Константин Маркович Поповский
Мозес
– Значит, шанс все-таки есть? – сказала Ольга и засмеялась.
– О, – сказал Ру, – и еще какой.
– Постой-ка, Дав, – сказала Анна, пытаясь заглянуть его в лицо. – Но ведь эта история совсем не про это. Она про то, как дурной человек поборол себя и свой характер и никого не убил, хотя к этому его вынуждала сама судьба.
– Вот именно, – Давид плеснул в свой бокал немного вина. – Конечно, он никого не убил, но только при этом он был и остается убийцей… Потому что, – повысил он голос, не давая открыть рот уже готового включиться в разговор Ру, – потому что на самом деле важно то, что у человека в сердце, а не на языке. Поэтому тут, на земле, этот твой повар мог скрипеть зубами и претворяться, что он просто человек с плохим характером, тогда как там, на небесах, он оказался тем, чем он оказался, потому что каждый становится там тем, кто он есть на самом деле, – подонок подонком, убийца убийцей, вор вором, ведь Бог не ошибается и видит все насквозь, как оно есть… Вот почему, если он тут и преодолел себя, то туда он все равно приходит убийцей, ибо это есть его подлинная сущность, которая, повторяю, никогда не меняется…
– Ладно, – сказала Анна, – допустим. Только как же тогда быть с милосердием Божиим? Или оно тоже пасует перед человеческим характером?
– Насчет милосердия Божьего, это не ко мне, – Давид поднял свой бокал. – А вообще-то, если уж на то пошло, то это серьезная богословская проблема, которую не решишь за пару минут…
Тем более с университетском образованием, – заметил он про себя, чувствуя на языке терпкий вкус виноградного вина.
– Ради Бога, – сказал Феликс. – К черту все богословские проблемы. У тебя всегда, за что не ухватишься, все становится богословской проблемой… Ну, сколько можно?
В ответ Давид только слегка пожал плечам, что вполне могло сойти за ничего не значащую отговорку, вроде «кому что нравится» или «о вкусах не спорят» или что-нибудь еще в этом же роде, что давало всегда прекрасную возможность легко выскочить из любого разговора.
В конце концов, – донесся откуда-то из будущего уже знакомый голос, – в конце концов, сэр, следовало бы давно уже принять к сведению, что все эти разговоры ни в коем случае не желали знать действительного положения вещей, подменяя его нелепыми фантазиями и иссушающими желаниями, от которых не было никакого проку. Отсюда, с высоты парящих умозаключений все выглядело, как всегда, пристойным и понятным, тогда как в реальной жизни царил произвол, абсурд и отчаянье. В этом невыдуманном мире всем его обитателям было паршиво, пасмурно и тревожно, – от самых счастливых, до последних изгоев, потерявших человеческий облик, – но хуже всех, конечно, было Богу, которого все кому не лень пытались использовать для своих целей, – и монахи, которым каждую ночь снилось, что они спасают мир, и безумные миряне, которые требовали денно и нощно награды за свои подвиги, и Вертер со своим упрямством, которое не желало считаться ни с какими доводами, и Дьявол, называющий себя Божьим другом и лучше других понимающий Божий замысел о творении, и ангелы, с презрением смотрящие на людей, потому что эти последние думали, что они свободны, и все те, кто считали, что Небесам больше нечем заняться, кроме как обучать нас этикету и бальным танцам.
Самая большая добродетель, которую мы можем достичь здесь, на земле – это молчание, любил повторять рабби Ицхак бен Иегуди.
Впрочем, на этот раз, кажется, все-таки следовало нарушить его заповедь и ответить. Так, как отвечают в драке на удар или так, как отвечают, продумав все последствия, на враждебную ноту.
– Я думаю, – сказал Давид, тщательно подбирая слова, – я думаю, что все проблемы, с которыми мы в этой жизни сталкиваемся, всегда носят исключительно богословский характер. В противном случае, они не представляют никакого интереса.
– Не думаю, – сказал Феликс.
Оно и заметно, – прошептал, исчезая далекий голос.
– Евреи очень смешные, – сообщил вдруг Грегори, отрываясь от своей книги. – Да?.. Они могут целый день сидеть, говорить и ничего не делать.
– Еще один антисемит на нашу голову, – сказал Левушка и погрозил Грегори кулаком.
20. Филипп Какавека. Фрагмент 22
«МАГИЧЕСКИЙ КРУГ. Не потому ли в мире существует столь неприлично большое число самых разнообразных суждений по поводу каждого предмета, что мы никогда не в состоянии повлиять на то, о чем мы судим? По-настоящему следовало бы иметь не мнения о вещах, законах и событиях, а власть над ними. Точнее, только те оценки и суждения могли бы считаться истинными, которые вытекали бы из нашей воли и деятельности. Только тогда мы могли бы быть вполне ответственными за них, и не бояться суждений, противоположных нашим собственным. В действительности же, мы вечно пребываем в страхе быть опровергнутыми, а, вместе с тем, мы и не слишком крепко держимся за наши собственные суждения, ибо все, что мы знаем доподлинно об их объектах, это то, что они существуют, ничуть не заботясь о том, что мы о них думаем. Эта чужая свобода кажется нам столь же абсолютной, сколь и отвратительной. Отгородиться от нее можно только с помощью тех или иных суждений, оценок и мнений, которые сами по себе стоят столько же, сколько им противоположные. Они – только свидетельства нашего бессилия и затаенного страха. Поэтому познавать – значит не владеть и царствовать, но очерчивать магический круг, внутри которого можно мало-мальски сносно существовать, – круг, защищающий нас от чужой свободы, или от чего-то, что, быть может, еще и хуже всякой свободы. Тому, кто в этом убедился, остается, вероятно, только одно: предаваться размышлениям о сомнительности всех наших оценок и суждений, впрочем, оберегающих нас от того «мира», который, возможно, даже и не подозревает о нашем существовании. Будет ли это значить, что нам удалось вплотную подойти к разделяющей нас границе? Похоже, что нет. Ведь и высказанное здесь, как и все прочее, занято тем, что оберегает нас – хотя и на свой лад – от вторжения чужого. – Так может быть и вовсе оставить суждения и оценки? – Пожалуй, змее будет легче вернуться в сброшенную кожу».
21. Первое явление Иешуа из Назарета
Возможно, он так бы и не узнал никогда о том, что рабби Ицхак хранил, как зеницу ока, если бы в дело ни вмешался его величество случай. Обыкновенный случай, сэр, или другими словами, некое сплетение всевозможных и несплетаемых в иных случаях обстоятельств, которые с одинаковой долей вероятности можно было принять как за руку Провидения, так и за вполне объяснимое естественное явление, занимающее свое место в череде прочих явлений и, следовательно, не представляющее из себя ничего из ряда вон выходящего.
Всего лишь нечто такое, – говорила его мягкая, понимающая улыбка, – что настойчиво требует от тебя, чтобы ты сам принял решение, от которого, возможно, зависит твое будущее, а возможно, даже вся твоя жизнь.
– Человек, – говорил рабби, словно подталкивая тебя к самому краю бездны, в которой не было даже намека на устойчивость, – человек начинается там, где он принимает на себя пусть даже очень маленькую долю ответственности. Пока этого не происходит, он остается пустым перед лицом Божиим, и Всемогущий не видит его и не слышит его голоса, если даже человек этот творит историю или являет чудеса святости.
Случай, как материал для испытания твоей воли, сэр.
Как практическое руководство, которое если и не могло научить тебя творить вещи из ничего, то, по крайней мере, было в состоянии научить тебя давать ex nihilo имена вещам и событиям, делая их тем самым прозрачными и понятными, что было почти равносильно тому, как если бы ты дал им бытие.
– Если тебя интересует мое мнение, – сказал рабби Ицхак без тени кокетства, – то сам я придерживаюсь той точки зрения, что всякий случай, который кажется нам только нелепым стечением обстоятельств, на самом деле случился еще до сотворения мира и с тех пор пребывает в сокровищницах Благого, ожидая, пока Тот не позовет его, чтобы он занял свое место в царстве мировой гармонии, давая нам возможность понять смысл целого через один единственный ничтожный случай…
– Тем самым, – продолжал рабби Ицхак, негромко постукивая своей тростью по асфальту и держа Давида за рукав, – тем самым мы избегаем односторонности, которая утверждает или нелепую бессмысленность случая, либо же абсолютную осмысленность всего сущего, тогда как бессмысленность случая остается подлинной бессмысленностью, но лишь до тех пор, пока человек не даст этому случаю смысл, делая его понятным и прозрачным, со своей стороны сам принимая ответственность за то, что он совершил…
– Я думаю, – сказал он напоследок, – что Всемилостивый всегда поддерживает того, кто берет на свои плечи ответственность и на свой страх и риск берется говорить о своих проблемах так, словно Небесам больше нечем заняться, кроме как выслушивать наши жалобы и пожелания.
Потом он усмехнулся и добавил:
– Впрочем, я думаю, что по сравнению со многими людьми, Небеса чаще всего ведут себя гораздо деликатней.
– Нет сомнений, – согласился Давид.
Конечно, он прекрасно помнил этот день, – недолгую прогулку до поворота, откуда уже был виден Старый город и потом назад, к скамейке, с обязательно постеленной газетой, чтобы не запачкать плащ или брюки, а в завершение – пара кругов вокруг длинной клумбы, на которой ничего не росло, чтобы потом повернуть домой, на второй этаж, в ожидании, когда госпожа Хана принесет поднос с уже разлитым чаем и слегка пожурит тебя за то, что ты совсем нас бросил и не появляешься уже какую неделю, а в ответ твои извинения со ссылкой на эту чертову работу, от которой, пожалуй, забудешь не только все свои обещания, но и то, как тебя зовут. И все это под дымящийся, горячий, ароматный чай и мерный стук старых настенных часов, которые, будь они поразговорчивее, могли бы, наверное, предупредить сидящих за столом в кабинете рабби о приближении того, что они, не слишком вдаваясь в детали, называли случайностью или случаем, жаль вот только, что это предупрежденное уже не могло считаться случайным, поскольку случайное, как известно, всегда является без предупреждения, как снег на голову или как сердечный приступ, или как этот жирный воробей, влетевший вдруг через открытую форточку в кабинет рабби, чтобы устроить тут форменный разгром, хорошо хоть ушедшая госпожа Хана не могла видеть все эти безобразия, которые учинила ополоумевшая от страха птица, – разбитый плафон, опрокинутая ваза с сушеными цветами, разлетевшиеся по кабинету бумаги, покосившиеся застекленные рисунки. В довершение ко всему мерзкая птица нагадила от страха на стол, прямо на лежавшее в хрустальной вазочке печенье, после чего попыталась сесть на одну из висящих на стене в раме фотографий, отчего та сорвалась с гвоздя и упала, ударившись напоследок о дверцы закрытого шкафа, отчего те распахнулись, вывалив на пол его содержимое в виде разлетевшихся по полу десятка упавших книжек.
Последняя из упавших книг раскрылась прямо перед ботинками Давида. Нагнувшись, он прочитал на титуле название: «Святое Евангелие». И чуть ниже, мелким шрифтом; «Израильское общество Евреи за Иисуса».
Возможно, что рабби Ицхак непроизвольно дернулся в этот самый момент, словно хотел закрыть собой эту предательскую книжку, так некстати вывалившуюся из потайного места. Как бы то ни было, это движение осталось в памяти Давида, впрочем, точно так же, как и его собственное, направленное, конечно, прочь от этой предательской книжонки, словно ее листы были пропитаны ядом и могли обжечь того, кто осмелится к ней прикоснуться.
Кажется, первым пришел в себя рабби Ицхак.
Опустившись на одно колено, он опередил Давида и быстро подобрал лежащую книгу. Потом, опираясь о край стола, медленно поднялся с пола. И по прошествии многих лет Давид не мог сказать, почему он не протянул тогда рабби руку и не помог ему подняться. Наверное, сделать это ему помешало двухтысячелетняя традиция, требующая немедленно уходить прочь, как только на горизонте замаячит оскорбительная для каждого еврея тень Этого Человека. Впрочем, можно было предположить, что он просто немного растерялся.
Между тем, слегка отдышавшись рабби сказал:
– Жаль, ты не видишь сейчас своего лица, мальчик.
Потом он мягко улыбнулся, словно подавая Давиду знак, что ничего особенного, слава Всевышнему, не произошло.
Так, словно речь шла о каком-то не стоящим внимания пустяке.
– Это всего только книжка, а ты испугался, как будто я показал тебе змею… Поверь мне, мальчик, книжки не кусаются. Кусаются люди, которые думают, что знают истину лучше Того, Кто сам есть Истина.
Конечно, Давид что-то возразил тогда ему в ответ. Что-нибудь не слишком существенное, вроде того, что «все евреи знают» или «если бы мой отец это увидел», – одним словом, какую-то жалкую ерунду, которая, впрочем, могла бы навести на мысль, что его величество Случай уже постучал в его двери, тасуя по своему произволу с неизбежностью грядущие события.
В конце концов, воробей, открывающий дверцы потаенного шкафчика, был ничуть не хуже гусей, спасающих Рим и меняющих ход истории. Другое дело, что исполнив свое предназначение, он лежал теперь, никому не нужный, на краю стола и на его открытом клюве виднелась маленькая капля крови.
– Бедный герой, – сказал рабби, засовывая мертвую птицу в бумажный конверт. – А мы даже не знаем его имени…
Потом он положил конверт рядом с Евангелием и добавил:
– Мой отец… Вот кто положил этому начало… Если ты не против, я быстренько подмету…
– Я помогу, – сказал Давид, немного приходя в себя.
– Сделай такую милость. Если Хана узнает, потом не оберешься разговоров…Ты ведь знаешь – она верит во всякую ерунду, вроде той, что залетевшая в дом птица обещает чью-то смерть… Вот, возьми совок.
Подметая осколки стекла, Давид вдруг поймал себя на мысли, что эта торопливая уборка предназначалась, скорее, не столько для того, чтобы навести в кабинете порядок, а для того, чтобы поскорее скрыть те страшные следы преступления, которые лежали на столе, нагло демонстрируя свою безнаказанность.
Случайность, в мгновение ока ставшая неизбежностью, с которой, пожалуй, не смогли бы совладать даже сами Небеса.
– Так вот, мой отец, Давид, – сказал рабби Ицхак Зак, поправляя задетые воробьем рамки на стене. – Ты знаешь, о ком я говорю, – рука его легко взлетела в сторону, указывая на фотографию, на которой были изображены все три Зака. – Однажды он позвал меня к себе, но перед этим убедился, что в доме никого нет, затем закрыл входную дверь и дверь, которая вела в его кабинет и, кажется, даже задернул шторы и включил электрическую лампу. И только после этого усадил меня вот в это самое кресло и сказал… До сих пор слышу его негромкий, с астматическим придыханием голос, который произнес: «Сегодня пришло время, Ицик, познакомить тебя с книгой, которая составляет гордость еврейского народа и его позор…Гордость за то, что он родил последнего пророка, видящего и понимающего дальше и больше, чем все прочие. И позор за то, что он не разглядел глубины и своевременности того, о чем попытался рассказать им Этот Человек».
Он собрал разлетевшиеся по столу бумаги и добавил:
– Наверное, у меня тогда было такое же выражение лица, как сегодня у тебя.
Что было, пожалуй, совсем не удивительно, отметил Давид.
В конце концов, случившееся было катастрофой, – пусть даже катастрофой, так сказать, местного масштаба, но, тем не менее, вполне способной поколебать твердое основание веры, поставив под сомнение то, что с детства казалось незыблемым и очевидным.
Нищий проповедник из всеми забытого Назарета, пророк, пророчествующий перед такой же нищей и грязной толпой, как и он сам, богохульник, называющий себя Сыном Божиим, к тому же окончивший свою жизнь на римском кресте, – в этом чувствовался какой-то первобытный, мистический ужас, как будто проклятия, две тысячи лет сыпавшиеся на этого галилейского бродягу, сделали отравленным все то, что могло к нему прикоснуться, неважно – были ли это книги, строения или даже мысли, превращающие в нечистое все, к чему они прикасались, так что приходилось быть крайне осмотрительным, чтобы не оказаться испачканным этой двухтысячелетней грязью.
Во всяком случае, так было до этого дня, когда злосчастный воробей поставил все с ног на голову, подобно тому, как много лет назад отец рабби Ицхака положил перед ним на стол раскрытое Евангелие.
– Потому что, что бы там не говорили, – сказал рабби, бросая в форточку испорченное воробьем печенье, – он был и остается Божиим посланником и не его вина, что никто не захотел услышать то, о чем он попытался нам рассказать.
Кажется, Давид, все еще сраженный услышанным, сказал тогда в ответ что-то по поводу того, что народ сам прекрасно знает, кого ему следует исторгнуть из своей среды, как, впрочем, это и случилось с этим галилейским пророком, чье имя до сих пор вызывает у многих дрожь отвращения.
Тогда рабби, кажется, впервые сказал свою знаменитую фразу, которую ему часто потом припоминали.
– Эмоции не делают нас ближе к истине, – сказал он, усаживаясь, наконец, за стол и приглашая Давида последовать его примеру. Потом он добавил:
– Иначе истиной обладали бы футбольные фанаты, политики и сумасшедшие.
Возможно, Давид хотел что-то возразить на это, но затем передумал.
В конце концов, трудно было не согласиться с тем, что выглядело так очевидно, что не нуждалось в дополнительных обоснованиях.
Эмоции, сэр.
То, что, в конце концов, приводит к местечку Едвабне или к железному забору, над воротами которого тебя встречала надпись: «Jedem das Seine».
– Отец сказал мне тогда кое-что, и я могу сегодня почти дословно передать его слова, – продолжал рабби, подвигая к себе остывший чай. – Иешуа, сказал он, пришел как пророк, который впервые после Ирмиягу сказал, что иудаизм ушел слишком далеко от тех истин, исполнение которых от него ждет Всемогущий, а это значит, что нам надо опять прислушаться к тому, что едва слышно доносит до нас божественное слово…
– Вот почему, – продолжал рабби, – мне кажется, что слова Иешуа по-прежнему так же современны сегодня, как и две тысячи лет назад. Они, конечно, ни в коем случае, не заменяют Тору, потому что ничто под солнцем, конечно, не может заменить ее, но вместе с ними приходит еще более глубокое понимание ее, и тихий голос Всемилостивого становится нам более понятен… Для тех, конечно, – добавил рабби, – кто действительно хочет его услышать.
– А разве Он еще разговаривает с нами? – спросил Давид, уверенный, что на его риторический вопрос можно получить только один ответ.
– А разве нет? – почти шепотом сказал рабби.
– Ну, не знаю, – пожал плечами Давид.
– Уверяю тебя, мой мальчик, что Он говорит с нами по-прежнему, – сказал рабби, наклоняясь к Давиду и заглядывая ему в глаза, словно именно там прятался сейчас Всемогущий, посчитавший сегодняшнее событие настолько важным, что решил принять участие в нем сам. – Прислушайся – и ты обязательно услышишь его голос. Надо только не забывать, что Он разговаривает с нами на своем языке, не давая нам поблажек и не пользуясь услугами переводчика. Хочешь разговаривать с Милосердным – не будь лентяем и учи Его язык… Разве это так трудно?
– Легко сказать, – усмехнулся Давид, делая вид, что он тоже, пожалуй, готов сыграть в эту занимательную игру, которую предложил рабби Зак. – Но какой именно? На каком языке Он говорит?
– Да, вот на этом самом, – мягко улыбнулся рабби, вновь поднимая руки, как будто хотел призвать в свидетели весь мир. – На том, где мы сами только глаголы, существительные, прилагательные, союзы и местоимения. Где мы склоняемся и спрягаемся, и занимаем то место, которое определила для нас божественная грамматика, хотя при этом мы все время пытаемся лопотать по своему, отчего и в мире, и в сердцах остается всегда такая путаница, что мы не можем ее распутать вот уже десять тысяч лет.
Он помолчал немного, а затем сказал:
– Если же говорить об Иешуа из Назарета, то, в конце концов, он хотел донести до нас только одну простую вещь, которую и без него знает, пожалуй, каждый не потерявший человеческий облик человек…
Затем он опять немного помедлил и сказал:
– Все, что он хотел сказать, Давид, это то, что каждый из нас несет личную ответственность за свое собственное спасение. Вот, пожалуй, и все. Это значит, что никто и никогда не вытащит тебя из Ада, если этого не сделаешь ты сам… Ты сам, а не ежегодные чтения, знание Торы и пунктуальное исполнения всех мицвот, как бы важно все это ни было. И никакие оправдания не спасут тебя, если ты не примешь на себя ответственность за самого себя, твердо встав на тот путь, который один может быть угоден Всемогущему, потому что больше всего Он ценит в человеке его решимость…
Рабби Ицхак слегка перевел дыхание и продолжил, размешивая давно остывший чай:
– К сожалению, люди не хотят этого понимать, мальчик. Они уповают на Храм, на заповеди, на Тору, на грядущего скоро Машиаха, но никому почему-то не приходит в голову, что по сравнению с Божьим присутствием все это имеет только второстепенное значение, тогда как главным после Творца остается все-таки сам человек, способный быть собеседником Святого и понять замысел о себе Того, Кто повесил на небесах Кесиль и смирил мировой Океан неприступными запорами…
– Вот почему, – продолжал рабби, – Иешуа начинает свою проповедь именно с покаяния, но не того покаяния, которое хорошо знала еврейская история, когда весь народ, как единое целое, умолял Всевышнего простить Израилю его грехи – не вдаваясь в подробности относительно судьбы отдельного человека, – но того покаяние, которое имело своей целью именно этого отдельного человека, который впервые слышал, что Бог Израиля любит его не меньше, чем весь народ, потому что одна заблудшая овца дороже Пастуху, чем все прочее стадо. Вот почему этот призыв к покаянию значил не только требование к человеку избавиться от своих грехов, – он требовал гораздо больше, а именно, чтобы человек отбросил все лишнее, все ненужное, все, что мешает ему познать свою собственную природу, такой, какой она была когда-то в Эдеме, когда человек стоял в одиночестве перед Всемогущим, принимая на себя ответственность за себя, за свою жизнь, и за свое будущее.
– Конечно, – продолжал рабби Зак, ставя на поднос пустую чашку, – конечно, это было и остается невероятно трудным, почти невозможным, – довериться самому себе и тому неслыханному покаянию, когда с человека спадает все лишнее, все ненужное, все, мешающее ему видеть Истину, когда он обнаруживает вдруг свою собственную природу, как ничем не обоснованную пустоту, оставшуюся после того, как он отбросил все лишнее и которая повергает его теперь в непреодолимый ужас, ведь он привык к тому, что его религиозная жизнь всегда была полна множеством понятных и устойчивых вещей, которые он всосал с молоком матери, и которые всегда наполняли его сердце заслуженной гордостью, как это, собственно, и должно быть с человеком, у которого нет причин сомневаться в том, что он делает… Но зато когда приходит Иешуа… – рабби усмехнулся и глаза его из-под очков весело блеснули. – Когда он приходит, требуя, чтобы человек освободился, от всего того, что мешает ему разглядеть лицо Всемогущего и свое собственное лицо, то человек кричит от ужаса и возмущения, потому что он думает, что его хотят лишить самого ценного, что у него есть. Он чувствует тогда, как в этой, открывшейся под его ногами бездне, ему не за что ухватиться, не на что опереться, не на что встать. Он еще не знает, что эта пустота и есть та внутренняя природа его, которая открывается в его сердце, чтобы стать жилищем Всемилостивого, которому тесно везде, кроме одинокого и жаждущего правды человеческого сердца. Требуется известное мужество, мальчик, чтобы преодолеть свой страх, и, услышать в один прекрасный день сказанное Иешуа: покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное…
– Понятно, – сказал Давид, пожимая плечами и довольно прозрачно давая понять всем своим видом, что знакомство с христианскими книгами не входило в его ближайшие планы.
– Я думаю, что ты познакомишься с этой книгой с большим интересом, если я скажу тебе, что, по моему мнению, если бы мы послушали в свое время этого нищего проповедника из Назарета, все могло бы обернуться иначе. Не было бы ни испанского изгнания, ни Богдана Хмельницкого, ни черты оседлости, ни погромов, ни Холокоста, ничего.
– Возможно, – сказал Давид, который ведь должен же был что-то сказать на это более чем сомнительное заявление.
Между тем, рабби Зак поднял брови и прислушался.
– Светой престол! – сказал он вдруг, показывая пальцем на лежащий на столе конверт с мертвой птицей. – Ты слышал?
Давид посмотрел туда, куда указывал палец рабби.
– Что? – спросил он, не понимая, что могло так взволновать ребе Зака.
– Он ожил, – сказал тот и негромко засмеялся. – Неужели, ты не слышишь?
Он протянул руку и осторожно отогнул язычок конверта. Оттуда сразу показались две дергавшиеся птичьи лапки, которые сразу заскребли по бумаге и зашуршали.
– Если бы я был христианином, я бы, наверное, сказал, что он воскрес, – сказал рабби, аккуратно вытряхивая из конверта воробья. Тот снова замер, завалившись на бок, но потом, перевернувшись, попытался встать на ноги.
– Нет, в самом деле, – продолжал он, сажая воробья к себе на ладонь и поднимаясь со стула. – Мы ведь видели, что он сначала был мертв, а теперь ожил. Следовательно…
– Следовательно, он был какое-то время оглушен, – сказал Давид почему-то не совсем уверенный в том, что сказанное рабби было шуткой. – Ударился о стенку и упал. А теперь пришел в себя.
– Если бы я был последователем Иешуа из Назарета, то полагаю, ход моей мысли был бы совершенно другой.
– Но вы ведь не верите в эту чушь с воскресением? – сказал Давид, вдруг теряя уверенность, что рабби Зак может однозначно ответить на этот риторический вопрос.
– Если говорить о вере, – сказал рабби Ицхак, поднимая ладонь с воробьем к открытой форточке, – если говорить о вере, Давид, то я верю в то, что Бог не перестает разговаривать с нами и всегда готов ответить на твои вопросы. Иногда, правда, Он говорит нам довольно странные вещи, такие, например, как связанные с воскресением Иешуа. Он явно что-то хотел сказать нам этим. Нечто, мне кажется, довольно важное. Недаром же Он позволил распространиться новому учению по языческим странам, словно напоминая нам, что когда еврей отказывается от Божьего дара, Всеблагой отдает его во власть язычникам. Конечно, они исказили многие мысли Иешуа, но я думаю, что все же лучше для истины быть искаженной, чем не быть вовсе.
– Они считают его Богом, – сказал Давид, пожимая плечами и презрительно кривясь. Так, словно большую глупость трудно было себе представить.
– Как было бы хорошо, если бы дело было только в том, кто кого и чем считает, – ответил рабби.
Потом он легонько потряс рукой с воробьем и сказал:
– Ну? – сказал он, торопя сидящую на его ладони маленькую птицу. – Давай, милый, давай. Лети в свой Эммаус.
– Куда? – не понял Давид.
– Я думаю, что об этом ты прочтешь в этой книге, – сказал рабби – Не уверен, что хотел этого сегодняшним утром, но как всегда, Всемогущий опережает нас, пусть даже опережает всего на полшага.
– Прикидываясь при этом случайностью, – проворчал Давид.
– Совершенно верно, – согласился рабби Зак. – Но что же Ему делать, если мы не хотим разговаривать с Ним на Его языке?
И он пододвинул Давиду маленькую книжечку в потертом бордовом переплете и торчащей из нее закладкой в виде серебряной змеи.
Всего лишь маленькую, невзрачную книжечку в потертом переплете и с бумажной закладкой, из-за которой пролилось столько крови, что ее хватило бы, чтобы превратить Негев в цветущий сад.
