорной по сей день. Четвёртая прищурилась, выискивая свою, намалёванную почти под потолком ядовито-зелёными жирными мазками. Запись была на месте. Нескоро найдётся смельчак, которых перекроет её имя своим. Чтобы дотянуться до её места, придётся оседлать спинку предводительского кресла.

Четвёртая охотно рассказывала историю своего триумфа, расписывая, как балансировала на скользкой кожаной спинке, вздрагивая от малейшего шороха. То, что хозяин кресла в тот момент придерживал её за лодыжки и костерил на все лады, Четвёртая обычно упускала.

Над головой Беса опасно покачивалась колыбель из бечёвки со спелёнатым внутри цветочным горшком. Первую неделю после установки, клеточники затаив дыхание ждали, когда нелепая конструкция рухнет. Но месяцы шли, цветок внутри сдох и обвис грустными лапками стеблей, а горшок до сих пор держался.

Птиц громко втянул носом воздух и дёрнулся, едва не сверзившись со своего насеста. Бес скосил на него взгляд и, с трудом сдерживая ехидную ухмылку, заговорил:

− Что будем делать?

Переговорная взорвалась голосами, словно засевшие в ней клеточники только и ждали отмашки.

− Что тут сделать? Без присмотра застенника разберут на запчасти в первые полчаса, − хмыкнула Коряга, разглядывая свои длиннющие, выкрашенные чёрным когти.

− Запрячь себе под подушку и сторожи, − хихикнула Синица. − Иначе точно не досчитаешься завтра.

− Договоришься, тебе под подушку запрячу, − рыкнул Бес. – И шкуру спущу, если с него хотя бы пёрышко слетит.

− Охолони, предводитель, − Коряга вскинула ладони и бросила на Синицу полный ярости взгляд. − Её подушка находится в нашей комнате! Не жаль меня, пожалей Четвёртую.

Птиц заржал. Его клекочущий смех окончательно взбеленил Синицу:

− Пусть лысый крысёныш отрабатывает свои провинности! Почему ты вечно рычишь на меня, а ему с рук сходит?

− Потому что я обаятельный? − Птиц выщерил желтоватые зуб. На запястье звякнули звенья многочисленных браслетов.

− Бес тебя прикормил, − хохотнули из дальних рядов. − Чтобы по всей Клетке за голый хвост не ловить.

− Такой дальновидный вожак, − Птиц всплеснул руками слишком резко и всё-таки сорвался с насеста. Из глубины комнаты послышались ехидные смешки.

Главный контрабандист Клетки раскалывал людские сердца на два равных лагеря – одни попадали под его чары, другие люто ненавидело.

− Вожаки остались на твоей помойке, − тихо пробубнили за спиной Четвёртой. − А у нас совет и его предводитель.

− И много ты насоветовал, киса? − приторно улыбнулся Птиц, глядя за спину Четвёртой матовыми безднами глаз. Ей сделалось неуютно. Невидимый спорщик подавился своими остротами и закашлялся.

В комнате воцарилась могильная тишина, в которой спокойный тихий голос прозвучат набатом:

− А у меня право высказаться есть?

Клеточники повернули головы. Зашуршали неуставные джинсы, контрабандные расшитые бисером рубахи, зазвенели серьги и браслеты.

Застенник выглядел расслабленным. Стылый взгляд скользнул по лицам собравшихся. Четвёртую прошиб озноб. В глазах городского выла метель. Не одомашненная снегоуборочными машинами и дворниками. Настоящая, лютующая на дорогах за Городом, пожирающая неосторожных путников, примораживающая до оттепели даже безумцев.

Четвёртой вдруг подумалось, что застенник может оказаться старше половины собравшихся. Совершенно не соплячьим взглядом он осмотрел комнату.

− А тебе есть что сказать? − Бес всё-таки пошевелился. Кресло злорадно заскрипело. Чмокнул, отлипая от подлокотника, голый локоть. Но насмехаться было некому. Клеточники напружинились как готовые к драке кошки. Бесова сестрица хлопнула ресницами и шагнула вперед, заслоняя застенника костлявой спиной.

− Я смогу за себя постоять, − отрезал тот, грубовато оттирая девчонку в сторону. Кресло заскрипело. Бес вцепился в кожаную мякоть до побелевших костяшек.

− И как ты это сделаешь, храбрый маленький домашний? − от Птица, которому месяц назад стукнуло пятнадцать, а на вид было и того меньше, обращение слышалось диковато, но клеточники привыкли. На крысиных помойках год идёт за два.

− За что ты к нам загремел? − подхватила Синица. − Перешёл дорогу в неположенном месте?

Снежные глаза повернулись, приморозив Синицу к табуретке, на которой она восседала.

− Убил человека.

В переговорной воцарилась звенящая тишина. Стало слышно, как по оконной раме ползёт очередная муха. Такая же зелёная, такая же жирная, но чуть более живая.

Птиц жадно подался вперёд и присвистнул:

− В тихом омуте, как говорится…

***

Новички притирались со скрипом.

Вернее, цыплята приживались как обычно – со срывами из-за отмены транквилизаторов, с аллергиями, истериками и припадками от эмоблокаторов.

Психика подростков плохо сносила новые тяжелые препараты, резкую смену места жительства и статуса. Ничего необычного. Новичков разделили по-братски. Синице – девочек, Коряге – мальчиков, Четвёртой Бесову сестрицу и Омута.

Разделение оказалось неравноценным.

Четвёртая сбилась с ног, бегая по всей клетке за Бусинкой, сующей нос в каждую щель и домогающейся с вопросами и претензиями даже до инструкторов. В это время оставленный без присмотра Омут умудрялся ввязаться в драку со всеми, кто попадал ему на глаза. Он был крупным, взрослее обидчиков, но слезшие с транквилизаторов, брошенные в чужой мир двенадцатилетки не смотрели на возраст. Кидались сворой, дрались до кровавой пены на губах.

Омут ходил пятнистый, со свёрнутым набок носом, но на лезущую с заботой Четвёртую лишь бросал исподлобья стылые взгляды. Четвёртая чувствовала себя выброшенной на лёд и потерявшей прорубь рыбиной.

Коряга к помятым мордам своих питомцев отнеслась флегматично. Сказала, что мальчишки должны выплёскивать энергию. Четвёртая едва сдержалась, чтобы не выплеснуть свою энергию ей в переносицу.

Бои продолжались, пока Омута не взял под крыло Птиц. Перваши, сунувшиеся было проредить старшему перья, встретили такой отпор от клеточников, что мигом растеряли боевой дух. За два года бывший крыс опутал своей сетью всю Клетку. Даже те, кто не любил Птица, больше не представляли жизни без контрабанды со свалок.

Мелкота ушла в подполье. Пятна на Омуте начали понемногу сходить и Четвёртая выдохнула, но тут взбрыкнула Бесова сестрица.

Девчонка оказалась той ещё занозой. Бродила по клетке, хлопая длинными ресницами, охмуряла персонал и наживала врагов в мелкодевчачьих комнатах.

Когда она впервые пришла на завтрак с разбитой губой, Бес взбеленился до красных показателей регистратора. Приказал Станице найти виновницу, а если никто не сознается, выпороть детские девчачьи комнаты в полном составе. Цыплята взвыли, размазывая по щекам слёзы и сопли. Синица побелела как покойница и едва не грохнулась перед предводителем на колени.

Четвёртая насилу отговорила Беса от планов мести соплячкам. Но с той поры предводителя словно подменили.

Языкастый Птиц поцокав с очередного насеста заявил, что вожак окончательно тронулся умом из-за своей бусинки и Клетка радостно подхватила прозвище.

Бесова Бусинка хлопала огромными глазами, заламывала руки и чуть что порывалась разреветься.

Время летело незаметно, хлопоты множились.

Землю покрыл первый хрусткий снежок. Дряхлые рамы начали пропускать ветер. Он вольготно гулял по коридорам и уносил с собой невеликие остатки тепла.