Константин Маркович Поповский
Мозес
55. Филипп Какавека. Фрагмент 170
«По согласному мнению и новых и древних теологов Бога нельзя принудить. Например, Его нельзя принудить услышать наши жалобы и мольбы, тем более – ответить на них. Правда, с другой стороны, нельзя принудить и нас – стенающих и вопящих – не стенать, не жаловаться и не вопить. Ведь жалоба и плач, да не они ли наша истинная природа, над которой, как это подозревали еще древние, не властна даже смерть?
И верно: разве сущность населяющих Аид, Шеол или Кум теней, не суть только плач, только жалоба, только похожая на порыв осеннего ветра мольба? Чем же еще заняты они, эти тени, как ни тем, чтобы принудить Бога услышать их и им ответить? Конечно, они не хуже нас знают, что Бога принудить нельзя. Но не вся ли Вечность у них в запасе?»
56. Ночные стуки
В последнее время Мозес часто просыпался ночью оттого, что кто-то стучал в его окно, – негромко, но настойчиво барабанил в стекло, словно торопясь сообщить что-то важное, иногда же постукивал совсем легонько, словно извиняясь за то, что приходится будить Мозеса посреди ночи. И при этом – совершенно непонятно зачем и для чего. Иногда, просыпаясь, Мозес еще успевал услышать этот затихающий вдали стук. Так, словно тот давал ему понять, что услышанное было совсем не сном, а доподлинной реальностью, к которой следовало прислушаться, и которую было бы не лишним принять во внимание. Случалось, что приходя в себя после сна и тараща глаза в обступивший его мрак, Мозес действительно начинал прислушиваться к царящей вокруг тишине, ожидая, что стук повторится, и это позволило бы ему понять его происхождение. Но звук не повторялся. Он ускользал от понимания, давая иногда Мозесу повод впасть в мрачные размышления о том, что жизнь коротка, а смерть не устает напоминать нам о себе, делая все наши дела и намерения сомнительными, недостоверными и пустыми. Впрочем, такие мысли приходили к Мозесу не всегда. Гораздо чаще, глядя в окружающую его темноту, он утешал себя нехитрыми соображениями, в которые, конечно, не верил сам, но которые, тем не менее, обладали способностью успокаивать и делать печаль не такой острой, подобно корню валерьяны или настойке ромашки. Теми соображениями, на которых всегда можно было отыскать бирку с сертификатом качества, что почти примиряло тебя с ними, тем более, что все они в один голос – хотя и разными словами – не уставали твердить одно и то же, а именно, что в мире, слава Всевышнему, все идет так, как и должно идти. В том смысле, что все, что должно свершиться уже свершилось, а значит – какое бы то ни было беспокойство по этому поводу выглядело, по меньшей мере, странным и даже оскорбительным, если, конечно, иметь в виду наличие никогда не ошибающегося Божественного присутствия.
В конце концов, – говорил себе Мозес, стараясь чтобы его аргументы выглядели основательно и безупречно, – в конце концов, милый, если с тобой что-то случилось, – как, например, этот тревожный ночной стук, которому не было никакого объяснения, – этот царапающий, скребущий, вызывающий и почти наглый стук, избравший твое окно, как будто в мире больше не было других окон и других Мозесов, – если с тобой что-то и случилось, дружок, то ведь это случившееся случилось совершенно обоснованно, а не абы как, что было бы просто невозможно, потому что оно случилось в пространстве Истины, Мозес, – в том волшебном Доме, в котором все до мелочей давно уже упорядоченно и сочтено. Так что тебе не стоило бы волноваться, даже если дело идет о смерти или разлуке. Ведь все, что случается, Мозес, всегда случается в свое время, безошибочно занимая место в общем порядке всего сущего и подтверждая ту известную истину, что солнце равно встает и над добрыми и над злыми, что, конечно же, следовало понимать в том смысле, что есть вещи поважнее, чем наши сомнительные представления о добре и зле, которые, впрочем, тоже занимают свое место в ряду всего прочего, еще раз подтверждая тем самым, что даже этот нелепый ночной стук в окно вызван к бытию только потому, что он записан где-то в Книгу Истины под каким-нибудь многозначным номером, который кончается на 342 или 231 и поэтому никогда не затеряется среди бесчисленного множества всех этих окружающих нас мелких и крупных фактов, событий и кажущихся недоразумений, о которых, пожалуй, можно было бы кратенько сказать, что все они или случаются – и тогда нам остается только заткнуться и принять все как должное – или же, наоборот, не случаются – и тогда нам следует заткнуться с еще большим рвением. Потому что, по мнению многих компетентных философов прошлого и настоящего, то, чего не существует, существовать, к счастью, ни в коем случае не может.
57. Филипп Какавека. Фрагмент 205
«Быть», – похоже, это значит вот что, – быть – значит быть вдали
«Бытие» само по себе, – оно – только тяжелый сон, приснившийся под утро, – кошмар, навалившийся всей тяжестью и спеленавший тебя по рукам и ногам.
Быть на языке этого «Бытия» означает быть приглашенным на благотворительный вечер, устроители которого с трудом скрывают свое отвращение к приглашенным, без церемоний посматривая на часы, в ожидании, когда можно будет, наконец, выпроводить всех присутствующих вон.
Но то, о чем мы действительно грезим, и что, пожалуй, еще связывает нас с Истиной, – это оказаться вдали. Ведь быть истинным, значит всего только это: быть вдали
И пусть твои слова не донесутся, утонув в разделяющем нас пространстве, а твои черты сотрет это равнодушное расстояние, – не велика беда. Не велика беда, – если мы, конечно, хотим большего. Пожалуй, тебе не захочется даже кричать, чтобы докричаться, и уж тем более напрягать слух, чтобы услышать, о чем кричат тебе другие. Зато, какое блаженство – это древнее, как мир, подлинное Бытие, обретенное в его изначальной истинности! Оно ведь не значит ничего другого, кроме этого, последнего: быть вдали
58. Водные процедуры перед лицом Небес
Конечно, он и так пожалел сто раз, что его угораздило дать согласие выступить на этой нелепой презентации, как будто он заранее не знал, кто там собирается и чего можно ждать от всех этих самодовольных поборников, ратующих за чистоту иудаизма и с подозрением встречающих хоть что-то мало-мальски им незнакомое.
«Вот она, цена малодушия», – сказал он позже Давиду, имея в виду, что ему следовало бы без долгих отлагательств, сразу отказаться от приглашения и не портить жизнь ни себе, ни устроителям торжеств, которые, похоже, тоже не отличались большим умом, пригласив в одну лодку рабби Ицхака вместе с рабби С. и рабби Ш., повсеместно известных своей железной ортодоксальностью, которую их последователи и почитатели ставили всем в пример.
Бедный рабби, – посочувствовал ему Давид, когда впервые услышал эту историю.
Бедный рабби, подумал он, представив себе этот полный зал, который, познакомившись с программкой мероприятия, начинал на все лады склонять имя рабби Ицхака, так что, когда он появился в зале сам, возникла даже небольшая пауза и шум стал стихать, подобно тому, как стихает поток воды, перекрытый вдруг случайной воздушной пробкой.
В конце концов, это было, конечно, немного обидно, ведь все приглашенные пришли не для того, чтобы заниматься рабби Ицхаком, а чтобы принять участие в презентации давно уже обещанной книги, которая носила название «В ожидании Машиаха» и принадлежала перу пяти или шести авторов, делившихся с читателем своими соображениями относительно грядущего Помазанника. Справедливо или нет, но выход этой книги вызвал повышенный интерес публики, так что выпустившее книгу издательство сочло возможным даже немного допечатать ее тираж, хотя и не слишком при этом расщедрилось.
В ожидании Машиаха, сэр.
В ожидании Машиаха, Мозес.
Если бы присутствующих действительно занимала эта тема, то они могли бы приложить некоторые усилия и выспросить все, что касалось этого предмета у лучшего ожидальщика Машиахов – Исайи. И возможно, даже лично принять участие в этом ожидании, одолжив у Исайи на некоторое время его волшебный стул, предназначенный, как всем было уже давно известно, именно для этой цели.
Увы! Похоже, что присутствующих больше волновал медленно разворачивающийся на сцене скандал, а вовсе не желанный приход Машиаха. Речь уже первого выступающего была полна каких-то непонятных намеков, подозрений и предупреждений вроде тех, что «близок час, когда», не говоря уже о постоянно повторяющемся упоминании каких-то крадущихся неизвестно куда врагов, всех этих «ренегатов» и забывших свои корни «предателей
Чем дольше выступали присутствующие, тем прозрачнее становились намеки, и тем сильнее сгущались над головами собравшихся сумерки праведного гнева, о приближении которого можно было догадаться по тому, как все громче и громче зал реагировал на те или иные реплики выступавших.
«Я чувствовал себя так, – рассказывал позже рабби Ицхак, – словно попал в рой разъяренных пчел, перед которыми был совершенно беззащитен, так что все, что мне требовалось сейчас, это брезентовый костюм и сетка, способные защитить меня от укусов».
На вопрос Давида, чего, собственно говоря, он ждал от этого не слишком симпатичного сборища, рабби ответил в свойственной ему мягкой манере, что если у тебя есть даже самый маленький шанс повлиять на происходящее в положительную сторону, ты должен этим воспользоваться. Потому что, в конечном счете, тебе остается неизвестным, что же, собственно, задумал Всевышний, когда подсовывал этот шанс, делая тебя почти своим напарником.
«Я понимаю, что это смешно, – любил говорить рабби Ицхак, когда разговор касался этой темы, – но я всегда разделял ту точку зрения, что слово может двигать горами и останавливать кровь, при том, разумеется, условии, – добавил он, – когда оно принадлежит не тебе, а Небесам».
Всемогущий, проведший тебя через испуг и сомнения, чтобы попробовать еще раз достучаться до своего творения.
Возможно, именно с этой мыслью он встал тогда со своего места и направился к эстраде, чтобы подняться затем по пяти, ведущим на эстраду, ступенькам, взять в руки микрофон и дожидаться с улыбкой, когда стихнет шум.
Странно, что ему еще дали говорить и при этом – довольно долго, несмотря на недовольный шум в зале. Так, словно шумевших мучило любопытство, толкающее их продолжать слушать то, о чем говорил рабби Ицхак, и в то же время притворяться беспредельно возмущенными его словами, чтобы кто-нибудь, упаси Боже, не подумал, что они разделяют и поддерживают все, что слышали сейчас их уши.
«И что же они слышали?» – спросил Давид, похоже, уже зная, хоть и не в деталях, что могли услышать в тот день собравшиеся на церемонию любители презентаций и вечно запаздывающих Машиахов.
«Я сказал им одну простую вещь, которую, собственно, они знали и без меня, а именно, что есть всего два образа Машиаха, с которым мы встречаемся в Танахе и Талмуде. Один образ – это образ Машиаха-воина, покоряющего себе мир и царствующего над покоренными народами, искренне признавшими его превосходство. Тогда как другой образ рисует человека, чье милосердие, сострадание и человеческое тепло были столь велики, что растопили льды Божественного гнева и позволили Всемогущему ответить такой любовью, что вся земля расцвела и покрылась цветами. Во всяком случае, так говорят многие источники.
И вот я спрашиваю, Давид, отчего же он все не приходит и не приходит? Не от того ли, что нам оказывается милей и ближе тот, другой образ его, который кажется нам и понятней, и проще, и привычней, вместе с его торжеством силы и порядка, с его идеалом общественного благосостояния и снисходительного обращения с другими? Не от того ли, что этот воинственный образ занят только народом и государством, не принимая в расчет отдельного человека, для которого его приход значит так же мало, как инаугурация нового Президента или нового изменение экономической политики? Не от того ли что, задержав дыхание, нам следует признаться самим себе, что этот Машиах вообще не в состоянии когда-либо прийти, ибо Всемогущий занят вовсе не экономикой и военной мощью, а вот этим, одиноко бредущим по жизни человеком, радующимся, печалующимся, любящим, проклинающим и сомневающимся. А значит, нам следует дать самим себе отчет в том, что каков наш внутренний выбор, таков и тот Машиах, которого мы заслужили, и если он до сих пор еще не пришел, то это значит, что наш собственный выбор сделан не в его пользу, сколько бы мы не твердили об обратном».
Что же это значит, сэр?
Что же это значит, Мозес?
Не то ли, милый, что все дело, в конце концов, заключается только в том, что тебе давно следовало бы признать – только ты сам несешь ответственность и за самого себя, и за этот никчемный мир, куда тебя занесло против всех правил, в надежде, что ты все-таки попытаешься сделать то, что должен. Начав с того, что тебе следовало бы поискать в своем сердце тепло, сострадание и милосердие, – эту уносящуюся в Небо лестницу Иакова, а не клянчить у Небес то, что они явно не желали тебе дать.
«В конце концов, – сказал рабби, стараясь перекричать этот шум, который, по мере того, как он говорил, становился все громче и громче, – в конце концов, Небеса не предлагают нам ничего нового, когда хотят, чтобы мы открыли свои сердца навстречу другим! Потому что, сострадая, жертвуя и любя, ты сам становишься Машиахом, – тем, кто входит в этот мир, неся божественный свет надежды, истины и любви!»
Наверное, те, кто были на этой чертовой презентации, запомнили, какой шум поднялся в зале после этих слов. Ничуть не менее громкий, чем раздавшийся после того, как в знак протеста рабби С. и рабби Ш. демонстративно покинули зал, выкрикивая по пути к двери слова, которые, к сожалению, трудно было разобрать из-за шума.
«А ведь все что я сказал, Давид, это то, что они прекрасно знали и без меня, а именно то, что Бог простит неведение и заблуждения, но никогда не простит лукавства, хитрости и самодовольства»
«Кажется, там было еще что-то такое? Что-то сказанное по поводу Обетованной земли», – спросил Давид.
По поводу Обетованной земли, сэр.
Что-то вроде той неслыханной точки зрения, будто Моше и его народ служили Святому не от чистого сердца, а за награду, не находя в этом ничего предосудительного и не догадываясь, что эта обещанная Святым Земля была только одной из многих ловушек, которые так мастерски умел ставить Всемогущий. На этот раз Он превзошел самого себя, подсунув Израилю обещание о Земле, чтобы посмотреть, как тот поведет себя перед лицом этого испытания, а, впрочем, зная наперед, что ни о каком Машиахе не может быть и речи, поскольку тот мог прийти, только будучи свободным от груза всех вещей и привязанностей. Особенно от таких, как эта Обетованная земля или этот великолепный Храм, которые висели на нем, как висят стопудовые гири, мешая сделать хоть полшага и превращая Время в бессмысленную трату человеческих сил, надежд и жизней.
«В конце концов, – сказал рабби, – все, что я сказал, могло легко уместиться в нескольких словах, вот как эти, – давайте попробуем измениться к лучшему».
Непонятно было только, кто возражал против этого, Мозес? Возможно, это был тот самый молодой человек, чье появление в глубине сцены за шумом, криками и свистом некоторое время оставалось незамеченным.
Просто молодой человек с красным пластмассовым ведром в руках.
Тем самым ведром, Мозес, которое спустя мгновение было опрокинуто над головой рабби Ицхака.
Раз! – и готово!
Что-то вроде домашнего Ниагарского водопада или крестильной купели, которые обрушились на рабби Ицхака, заставив его охнуть от неожиданности и даже присесть, что было, конечно, немного смешно, – а особенно это самое «уф-ф-ф», которое, конечно же, сразу забылось, потому что внимание всех присутствующих было занято этой одинокой фигурой на сцене с расползающимися темными пятнами на сюртуке и капающей с полей мокрой шляпы весенней капелью.
Совершивший эту водную процедуру молодой человек бежал под шум и аплодисменты зала.
Красное ведро откатилось в сторону, сигнализируя своим цветом об опасности всем, кому было до этого дело.
Зал на мгновение охнул, но затем пришел в себя.
Надо полагать, сэр, надо полагать, Мозес, что оказавшись в такой ситуации, любой здравомыслящий человек постарается поскорее покинуть несчастливое для него поле боя, ретируясь в надежде сохранить остатки достоинства и понимая, что сейчас для него наступило отнюдь не лучшее время. Возможно, сказанное касалось бы всех, кто попал в такую ситуацию. Всех, но только не рабби Ицхака, который, отряхнувшись, словно птица, попробовал было еще раз решительно взять в руки микрофон, чтобы довести все сказанное им до конца, исполняя, тем самым, заповедь, гласившую, что если ты можешь чем-то помочь своему ближнему, то делай это незамедлительно и быстро, ибо никто из нас не знает, когда Всемогущему придет в голову призвать тебя к себе.
Впрочем, никто из присутствующих, конечно, не собирался давать рабби Ицхаку возможность закончить выступление. Микрофон был отобран, а сам рабби препровожден в одну из комнат, дабы он мог привести себя в надлежащий порядок.
«А теперь скажи, мой милый, что ты думаешь по этому поводу?» – спросил рабби Ицхак, давая Давиду возможность высказаться о случившемся со стороны, что иногда позволяло ухватить какие-нибудь важные детали, которые было трудно различить вблизи.
«Если хотите честно, – сказал Давид, все еще не зная, как уместить в словах то, что он собирался сейчас сказать. – Если хотите услышать, что я думаю по этому поводу, то я могу вам сказать, что в последнее время меня почему-то не оставляет ощущение, что при всем уважении и к тому, и к другому, между вами и Всевышним стоит Талмуд и 613 мицвот. И, возможно, не только они».
Разумеется, сказанное не нуждалось ни в каких объяснениях, да они, пожалуй, были невозможны.
В конце концов, это ведь тоже были только слова, сэр.
Всего только слова, Мозес.
59. Филипп Какавека. Фрагмент 199
Сократ: Скажи-ка, чужестранец, верно ли то, о чем рассказал мне Калликл и ты действительно покидаешь нас с первым же отплывающим кораблем?
Чужестранец: Это так, Сократ.
Сократ: По правде сказать, рассказ Калликла поверг меня в изумление. Я даже не решаюсь повторить то, что я услышал от него относительно причин твоего поспешного отъезда. Но я не могу и промолчать, чужестранец…
Чужестранец: Говори смелее, Сократ.
Сократ: Говори!.. Легко сказать!.. Скажи-ка, правда ли, как сказал Калликл, тебя преследует некая благородная особа, чье имя, без сомнения, повергнет в трепет любого смертного?
Чужестранец: Истинная правда, Сократ. Да ведь Калликл, наверное, назвал тебе ее имя?
Сократ: Назвал, любезный. Но не назовешь ли ты мне его сам? Признаюсь, мои собственные уста сковал страх.
Чужестранец: Я бегу от Истины, Сократ. Вот это имя, которое, как я полагаю, тебе хорошо знакомо.
Сократ: Надеюсь, это так, чужестранец… Но послушай-ка, Калликл, какому странному стечению обстоятельств обязаны мы знакомству с нашим гостем!
Калликлшепотом): Я же говорил тебе, Сократ, что он не совсем в себе.
Сократ: Погоди-ка, Калликл… Чем же, скажи, не угодил ты Истине, чужеземец, что она преследует тебя, словно сборщик налогов? Был ли ты с ней непочтителен или существуют какие-нибудь другие причины? Прости, но хотя душа моя и замирает всякий раз, когда я слышу это имя, однако же, не стану скрывать, что я просто сгораю от любопытства не хуже последней базарной торговки, которая посчитает день прожитым зря, если не узнает две-три сплетни.
Чужестранец: Дело в том, Сократ, что она влюбилась в меня… Да не делай ты, ради Аполлона, такое лицо, Сократ. Клянусь своим спасением – это правда. Лишив меня покоя, она преследует меня всеми правдами и неправдами, полагая, что я должен безропотно уступить ее постыдным домогательствам, словно последний раб.
Сократ: Я не ослышался, чужестранец? Не хочешь ли ты сказать, что Истина, благородство которой не уступает ее беспристрастности, вдруг отличила тебя среди многих и многих, сделав предметом своего внимания?
Чужестранец: Ты выразился чересчур мягко, Сократ. Вернее было бы сказать – своего вожделения.
Сократ: Бессмертные боги! Как можно в это поверить, чужестранец?.. Скажи, разве не любит нас Истина всех одинаково сильно, так что свет ее любви, подобно свету солнца, сияет равно над всеми людьми, не отличая одного от другого?
Чужестранец: Ты, наверное, хотел сказать: свет ее равнодушия, Сократ.
Калликл: Тише, тише, чужеземец. Как бы всевидящие боги не покарали нас вместе с тобой за твой чрезмерно вольный язык!
Чужеземец: Я ведь только повторил всем известное, Калликл. Истина вполне равнодушна и к нашим бедам, и к нашим успехам. Богам это также хорошо известно, как и каждому из нас. К несчастью, время от времени, с ней случаются припадки некоторой, как бы сказать, влюбленности и горе тому, на кого пал ее выбор. Уж не знаю, чем это можно объяснить. Может это что-то такое вроде течки, как у животных, когда им приходит время обзавестись потомством, как ты думаешь, Сократ?
Сократ: Ужасные вещи приходится мне слышать сегодня от тебя, чужестранец!.. Но, может быть, ты говоришь в некотором роде метафорически? Ведь иносказание часто помогает нам лучше понять суть дела, чем прямая речь. Вот я и думаю, не хочешь ли ты сказать, что Истина любит тебя, подобно тому, как она любит человека, которому спешит доверить свои тайны, до сих пор скрытые от людей? Не делает ли она тебя тогда некоторым образом посредником между собой и всем прочим миром? Именно такого человека, которого ведь по праву можно назвать любимцем Истины, наделяет она особым и чудесным зрением, позволяя ему различать новое и доселе неизвестное… Ну, как, чужестранец, попал я в точку?
Чужестранец: Попал, да только не туда, куда надо. Ну, что такого необычного и неизвестного может рассказать, по-твоему, влюбленная дура? Разве только то, что все люди глупы, ограничены, невежественны, немощны, завистливы, злы и нескромны, а впереди их всех ждет то, о чем и говорить-то вслух не хочется. Так ведь это мы все прекрасно знаем и без нее, как, впрочем, и об этом месте, куда нас угораздило попасть, и которое философы называют Космосом, возможно потому, что оно похоже на те механические игрушки бродячих фокусников, которые привлекают внимание зевак тем, что они никак не могут понять – из чего они сделаны, и какая сила заставляет эти игрушки двигаться.
Калликл: Мне кажется, что ты чересчур желчен, чужеземец. А где желчь, там, известно, нет места для правды. Не гласит ли всеобщее мнение, подсказанное божественным разумом, что нет ничего выше Истины, ни на небе, ни на земле, ни в морских глубинах? Не свидетельствует ли оно, что только одной ей принадлежат по праву все богатства и чудеса, о которых мы не можем даже толком помыслить? Не эта ли великая и страшная храмина Космоса, расцвеченная звездами, украшенная Солнцем и Луной, является ее зримым воплощением, благодаря чему и мы, люди, можем получить малую толику от ее щедрот и не остаемся совсем уж в неведении относительно и самих себя, и этого мира? Разве же не зовем мы Истину – Путеводительницей, чужеземец, поскольку только ей одной принадлежит право вести нас, ибо только ей ведомы и сам этот путь, и его цель?
Чужестранец: Ты забыл упомянуть, Калликл, что даже боги без возражения идут туда, куда она их позовет, с радостью делая то, что она от них потребует. Клянусь вашим Дельфийским оракулом, слушая тебя, мне начинает казаться, что это не ты, а сама Истина разглагольствует тут о своих достоинствах, словно публичная девка, расхваливающая свой товар, и тогда ноги сами несут меня отсюда прочь… Прощай, Сократ. Прощай и ты, Калликл. Если вам вдруг не посчастливится, и вы встретите ту, о которой мы тут говорили, то, заклинаю вас, сжальтесь надо мной и пошлите ее искать меня куда-нибудь в Персию или в Египет.
Сократ: Но на что же ты надеешься, чужестранец? Как же может жить человек, который только и занят тем, что бежит от Истины?
Чужестранец: На что мне еще и надеяться, Сократ, если ни на свои ноги? Разве, по-твоему, было бы лучше, если бы она настигла меня, чтобы сделать из меня влюбленного дурака, какими набит весь мир?.. Прощай. (Поспешно уходит
Калликл: Милосердные боги! Ты слышал, о чем он попросил нас? Послать Истину по неверному следу.
Сократ: Конечно, прежде всего нам надлежит заботиться о делах правды и благоразумия. Однако, случается, что приходится поступать прямо наоборот. Потому что, боюсь, в противном случае мы будем бежать уже не от Истины, а от самих себя, а это, мне кажется, много хуже, как ты думаешь, Калликл?»
