Константин Маркович Поповский
Мозес
22. Тост за Самаэля
– И все-таки – вы дураки, – Ру крепко держался за спинку стула, чтобы не упасть. – Сейчас я скажу вам хороший тост, и вы все поймете.
– Очень вовремя, – проворчал Левушка. – В этом есть что-то исконно русское. Произносить тосты, когда все выпито.
– Плевать, – сказал Ру, довольно опасно раскачиваясь вместе со стулом. – Главное, уловить мысль… Понимаешь, что я имею в виду?
Еще бы, отметил про себя Давид.
Уловить мысль, сэр.
Это почти неуловимое, сомнительное, едва дающее о себе знать и готовое немедленно исчезнуть в ответ на твое неосторожное движение. Вопрос заключался только в том, что с ней делать потом, после того, как ты уловил ее, это маленькое чудовище без определенных занятий и, как правило, с чужим именем? Что делать с этой всегда несвоевременной мыслью, которая вчера прикинулась чьей-то неудачной шуткой, а нынче праздничным тостом, хотя на самом деле, ее следовало бы изучать в школе и обсуждать на серьезных семинарах?
Вот как сегодня, сэр.
Когда она вдруг завязывалась на пустом месте, вслед одной истории, которая поначалу не казалась ни слишком интересной, ни слишком поучительной, потому что, что же такого особенного могла обещать история, случившаяся в Рош-ха-Шана, которую знали все, от мала до велика, потому что ее начинали рассказывать детям сразу же, как только они начинали что-нибудь понимать, – эта на редкость простая история, повествующая о злом ангеле, чье имя – Самаэль – наводило ужас если и не на весь Израиль, то, по крайней мере, на маленьких израильских детей, хотя все что он хотел, этот бедный Самаэль, так это только то, чтобы на земле царствовал порядок и уважение к Творцу, ибо что же еще, по здравому размышлению, должен был делать человек, как не славить Всевышнего и не исполнять все то, что Он ему повелел?
Вот почему в первый день нового года он появлялся в покоях Всемилостивого, чтобы обвинить Израиль во всех мыслимых и немыслимых грехах, совершенных на Святой земле. Конечно, он был чрезвычайно красноречив, этот мрачный Ангел, который умело так описывал грехи народа, как, наверное, не смог бы сделать и сам Творец. Он настаивал, умолял, приводил тысячи аргументов и, в конце концов, уговорил Святого безотлагательно заняться этим делом. Ну, а дальше, разумеется, все было так, как обычно и бывает в пасхальных сказках. Всемогущий, который, конечно знал, что Самаэль рассказывает ему чистую правду, тем не менее, потребовал от него двух свидетелей, которые могли бы подтвердить правоту Обвинителя. Конечно, с точки зрения еврейской юриспруденции, это требование было совершенно справедливо. Но только не для Бога, который был, разумеется, больше любой юриспруденции и которому, уж конечно, не годилось объявлять что-то правдой или неправдой, опираясь на свидетельство двух свидетелей, пусть даже и таких выдающихся, как Солнце и Луна! И тем не менее, Он сделал это. Не без изящества прикинувшись законопослушным гражданином, который живет только по законам, и попросив Самюэля предоставить двух свидетелей, которые могли бы засвидетельствовать справедливость его обвинений.
Как известно, первым свидетелем было Солнце. Недолго думая, благо, что ему и не пришлось ничего выдумывать, оно подтвердило все рассказанное Самаэлем и поплыло дальше с чувством глубоко исполненного долга.
«Прекрасно, – сказал Всесильный, потирая руки. – Ну, и где же второй свидетель?» – Он оглядывается вокруг, делая вид, что страшно удивлен отсутствием второго свидетеля.
«Ума не приложу» – сказал взбешенный Самаэль, чувствуя, как победа, которая, казалось, была уже у него в кармане, теперь ускользает из рук. К тому же он вспомнил вдруг, что Луна, – которая, кстати сказать, и была этим вторым свидетелем, – имеет неприятную привычку прятаться в день новолуния, то есть в тот самый день, когда Самаэль пришел с жалобой на Израиль, надеясь, наконец, погубить избранный народ, для чего у него были, положа руку на сердце, вполне достаточные основания.
– Так позвольте мне поднять этот стакан, – сказал Ру, поднимая свой пустой бокал и с трудом удерживаясь на ногах, – позвольте мне поднять его за то, чтобы всякий раз, когда злой Самаэль задышит нам в затылок, второй свидетель прятался бы так далеко, что его было бы невозможно достать никакими человеческими силами…
– Браво, – сказал Давид.
– А, кстати, – Ру опрокинул бокал. – Мне кажется – тут было вино.
– Это происки Самаэля, – усмехнулся Левушка.
– Я бы хотел обратить ваше внимание на другое, – сказал Давид. – Вы заметили, что Всевышний ничего не говорит о безобразном поведении Израиля и обвинениях Самаэля? Понятно, что если бы Самаэль обманывал Творца, то Тот давно бы уже его выгнал и запретил бы даже близко подходить к его Дворцу. Но Самаэль говорит правду. Ему нечего придумывать. И получается, что Всевышний не поступает справедливо, как привыкли мы ждать от Него, а делает то, что считает нужным, демонстрируя, что есть на свете вещи поважнее, Горацио, чем какая-то там справедливость.
– Чем какая-то там справедливость, – сказал Левушка. – Надеюсь, ты понимаешь, что говоришь?
– Иногда, – кивнул Давид.
Мир вокруг него слегка расплывался и был уже самую малость нетверд, как это случалось обыкновенно в самые жаркие дни лета, когда над Городом стояло дрожащее марево и казалось, что весь мир вот-вот начнет плавиться, а пересохшее горло потрескается от невыносимой жары.
– Как понимать? – как всегда не вовремя, спросил Грегори. – Поважнее, чем справедливость?.. Это разве можно?
К счастью, понять это было, пожалуй, действительно, невозможно, сэр. Так же невозможно, как невозможно было понять эти появившиеся у глаз морщины или с неизбежностью грядущую смерть, или еще тысячи вещей, оставляющих нас каждый день в недоумении. Возможным было, наверное, кое-что другое – самому вступить в царство этой божественной несправедливости, шагнуть, закрыв глаза, туда, где на вопрос «почему страдает праведник?» правильным ответом был бы ответ: «потому что он праведник», а божественное вмешательство в земные дела обнаруживало себя только в трогательных рассказах Танаха и Агады.
Впрочем, кажется и тут не обошлось без некоторых затруднений, главным из которых было, конечно, то, что никто из живущих, похоже, не стремился добровольно туда, где Всемогущий, кажется, с легкостью забывал не только справедливость, но и весь сотворенный Им порядок, так что в результате получалось, что это сам Он толкал тебя в этот кошмарный мир, заставляя плакать, проклинать и страдать, как будто именно из этих слез и из этих проклятий, и из этой боли созидалось что-то стоящее, – то, ради чего стоило терпеть и человеческую глупость, и несправедливость Небес, и еще множество вещей, от которых нормальный человек привычно бежал, закрывая глаза, затыкая уши и думая, что все это только проделки старого, потрепанного ангела Самаэля.
Бедный, бедный Самаэль.
Бедный недотепа.
Куда ни посмотришь – везде все было не в его пользу, хотя он и старался, как мог, не жалея ни времени, ни сил.
Ему бы, конечно, следовало поучиться у Бога – идти напролом, не пользуясь чьим бы то ни было разрешением, – вот так, как поступил с ним сегодня сам Всемогущий, нарушая свои собственные установления и ввергая нас в пучину отчаянья, из которого, похоже, не было выхода.
Впрочем, на то Он и был Всемогущим.
– Позволю себе тоже поднять тост, – сказал Давид, поднимаясь на не слишком уже устойчивые ноги. – Выпьем за беднягу Самаэля, который так любил порядок и основательность божественного творения, что незаметно для себя забыл о самом Всемогущем и искренне продолжал считать, что выше божественной справедливости ничего быть не может.
Потом он усмехнулся и добавил:
– Выпьем за него и его поиски, потому что пока Самаэль ищет эту хваленую справедливость и советует Всемогущему, как ему лучше поступить, нам нечего бояться, твердо помня, что только Божественная несправедливость может защитить нас, когда к нам приходит беда.
– Браво, – сказал Левушка. – Ergo bibamus.
– Ergo, – сказал Давид.
23. Филипп Какавека. Фрагмент 50
«Пока Паскаль предавался послеобеденным размышлениям о достоинствах мысли, эта последняя пожрала все вокруг и набросилась на саму себя.
Теперь нам остается размышлять о достоинствах смеха».
24. Ещё одно доказательство бытия Божьего
Похоже было, что он напился не хуже Ру, который пытался сейчас объяснить Левушке и Грегори, почему настоящему еврею следует незамедлительно отправляться в Америку.
– Потому что, когда это начнется, мы будем в безопасности, – говорил Ру, раскачиваясь возле стены, словно маятник и радуясь, что все проблемы имеют такое убедительное решение. – А главное, мы сохраним свой генофонд. Ну?
Последнюю фразу он сопроводил не совсем приличным жестом, чем немного повеселил Давида. К счастью, ни Анны, ни Ольги не было поблизости.
– Я согласен, –Давид налил себе остатки водки. – Сохранение генофонда – это как раз то, чем нам сейчас не хватает заняться. Оно и полезно, и приятно.
Потом он аккуратно влил в себя содержимое стакана и потянулся за хлебом.
– Господи, Давид, – сказала Анна, появляясь с кухни. – И ты тоже!.. Когда это ты только успел?
– Виноват, – улыбнулся он, пытаясь, чтобы сказанное звучало как можно естественнее. – Успел, что?
– Надраться, – уточнила Анна.
– Это просто, – сказал Давид и засмеялся, чувствуя, что несмотря ни на что, он пока еще вполне твердо держится на ногах. – Я пью по четвергам. Сегодня четверг. Следовательно, я в своем праве… Ergo bibamus…
– Не хотела бы тебя огорчать, – сказала Анна, ставя на поднос грязную посуду, – но сегодня все-таки вторник. Уж извини.
– Не может быть, – Давид вдруг почувствовал обиду и желание поскорее обстоятельно обсудить эту животрепещущую тему. Жаль только, что Анна, занятая посудой, не могла составить ему компанию, не говоря уже о Ру и Левушке, которые продолжали нести какую-то запредельную ахинею, от нее вяли уши и становилось стыдно за интеллектуальный уровень своих друзей.
– За моих чертовых друзей, – пробормотал он, поднимая стакан.
– А я скажу, почему я люблю евреев не всегда, – говорил, между тем, Ру, опираясь спиной о стену. – Они почему-то думают, что они лучше, чем все остальные. Во всяком случае, я сам часто ловлю себя на этом, – добавил он, ударив себя в грудь, как будто чистосердечно раскаивался в содеянном. – Но это неправда. Вот именно. Потому что мы лучше лишь на фоне чужих недостатков, а не сами по себе… Подчеркиваю для идиотов! – заорал он, показывая пальцем на появившегося на пороге кабинета Мордехая – Не сами по себе, а на фоне других!.. Взять вон хотя бы Мордехая…
– Ну, начинается, – Мордехай с печалью посмотрел на Ру. – Ну что еще там не так?
– На фоне нашего премьера он, конечно, просто Бельмондо, – продолжал Ру, отклеившись от стены и сделав два-три неуверенных шага в сторону Мордехая. – Но вы послушайте только, что он говорит за своим столом, этот, с позволения сказать, деятель культуры!
– Я, пожалуй, пойду, – сказал осторожный Мордехай, направляясь в сторону выхода.
– Скатертью дорожка, – и Ру погрозил ему в спину кулаком.
– А ты у нас, значит, уже не еврей? – засмеялся всегда трезвый Левушка. – И давно?
– Я еврей новой формации, – сказал Ру, морща лоб. – Понятно? Новой… Эй, Давид, скажи им.
– Он еврей новой формации, – кивнул Давид. – И этим все сказано.
Кажется, это была шутка из какого-то анекдота. Возможно, он бы и вспомнил ее, если бы на пороге своего кабинета не появился Феликс. Он сердито окинул присутствующих взглядом и сказал:
– Может, хватит, наконец… Я все-таки работаю…
– А-а, – протянул Ру, разворачиваясь в сторону вошедшего так стремительно, что едва сумел удержаться на ногах. – Соизволил, наконец…
– Ру, – сказал Феликс. – Я тебя предупреждаю…
– Смотрите-ка, какой! – Ру ядовито усмехнулся. – Эта ученая крыса меня предупреждает!
– Ру, – вмешалась Анна. – Перестань.
– Еще одно слово, – сказал Феликс.
– И что? – спросил Ру. – Вызовешь полицию?
– Если будет надо – я с тобой и без полиции справлюсь.
– Ну, ребята, – укоризненно сказал Левушка. – Будет вам, ей-богу!
– Да ты только посмотри на эту откормленную рожу! – закричал Ру, почти падая вместе со стулом, за который он держался. – Где еще можно отъесть такую ряху?.. Только в Университете…Больше негде.
– Уймись, – Левушка попытался придержать шатающегося Ру.
– Нет, ты только посмотри! – закричал Ру, цепляясь за Левушку. – Ему кажется, что он духовный светоч современной культуры, а на самом деле ему хочется только получше устроиться на земле – и больше ничего…
Он показал на Феликса пальцем и делано засмеялся. Потом плюнул и добавил:
– Ты только подумай!.. Они издают свои никому не нужные журнальчики, в которых можно прочитать, что только у евреев есть душа, хотя сами они в это не верят, а потом еще удивляются, почему на евреев начинают показывать пальцами?
– Ну, все, – сказал тихо Левушка, наклоняясь к Давиду. – Сейчас рванет.
– Пожалуй, – согласился Давид.
– Ах, ты сволочь, – негромко сказал Феликс, наклоняя голову и делаясь похожим на готового броситься на врага быка. – Ты не забыл, случайно, что пока еще находишься в моем доме, скотина?
– В твоем доме, – передразнил его Ру. – Ох, как испугал!
– Вон! – закричал Феликс, уже не сдерживаясь. – Пускай убирается вон, пока я его не убил!
Появившаяся из кухни Анна сказала:
– Вы кричите, как будто нашли кошелек… Вам еще не надоело, друзья мои?..
Похоже, что она видела такие сцены уже не в первый раз.
– Ты бы лучше послушала, что он говорит! – и Феликс решительно показал пальцем в сторону выхода. – Вон! И чтобы духу твоего тут больше не было!
– И куда ты его гонишь? – спросила Анна. – Он не дойдет даже до угла.
– И черт с ним! – бушевал Феликс. – Пусть сдохнет. Всем, по крайней мере, будет приятно.
– Все, все, все, – сказала Анна – Иди, мы разберемся.
– Тогда заприте эту скотину в ванной!.. И пусть больше не показывается мне на глаза.
– Пойдем, Рувимчик, – Анна взяла Ру за руку. – Грегори, помоги.
– В Ирландии тоже пьют, – Грегори подхватил Ру с другой стороны. – Но никто не пьет такую гадость.
– Жаль, что мы не в Ирландии, – сказал Феликс, уходя в свой кабинет.
– Какой же он, все-таки, у тебя идиот, – заплетающимся языком пробормотал Ру, дернув рукой за нитку бус на шее Анны. Бусины весело застучали по полу.
– Ой-ей-ей, – сказала Анна.
– Какое счастье, что у нас нет евреев, – Грегори попытался развернуть Ру в нужном направлении. – Они то разговаривают, пока не упадут, то кричат друг на друга, как сумасшедшие.
– Евреи, к счастью, есть везде, – сказал Давид.
– У нас нет, – возразил Грегори. – Я бы знал.
– Мы сейчас все соберем, – Левушка опустился на колени.
Вслед за ним опустился на пол Давид.
– Вон они где, – сказал Грегори, уводя вместе с Анной едва держащегося на ногах Ру.
– Вот еще один антисемит на нашу голову – вздохнул Левушка, собирая бусины.– Представляю, что он будет о нас рассказывать в своей Ирландии изумленным ирландцам.
– А что бы ты им сказал, интересно?
– Я? – переспросил Давид, заползая под стол и собирая одну за другой рассыпавшиеся бусы. – Хочешь знать, что сказал бы я?.. Ладно.
Похоже, возможность высказаться по этому поводу показалась ему забавной.
– Я бы сказал: Всемилостивый!.. – начал он, не переставая собирать бусины. – Посмотри на этот народ! Он обманул фараона, он написал Тору, его избрал Бог. Даже если последнее не совсем правда, то следует оценить хотя бы то, что они все-таки приняли это иго избранничества, пусть даже выдуманного, пусть даже сочиненного, нафантазированного, но все же накладывающего страшную ответственность перед лицом Того, кому они поклонялись. Одного этого достаточно, чтобы считать евреев великим народом. А еще это значит, что избранничество – это вовсе не отвлеченная идея, за которой можно различить слепую уверенность в то, что твой народ лучше любого другого. Избранничество – это ответственность и судьба, а судьба никогда не бывает сладкой, о чем каждый еврей знает с пеленок… Ну, как? Годится?
– Да ты просто Демокрит, – сказал Левушка, садясь рядом с Давидом.
– Демосфен, – поправил его Давид.
– Несущественно. Хотя, сказать по правде, мне иногда кажется, что в результате они превратили самих себя в объект поклонения. А это неправильно.
– Сдается мне, что как раз об этом я тебе говорил в прошлом году – сказал Давид… Не помнишь?
– Какая разница, кто кому чего говорил. Важно понять, сколько отсюда должно было случиться несправедливости, грязи и глупости.
– Избранничество – выше справедливости, – сказал Давид, доставая очередную бусину.
– Это – когда тебя лично не касается, – заметил Левушка.
Возможно, он успел бы ему ответить со всей обстоятельностью, которая требовалась для обсуждения этой важной темы, но в этот самый момент звук шофара, низкий и густой, ударил ему в уши.
Обернувшись, Давид увидел Ру, стоявшего на диване и держащего в руках снятый со стены шофар. Казалось, еще немного – и он немедленно рухнет под его тяжестью, с трудом балансируя на мягком диване и пытаясь при этом поднести его ко рту.
Тот самый шофар, которым так гордился Феликс, утверждая, что ему не меньше полтысячи лет.
– Явление второе, музыкальное, – сказал Левушка.
Второй изданный им звук заставил задребезжать стекла в одном из книжных шкафов.
– Ну, что еще у вас, – Феликс опять появился на пороге. Потом он увидел Ру и застонал. – Господи, да уберете вы его, наконец, отсюда! Я ведь просил!
– Пусть тебя не будет в Книге жизни, – заплетающимся языком сказал Ру, поднося шофар ко рту. – Пусть Самаэль отсудит тебя у Всевышнего!
– Я ведь просил, – плачущим голосом повторил Феликс, обращаясь к вернувшейся Анне. – Ну, неужели это так трудно?
– По просьбе наших слушателей, – сказал Левушка, намереваясь закрыть уши.
Но не успел.
На этот раз извлеченный Ру звук был просто великолепен. Он начался с какого-то завораживающего высокого тона, затем перешел плавно в привычную тональность и закончился низким, как ночь, звуком, который если здесь и слышали, то очень давно.
– Вот это легкие, – заметил Левушка с уважением.
– Отдай шофар, урод, – Феликс протянул руку. – Отдай шофар, пока я тебя не убил.
– Да, дай же ты человеку поиграть, – возвращаясь на кухню, сказала Анна.
– Конечно, пускай поиграет, – вступился Давид, чувствуя вдруг некоторую солидарность с пьяным Ру.
Что-то вроде родства душ, которое вдруг давало о себе знать в самые неподходящие моменты, когда не ждешь ничего похожего.
– Или ты забыл, что сказано? – продолжал он, безуспешно пытаясь встать между Феликсом и Ру. – Трубите в этом месяце в шофар в новолуние, день нашего праздника?
– Да плевать я хотел, что там сказано – сообщил Феликс, пытаясь вырвать рог из рук Ру.– Отойди к черту, Дав, пока я не рассердился!
– Страшно напугал, – сказал Давид, тесня Феликса прочь от Ру. – Лучше отпусти и дай ему погудеть, – продолжал он, чувствуя, как тяжело двигать во рту пьяным языком. И все же, он продолжал. – Тем более что все знают – если шофару суждено протрубить, он протрубит, даже если вокруг него будет стоять вооруженный гарнизон.
– Посмотрим, – Феликс тяжело дышал, удваивая натиск.
Конечно, самое время было вспомнить рабби Ицхака, который заметил однажды, что, пожалуй, мог бы назвать два или три случая из своей жизни, когда при звуках шофара он вдруг ясно понимал, что это играет сам Всевышний, который не думал в эти мгновения ни о нас, ни об ангелах, возносящих славословия в Его адрес, но играл ради собственного удовольствия, которое Он испытывал, выдувая звук за звуком и превращая их в цветущие сады и горящие в ночном небе золотые россыпи созвездий.
Впрочем, кроме мнения рабби Ицхака, существовали и другие мнения. Например, мнение радикалов, которые полагали, что всякий звук, изданный шофаром, издан силою Предвечного, и служит только для того, чтобы слушавшие его ни на минуту не забывали о том, что Машиах может прийти в любой момент, не обращая внимания на наши дела, гешефты и планы, и тут едва слышный голос Иешуа из Назарета звучал, кажется, в полном согласии с мнением многих великих толкователей Книги, которые, кажется, знали все, что только можно было знать, не исключая даже того, что знать было немыслимо и невозможно.
С мнением великих машиаховедов, сэр.
С теми, кто в глубине души прекрасно понимали, что все эти знания не стоят и гроша ломаного перед лицом Того, Кто приходит всегда, когда захочет и уходит, не прощаясь и не назначая день возвращения.
Между тем, борьба за шофар переросла в небольшую потасовку. Поваленный на пол Ру, пытался безуспешно вернуть утраченный статус-кво, однако, навалившийся на него всей своей массой Феликс не давал ему даже пошевельнуться.
– Чертов ублюдок, – глухо сказал Ру откуда-то из-под Феликса, на что тот в свою очередь, ответил:
– На себя посмотри, скотина.
– Ставлю на Ру, – сказал Давид, отходя – Слышишь, Ру?.. Я поставил на тебя… Есть еще желающие?
– Ставлю на Феликса, – сказал конъюнктурщик Левушка. – Анна, не хочешь на кого-нибудь поставить?
– Только после того, как вымою посуду, – сказала та, убегая.
– Тогда я поставлю за тебя, – сказал Левушка.
– Жулик, – отметил Давид.
– Жизнь научит, – отрезал Левушка.
Потом Феликс оставил Ру и поднялся на ноги.
– Эй, Грегори, – сказал он, поднимая Ру с пола. – Возьмите и заприте его в кладовке. Лев, помоги им.
– Так точно, – сказал Левушка, подхватив Ру за плечи.
– Идиот, – злобно бросил Феликс, поднимаясь на диван и вешая на стену злополучный шофар. – Видел идиота?
– Не расстраивайся, – попытался утешить его Давид. – В праздник всегда кто-нибудь напивается. Это хоть и странно, но, если подумать, вполне объяснимо.
– Спасибо за утешение, – и Феликс ушел, хлопнув дверью.
– Пожалуйста, – сказал ему вслед Давид.
Потом он нагнулся, чтобы поднять лежащую на полу бусинку, а когда выпрямился, то увидел Ольгу и удивился, что не заметил, как она появилась.
Она стояла у окна, на другом конце комнаты, опершись спиной о книжный шкаф и, как всегда, курила, окружив себя плывущим табачным облаком.
Черное длинное платье. Голые руки и плечи. Бледное – не то от усталости, не то от яркой помады – лицо.
Все вместе – один сплошной вызов, одновременно – и всем вместе, и каждому в отдельности.
Впрочем, кроме него и нее никого в комнате не было.
Не трогаясь с места, она помахала ему рукой, а он ответил ей поднятым стаканом, думая, что неплохо было бы сфотографировать ее сейчас, благо, что и света было вполне достаточно, но потом передумал, опасаясь разбить спьяну камеру.
Вообще-то, это было немного странно – сидеть в разных концах пустой комнаты, не говоря ни слова, как будто все слова давно потеряли всякий смысл и были только помехой, от которой было бы неплохо избавиться.
Потом он поймал ее взгляд. Не быстрый, равнодушный, не видящий тебя, а к его удивлению, внимательный, изучающий и спокойный. Как будто она захотела вдруг понять что-то важное, и теперь это желание никак не давало ей покоя. Впрочем, что-то в выражении ее лица показалось ему странным. Так, словно она уже давно подстерегала его и теперь, наконец, отбросив все условности и приличия, рассматривала, решая одной ей известные уравнения. Кажется, в ответ он улыбнулся и еще раз поприветствовал ее поднятым над головой стаканом.
Похоже, она тоже улыбнулась тогда, Давид.
Во всяком случае, когда он выпил, она уже пересекла комнату и подходила к нему.
Возможно, он успел за это время что-нибудь подумать. Что-нибудь вроде «представляю, какая у меня сейчас рожа» или «хорошо, что я не успел смешать водку с красным
– Ты так пьешь, как будто завтра конец света, – сказала Ольга, останавливаясь рядом.
– Не исключено, – ответил Давид, улыбаясь против собственного желания и, одновременно представляя, насколько жалко выглядела сейчас эта нелепая улыбка.
– Видел этих дураков? Не догадался их снять? Могло бы получиться.
– В следующий раз, – Давид опасался, что она слышит, как дрожит его голос.
– Следующего раза, как известно, может и не быть, – и она засмеялась.
Так, как будто имела в виду что-то совсем другое, чем то, о чем шла речь.
Потом она сказала – негромко и спокойно, как само собой разумеющееся:
– Не хочешь проводить меня домой?
Глаза ее смотрели на него так, словно в ее предложении не было никакого подвоха.
Просто проводить и ничего больше, ну, кроме разве того, что она никогда прежде не смотрела на него так обескураживающе откровенно, и, тем более, никогда не предлагала проводить ее домой, как будто это было совершенно в порядке вещей, и он только тем всю жизнь и занимался, что провожал ее до дома.
– Ты уверена? – спросил он, пытаясь изо всех сил сосредоточиться. – В том смысле, что я, кажется, немного перебрал.
Собственный голос вдруг показался ему чужим.
– Мне нравится, – улыбнулась она. – По-моему, в самый раз.
– Это главное, – сказал он, лишь бы что-нибудь сказать, чувствуя – что-то происходит, но что именно, было пока еще неясно.
Вспоминая позже этот вечер, он обратил внимание, что совершенно не помнит, что было потом. Какие-то отдельные кадры всплывали в памяти, чтобы затем померкнуть навсегда. Чей-то смех, поиски потерявшейся куртки, какие-то объяснения на лестничной площадке. Последнее, что он помнил, был, кажется, взгляд Анны, вышедшей в прихожую и говорящую что-то насчет такси.
Потом он открыл глаза и вдруг сообразил, что едет в такси, а рядом, прижавшись к нему плечом, сидит Ольга.
– По-моему, мы куда-то едем, – сказал он, все еще не очень хорошо понимая, что происходит.
– По-моему, тоже, – кивнула Ольга.
Затем он протрезвел. Как-то сразу, без всякого перехода. Только что был довольно прилично пьян, так что чувствовал, как у него заплетается язык и плывет под ногами земля, – и вдруг оказался вполне в норме, и это, похоже, было связано с какой-то ерундой, которая только что пришла ему в голову, – именно с этим, сэр – с какой-то странной и нелепой мыслью, от которой, похоже, он сразу пришел в себя, или, во всяком случае, стал уже приходить в себя, недоумевая, откуда берутся в голове такие вот нелепости, как эта, – уж, наверное, не оттуда, где знали и обсуждали каждый твой шаг, потому что это была мысль о новом доказательстве бытия Божьего – очевидном и несомненном, как бывает несомненен весенний дождь или смех отроковицы, как несомненен этот запах и эти мелькающие за окном электрические блики, и затылок таксиста, и еще тысячи вещей, которые складывались в одно неопровержимое доказательство, которым была, конечно, она сама, сидящая рядом и прижавшаяся к нему плечом, так что он чувствовал ее тепло и слабый запах духов, – все того же «Золотого луга», конечно, можно было даже не сомневаться, – одним словом, доказательство бытия Божьего, как оно открылось ему в эту ночь, – это сидящее рядом с ним доказательство, о котором свидетельствовали и слабый запах ее духов, и ее волосы, которые лезли ему на лоб, и эта ночь, которая длилась и длилась, и похоже, совсем не собиралась кончаться.
Доказательство бытия Божьего, сэр.
Доказательство бытия Божьего, Давид.
– Господи, – он пытался разглядеть за окнами хоть что-нибудь. – Куда мы едем-то?
– Узнаешь, – она не подняла головы.
– Если это сюрприз, то он тебе удался, – он не очень хорошо представлял, что ему следует делать дальше.
– Еще бы, – сказала она, не двигаясь. – Какой же это сюрприз, который не удается?
Возможно, от него ждали совсем не этого, когда он закинул руку и обнял ее за плечи. Потом, положив ладонь на ее волосы, попытался повернуть к себе ее голову, одновременно ища ее губы.
– Подожди, – сказала она, отворачиваясь. – Подожди, не надо…
– Почему?
– Не надо, – повторила она, не делая, впрочем, никаких попыток вырваться.
Возможно, стоило бы попробовать еще раз. Но почему-то он не стал.
– Ладно, – сказал он, отпуская ее.
В конце концов, подумал он, сдаваясь, я только знакомый пьяный, которого везут неизвестно куда и зачем.
– Не сейчас, – сказала она вдруг, вновь опуская голову ему на плечо, так что он вновь подумал:
Доказательство бытия Божьего, сэр.
Нечто, что заставляет тебя отбросить все сомнения и отдаться во власть уверенности, которая при этом все равно остается сомнительной и непредсказуемой.
Доказательство, которое ты взваливаешь на свои плечи, твердо помня сказанное тебе в час твоего рождения, что Бог не имеет обыкновения болтать с ничего не знающей толпой, но зато имеет привычку терпеливо разговаривать с человеком один на один, укрепляя его решимость и, время от времени, приоткрывая ему его будущее, и приучая к мысли, что от этого будущего можно, при желании, ускользнуть.
– Вот здесь, пожалуйста, – она протянула таксисту деньги. – С праздником.
Не оборачиваясь, таксист помахал в ответ рукой.
– Постой, – сказал он, хлопая себя по карманам в поисках бумажника. – Сколько там?
– Сколько надо. Пошли.
– Ну, хорошо, – он вывалился из машины, не понимая, где они. – С праздником.
Мир, медленно обретающий первозданный смысл.
– Вот, – она остановилась перед парадной дверью. – Теперь узнаешь?
– Конечно, – сказал он, чувствуя вдруг, что окончательно протрезвел.
Мастерская Маэстро, сэр.
Пожалуй, можно было бы догадаться и самому.
Он посмотрел на ее профиль, едва различимый в окутавшем переулок сумраке.
– Черт бы их побрал… Еще позавчера тут горели две лампочки.
Интересно было бы знать, подумал он, сколько раз она переступала этот порог и поднималась по этой темной лестнице, чертыхаясь и рискуя наступить в приготовленное для кошки блюдце с молоком?
Сколько раз, сэр?
«Какое тебе, собственно, до этого дело, Дав?» – едва слышно сказал ему в ухо знакомый голос.
И в самом деле, сэр. Какое?
– Господи, – сказала она. – Ну и темень… Ты что-нибудь видишь?
– Да, – сказал Давид, зачем-то дергая за дверную ручку. – Что бы там ни было, я вижу, что Рош-ха-шана, кажется, удался.
– Кто бы сомневался, – она зазвенела в темноте ключами. – Кто бы сомневался… Да, что за…
– Дай-ка я, – и Давид протянул руку, чтобы забрать у нее ключи.
