Константин Николаевич Леонтьев
Польская эмиграция на нижнем Дунае
Он выслушал эти слова мои и, покачав головою, заметил в заключение:
– Если вы, г. консул, думаете, что у меня когда-нибудь будет больше рассудка, чем теперь, то вы очень ошибаетесь…
И с этим нелестным для себя заключением он ушел. Несколько дней о нем не было слуха, и я думал, что все между нами кончено. Однако пришлось нам видеться еще не раз, и совсем при других условиях.
Шел я как-то в гости поздним и очень темным вечером, по улице отдаленной, широкой и безлюдной. Каваса я с собою не взял, а провожал меня с ручным фонарем случайно чужой слуга, крымский татарин, мальчишка лет не более двенадцати. Дороги я не знал, а без фонаря ходить ночью по турецким городам и запрещено, и неудобно, а для консула в особенности и крайне неприлично. Это было зимою, и на мне была меховая шубка русского покроя (как дубленка или как поддевка со сборками сзади). Она была покрыта светло-синим, почти голубым сукном, и весь город, я думаю, ее знал, а через нее и меня, потому, разумеется, что ни у кого, кроме меня, такой одежды не было. В холодную погоду, я и днем в ней ходил очень часто, и так как при этом еще я нередко надевал круглую форменную фуражку с кокардою, то не узнать, что я русский консул, было бы даже и трудно.
Вот, я иду в темноте, в этой шубке и фуражке, мальчик впереди светит под ноги; в руке у меня толстая трость с крепким круглым набалдашником… Иду и о чем-то думаю… Все тихо и безмолвно… Вдруг из мрака пустынной улицы как будто дальний голос: «Эй, липован». Ну, что же такое?.. Липован – значит старовер; кто-то и где-то зовет какого-то старовера… Даже мой отрок Осман не оглянулся…
Но немного погодя раздался голос погромче…
– Эй, липован! липован! свинья!… подлец!., липован!
Осман оглянулся уже с небольшим испугом… Все опять примолкло… Мы шли своею дорогою вперед…
Я уже понял, что это неспроста, и что бранные возгласы эти относятся прямо ко мне… В этих странах воздух наэлектризован политическими страстями, и мало ли кто в городе может меня ненавидеть только за то, что я русский консул, и еще такой, который «русизм» свой любит назло всем выставлять напоказ даже и в одежде. Раздражает же меня один вид французского буржуазно-демократического кепи (даже и на нашем реформенном солдате)… Палка моя очень крепка, и верность ее еще недавно, среди белого дня, на торговой улице, была испытана на одном огромном малороссе, который тоже вздумал было меня оскорбить ни с того ни с сего публично! Конечно, это какой-нибудь пьяный ненавистник!.. Не беда!.. Я люблю приключения!.. И нельзя, и не следует русскому консулу быть всегда только сдержанным дипломатом, каким-то тонким и казенно-европейским сверчком в черном фраке… Терпеть этого не могу!.. Да здравствует международное раздражение!.. Sursum corde: палка крепка!..
Однако голос приближался… Замечая, вероятно, при свете моего фонаря, что я даже не оглядываюсь, мой оскорбитель попробовал переменить название.
– Немоляка, а немоляка! – закричал он уже очень близко. – Слушай, немоляка… Свинья русская!..
Немоляками зовут на Дунае русских молокан. Татарин мой опять с испугом оглянулся; но я сказал ему вполголоса, но сердито:
– Не озирайся! не смей!..
Невдалеке перед нами ярко светилась какая-то стеклянная дверь… Перед этою дверью и улица была освещена… Это был большой кабак… Мы подходили. Вдруг мимо нас, сзади из темноты кинулась к двери этой какая-то тень с громким криком:
– Ты свинья! Ты не русский консул – ты подлец, подлец…
Это был Домбровский. Он вбежал в освещенную дверь и захлопнул ее за собою со звоном.
Что мне было делать?.. Оставить так я не хотел. Писать на другой день паше французскую «ноту»…
«Monsieur le gouverneur!
Le fanatisme national et l'outrecuidance des emigres polonnais, soumis a la juridiction de votre Excellence, depassent (ну, какие-то там границы)… Ma patience est a bout… Un certain Dombrowscy»…[1]
– Нет, скучно все это; зайду лучше в кабак, – это короче…
Недолго думая, я отворил стеклянную дверь и переступил порог. Домбровский стоял посреди комнаты, и мы вдруг очутились лицом к лицу. Народу в кабаке было много, и шум был порядочный… Но удивление и любопытство внезапно заградило всем уста… Иные встали…
