Константин Маркович Поповский
Мозес
50. Филипп Какавека. Фрагмент 401
«Право же, это дурные манеры: махать руками и выходить из себя, пытаясь настоять на своем. Пора бы, кажется, уже давно смириться с тем, что этот мирок, который мы все еще по привычке называем «нашим», давно принадлежит домашним хозяйкам. Они смотрят мимо нас своими пустыми глазами и говорят: «Это наше твердое убеждение». – Что, разве у нас уже не осталось места, где мы могли бы настоять на своем? Места, не указанного ни на каких картах? Кто думает, что это место – наш мир, у того, право же, не все ладно со вкусом. В противном случае, разве стал бы он размахивать руками и кипятиться, убеждая домашних хозяек в необходимости ко всем прочим заповедям исполнять еще одну: познать самих себя?»
51. Эвридика, но не та, о которой будет речь позднее
Конечно, это была совсем не та Эвридика, о которой следовало бы распространяться, не жена Орфея и все такое прочее, о чем можно было прочесть у Гомера или Овидия. В конце концов, это была всего лишь до невозможности несуразно толстая медсестра, которая носила то же имя, что и древняя героиня, в чем, конечно, нисколько не было ее вины, потому что никто ведь не виноват, если твоим родителям пришло в голову назвать тебя Эвридикой, хотя в лучшем случае ты даже в детстве тянула только на какую-нибудь из Эриний. Как бы то ни было, эта история случилась в ту самую чертову пятницу, когда весь персонал клиники бросился к выходам, кроме, разумеется, тех, кто дежурил. И среди этих последних, конечно, эта грозовая туча, это облако дыма над Помпеями, эта десятитомная, неподъемная «Всемирная история», один из томов которого когда-то упал и убил пробегающую мимо кошку. Конечно, никому и в голову не приходило называть это седьмое чудо света «мадемуазель Эвридика» или «госпожа Эвридика», или хотя бы просто «фрау Эвридика». Все всегда, и к месту, и не к месту, называли ее «Мясная мелочь», что было, конечно, не совсем справедливо, потому что даже при очень большой фантазии нельзя было, ни в коем случае, посчитать эту «мелочь» – «мелкой».
И вот теперь эта «мелочь», наваливаясь на подвернувшегося ей Мозеса и почему-то обращаясь к нему почти шепотом, сказала:
– Нам надо отнести вот это в подвал, Мозес. Помогите мне. Уже шестой час.
Говоря это, она посмотрела на Мозеса с некоторой задумчивостью, словно оценивая, на что именно этот самый Мозес годится, если годится вообще.
Взгляд – как уже потом оценил Мозес, – похожий на взгляд хозяйки, которая, остановившись в дверях курятника, неторопливо выбирала для праздничного обеда курицу получше, чтобы поскорее отнести ее к резчику.
Всякий раз, когда он видел ее, ему казалось, что прямо на его глазах большая туча закрыла солнце, отчего вокруг становилось неуютно и сыро. Чтобы представить себе, о чем, собственно, речь, достаточно было знать, что халат Эвридики был сшит по заказу из двух халатов.
Намереваясь ускользнуть, Мозес издал неопределенное:
– Э-э.
И даже рукой махнул куда-то в сторону, давая понять, что, слава Всевышнему, у него еще остается на сегодня целая куча работы, которую никто за него делать не станет.
– Нет, нет, Мозес, мы должны обязательно это отнести, – строго сказала Эвридика, как будто он ей подчинялся и должен был беспрекословно выполнять все, что могло прийти ей в голову. – Смотрите, конец смены, никто ведь за нас этого делать не станет, как вы понимаете. – Глаза ее при этом загадочно вспыхнули, словно посылая Мозесу какой-то таинственный сигнал. Слово «обязательно» отчего-то придало сказанному совершенно двусмысленный характер, а «никто за нас» так и вообще прозвучало почти неприлично.
Дурное предчувствие, которое он ощутил в глубине души, как будто посоветовало ему поскорее разобраться с этим непредвиденным обстоятельством, а уж потом давать ему какую-либо оценку.
– Ну, хорошо, – сказал он, тяжело вздыхая и наклоняясь, чтобы взять за ручку пластиковую канистру, давая себе клятву впредь внимательно смотреть, кто сидит в стеклянной будочке для дежурной медсестры, прежде чем отправляться болтаться по отделению. – Куда это?
– В подвал, – Эвридика схватилась за вторую ручку.
– В подвал, – повторил Мозес, чувствуя, что содержимое канистры составляет, судя по ее весу, обыкновенный воздух, который, по здравому размышлению, совершенно необязательно было тащить в подвал, где его и так было в избытке
Стоя рядом с Эвридикой в лифте, он вдруг догадался, что резкий, приторный запах, который его тревожил, шел от ее халата и напоминал дешевый мужской лосьон, которым немилосердно поливал себя Рогульчик из Праги, надеясь отбить запах своей сгоревшей семьи, который преследовал его во время приступов. На всякий случай Мозес задержал дыхание и отвернулся, делая вид, что рассматривает табличку над дверью.
– Это было просто ужасно, – говорила между тем Эвридика, выходя из лифта и шаркая по полу своими чудовищными ногами.– Не спешите так, Мозес. Он орал, как будто у него отрезали хвост.
Некоторые женщины, размышлял Мозес, гораздо черствее и грубее некоторых мужчин, которым даже в голову не пришло бы – взять и кастрировать какое-нибудь бедное животное только затем, чтобы оно не мешало им своими любовными стонами. Мужчина просто выбросил бы кота за дверь и забыл бы о нем, но, во всяком случае, он никогда не стал бы уродовать его ножом ради своего собственного покоя.
Не было сомнения, что с исторической точки зрения сама идея кастрации и принадлежала женщине, которой двигали – помноженные на глупость – зависть, ревность и злоба.
Следовательно, подумал Мозес, вот и еще один аргумент, свидетельствующий о том, что, по мнению Иезекииля, женщины каким-то образом произошли Бог знает от чего, тогда как мужчины сподобились произойти непосредственно из рук Всевышнего.
– Надо было оставить кота в покое и отпускать его гулять, – сказал Мозес, не слишком заботясь о вежливости.
– Мозес, – снисходительно засмеялась Эвридика, как будто он сказал что-то несуразное. – Как же вы не понимаете, Мозес. Тогда бы он просто замучил всех нас своими воплями.
И правильно бы сделал, подумал Мозес, изо всех сил сочувствуя бедному животному. Мужская солидарность, сэр. Мужская солидарность, о которой тоже не следовало бы забывать.
В облаке этого сочувствия он дошел до поворота, – там, где коридор раздваивался и разбегался в разные стороны, – и здесь вновь услышал голос Эвридики.
– Мозес, – сказала она, неожиданно останавливаясь.
– Что? – насторожился Мозес, почуяв в ее голосе нечто новое.
– Вы любите маслины, Мозес? У меня есть целая банка маслин без косточек. Хотите? Когда мы вернемся?
Она мелко захихикала, – так, словно они уже обо всем договорились и теперь оставалось только утрясти кой-какие несущественные детали, вроде вечной любви, вечной страсти или вечной привязанности.
Когда мы вернемся, Мозес. Когда-то там, после чего-то этакого, от чего еще никому не удавалось отвертеться, так что, может, и возвращаться-то уже не будет никакого смысла, потому что все кому не лень станут показывать на тебя пальцами и говорить что-нибудь вроде: «Ну ты и жук, Мозес», или «а прикидывался простачком», или гадко хихикая, изображать руками всякие непристойности и провожать тебя взглядами, когда ты идешь по коридору, посвистывая или причмокивая вслед языком. Если, конечно, мы вообще, вернемся, дружок. Потому что, ко всему прочему, он не один раз слышал эти истории, в которых не все возвращались живыми из похода в подвал, особенно, если их дорога вела налево, где располагался второй морг, у дверей которого, как рассказывали, мертвец загрыз однажды сторожа Карла Тумбера, от которого в результате осталась одна только дужка от очков, да членское удостоверение, благодаря которому все узнали, что сторож Тумбер состоял в партии Ликуд… Одним словом, следовало бы быть настороже.
– Я больше люблю морковь, – сказал Мозес.
– Шутите, – Эвридика продолжала мелко хихикать, так что ручка в руке Мозеса тоже мелко тряслась и казалась живой.
– Нет, это правда, – сказал Мозес, чтобы что-нибудь сказать. – Больше всего я люблю тертую морковь.
– Сюда, Мозес.
Поворот налево. Как он и думал. Возможно, услышав их шаги, мертвец уже открыл свои мертвые глаза и слегка улыбнулся, давая понять, что на его улице сегодня определенно будет праздник. Мозесу вдруг показалось, что его ноздрей коснулся запах формалина.
Возле железной двери, закрытой на щеколду и замок, Эвридика остановилась и опустила канистру на пол.
– Сейчас, Мозес, – она зазвенела ключами, затем толкнула дверь и сказала:
– Входите.
Ему показалось, что голос ее дрожит от нетерпения.
Щелчок выключателя заставил его на мгновение зажмурить глаза. Когда он вновь открыл их, Эвридика уже стояла рядом.
– Видите, как тут прохладно. Правда, хорошо? На улице жара, а тут как будто включен вентилятор.
– Не уверен, – Мозес озирался по сторонам. – Это ведь не морг?
– Конечно это морг, – снова хихикнула Эвридика, махнув рукой в сторону железной двери со стеклянным окошком. – Там, дальше.
Чистое, кафельное пространство, разбуженное неяркой лампой. Торчащие из стены краны и перепутанные черные шланги. Металлические каталки, чье назначение никаких сомнений не вызывало. Негромко гудел холодильник, готовый в любой момент утроить, в случае необходимости, свою мощность.
Царство смерти, Мозес. Точнее, предбанник в это самое царство, о котором иногда доходили смутные слухи, но о котором никто ничего толком не знал, кроме тех, разумеется, кто приехал сюда на этих каталках. Но они умели хранить тайну.
Между тем, события развивались стремительно, хотя и вполне предсказуемо.
– Мозес, – глухо сказала вдруг Эвридика, глядя на него широко открытыми глазами и слегка наклонив голову. – Ну, что вы, в самом деле, как неживой?
– Я? – спросил Мозес, неожиданно представив против собственной воли, что он и в самом деле уже давно умер и теперь подстерегает одиноких сторожей, болтаясь здесь без всякой надобности, вместо того, чтобы лежать на одной из этих каталок и не портить настроение живым.
– Я? – повторил он, отгоняя от себя это печальное видение и чувствуя, что что-то уже происходит, хотя еще трудно было сказать, что же именно.
– А то кто же? – сказала Эвридика. – Или, может, тут есть другой Мозес?
– Не думаю, – и Мозес оглянулся по сторонам, словно он на самом деле хотел убедиться в отсутствии другого Мозеса.
– Поцелуйте же меня скорее, Мозес, – услышал он ее голос, еще не вполне понимая смысл происходящего, отметив только, что Эвридика вдруг сделала в его сторону какое-то неуловимое движение всем телом, оставаясь в то же время на месте. Мозесу вдруг показалось, что она сейчас начнет таять, – большая снежная баба, которая поплывет, сначала роняя на пол большие водяные капли, потом оседая и набухая водой, голова ее провалится в живот и, наконец, останется только этот халат, намокший и жалкий, словно половая тряпка.
Потом он увидел, как ее неуклюжие пальцы лихорадочно пытаются расстегнуть непослушные пуговицы халата.
– Э-э, – сказал Мозес, не успевая найти нужные слова, – так, словно он внезапно был застигнут падением высокого книжного шкафа, которое еще только начиналось, но его уже невозможно было остановить. Оставалось лишь постыдное бегство.
Толстые пальцы никак не могли справиться с пуговицами.
Под халатом, к ужасу Мозеса, похоже, не было ничего.
– Мозес, – сказала между тем Эвридика хриплым, незнакомым голосом, похожим на мурлыкание огромного кота. – Что же вы, Мозес?.. Ну, помогите же мне.
Мгновением позже халат разошелся, выпустив на свободу живую, колышущуюся плоть, похожую, в первое мгновение, на слегка спущенный воздушный шар, а во второе – на поднявшееся тесто, каким он видел его в детстве, когда мама пекла пироги.
Кроме всего прочего, в свете неяркой лампочки это тело показалось ему почти желтым, словно кому-то пришла в голову неудачная мысль слепить его из огромного куска старого сливочного масла.
Пятясь, Мозес втиснулся между стеной и одной из каталок, – словно бильярдный шар, попавший в лузу.
– Ах ты, трусишка, – с нежностью промурлыкала Эвридика, напирая на Мозеса грудью, точнее – двумя этими шаровидными туманностями, двумя вулканами, двумя цунами, может быть и обещавшими кому-то неисчислимые наслаждения, но уж во всяком случае, не Мозесу, которого немедленно затошнило, хотя и не так сильно, как можно было ожидать.
К тому же он вдруг непонятно почему вспомнил заросшее колокольчиками поле, где он гулял когда-то с мамой, – возможно, что это были совсем не его воспоминания, но мама-то уж точно была его, да и фиолетовые колокольчики, пожалуй, тоже. Тем не менее, на их фоне фигура Эвридики выглядела просто чудовищно. Никакие логические ухищрения не могли обнаружить связь между прогуливающимся среди колокольчиков маленьким Мозесом и этим подвалом, где разомкнув свою пасть, Левиафан уже готовился к последнему прыжку, пытаясь протиснуться вслед за Мозесом между стеной и каталкой.
– Ах, ты, мой лягушоночек, – сказал этот Левиафан, изо всех сил ударяя хвостом по воде, так что огромная зеленая стена ее поднялась в воздух и, на мгновение зависнув, рухнула на Мозеса.
– Знаете что? – Мозес продолжал отступать, не замечая, что тем самым он только загоняет себя в угол и отрезает себе путь к бегству. – Знаете что, – сказал он, упершись спиной в холодную стену. – Я, конечно, все понимаю… чего уж тут… Но только мне кажется, что все это совершенно лишнее… В конце концов, я могу объяснить…
Наверное, со стороны, он был похож на человека, который пытался уговорить крокодила не есть его или, по крайней мере, отложить это хотя бы до завтра, в силу появления новых обстоятельств, которые следовало бы немедленно принять во внимание…
– Ну, ну, ну, – сказала Эвридика, медленно надвигаясь на него, словно вот-вот готовая пролиться ливнем грозовая туча. Голос ее теперь странно вибрировал и был похож на пение одинокой цикады. – Где же, лишнее, Мозес, – вибрировал этот голос, лишая того последних сил. – Почему же лишнее, Мозес?
Было видно, что язык ее произносит слова совершенно механически, не придавая никакого значения их смыслу. Глаза ее лихорадочно блестели.
– Я бы не хотел злоупотреблять, – пробормотал Мозес, понимая, что говорит совершенно неискренне, потому что на самом деле он с удовольствием злоупотребил бы сейчас чем-нибудь тяжелым, например – палкой или даже битой, если бы она вдруг подвернулась ему под руку. На худой конец сгодилось бы и мокрое полотенце. Каталка рядом с ним вдруг поддалась и слегка отъехала назад, так что Мозес неожиданно получил возможность свободно маневрировать. Это было, пожалуй, похоже на божественный знак, на голос неба, не желающего погибели грешника и спешащего ему в последний момент на выручку, чем Мозес, разумеется, немедленно же и воспользовался, выскользнув из предательского угла и бросившись к спасительной двери.
Возможно, он уже много лет не показывал такого проворства.
Дверь захлопнулась, и Мозес стремительно задвинул щеколду. Затем наступила тишина. Она длилась до тех пор, пока голос из-за двери не позвал его.
– Мозес, – сказал этот голос из-за двери, как будто он был не совсем уверен, что его слышат. – Мозес. Вы тут?
Голос, который был больше похож на руку, которая высунулась из-за двери и теперь шарила вокруг, пытаясь дотянуться до него.
– Мозес…
– Я тут, – сказал Мозес, хотя сначала решил было промолчать.
Дверь мелко затряслась, потому что ее дергали изнутри.
– Мозес, – повторил голос. – Зачем вы закрыли дверь?
– Зачем, – переспросил Мозес, прислонившись спиной к прохладной стене. – Зачем… А вы как думаете, зачем?
– Откройте сейчас же, Мозес!
Голос звучал так отчетливо, что Мозесу вдруг померещилось, что дверь на самом деле сделана из фанеры и может рассыпаться при первой же враждебной попытке.
– Если вы будете так себя вести, то мне придется обо всем рассказать доктору, – поспешно сказал он, но чувствуя, что сказанное звучит не совсем убедительно, добавил:
– Я что? Давал вам какие-нибудь поводы?
– Мозес, – казалось, голос Эвридики раздался над самым ухом, и Мозес догадался, что она говорит прямо в щель между дверью и косяком. – Мозес. Послушайте. Вы ведь могли бы не ходить, если бы не хотели.
Изумлению Мозеса не было предела.
– Что? – спросил он, резко поворачиваясь к двери. – Я?.. Мог бы не ходить?.. Да, разве это не вы попросили меня вам помочь?.. У меня разве был выбор?.. Да, что это вы, в самом деле!
Некоторое время за дверью царила тишина, потом голос возник вновь.
– Вы на меня смотрели, – сказал этот голос, делаясь вдруг каким-то незнакомым, так что Мозес вдруг подумал, что за дверью стоит уже совсем не Эвридика, а что-то страшное и чужое, какой-нибудь оживший мертвец, который незаметно задушил Эвридику и теперь, накинув на себя ее кожу, собирался добраться и до Мозеса.
– Я не смотрел, это неправда, – он на всякий случай отодвинулся от двери и с тоской посмотрел в конец коридора, уводящего в сторону выхода. – Даже и не думал.
Мертвец за дверью тяжело вздохнул.
– Вы могли бы меня хотя бы немного приласкать, – сказал он голосом Эвридики, одновременно издавая какие-то безобразные хлюпающие и чмокающие звуки. Мозесу вдруг показалось, что она сейчас просто протечет под дверью и через замочную скважину, чтобы собраться под его ногами в огромную вязкую и пузырящуюся лужу. Но вместо этого она ударила в дверь кулаком, так что лампочка над дверью мигнула и на голову Мозеса посыпалась старая штукатурка. Глухой и страшный удар, который напомнил ему какую-то сцену из фильма ужасов.
Затем голос Эвридики потребовал:
– Немедленно откройте, Мозес!
Словно проскрежетал под порывом ветра железный лист.
– И не подумаю, – сказал Мозес.
Три удара подряд сотрясли изнутри дверь.
– Нет, – повторил Мозес. – Сначала приведите себя в порядок. И не надо больше стучать.
– Маньяк.
– Дура, – парировал Мозес, немного поколебавшись.
– Извращенец, – немедленно взвизгнул в ответ голос. – Гомик паршивый. Немедленно откройте дверь, пока я не позвала санитаров.
Теперь, когда опять стало ясно, что за дверью все-таки находится Эвридика, Мозес немного приободрился. В конце концов, с ним не случилось никакой катастрофы, так что можно было отправиться наверх, в свое отделение, предоставив Небесам решать судьбу этой Мясной Мелочи, запертой среди кафеля и каталок. Но вместо этого он наклонился к щели между дверью и стеной и сказал, удивляясь собственному голосу:
– Знаете, что я вам скажу? Я бы мог вам кое-что рассказать, если бы вы хотели. Кое-что, чтобы вы на меня не сердились, понимаете? Потому что это совсем не то, что вы думаете. Да. Совсем не то, если хотите знать. – Он вдруг запнулся, сообразив, что не знает, что, собственно, он собирался сказать. В голове было пусто, как в выходной день на строительной площадке. Впрочем, по ту сторону двери пока тоже было тихо.
– Э-э, – протянул он, пытаясь отыскать в голове хоть какой-нибудь образ, за который можно было бы уцепиться. – Видите ли, в чем дело…
За дверью по-прежнему царила тишина.
– Наверное, вы думаете, что я хотел вас обидеть или что-нибудь такое. Но это не так.
Какая-то расплывчатая картина, похожая на пестрый, восточный коврик, смутно замаячила перед его глазами.
История, которую он искал, вдруг сплелась, соткалась в одно мгновение, и теперь – как и всякая история – требовала, чтобы ее немедленно поведали миру.
– Вы, конечно, не знаете, что я был помолвлен, – сказал он, стараясь, чтобы голос его был хотя бы немного похож на голос диктора, который вел передачу «Вы это можете». – Вот так. А это все случилось прямо накануне свадьбы, за несколько часов до нее.
Он замолчал, потом прислонил ухо почти к самой щели и услышал совсем рядом неровное дыхание.
– Можете себе представить, – сказал он, убедившись, что его слушают. – Прямо накануне свадьбы. Всего только за какие-то несколько часов. Мы просто присели за свободный столик на улице, когда это случилось… Какой-то сумасшедший мотоциклист… – добавил он с горечью.
Какой-то сумасшедший мотоциклист, который не справился с управлением и врезался в сидящих за кофейными столиками, да еще на такой скорости, что никто ничего не понял. Возможно, он плохо выспался или от него ушла жена, – кто разберет этих сумасшедших, которые носятся по городу как угорелые и сбивают ни в чем не повинных людей, а потом не могут даже вспомнить, какое сегодня число?
За дверью было по-прежнему тихо.
– И конечно, – сказал Мозес, переходя к кульминации. – Конечно, он налетел прямо на меня… – Он сглотнул слюну и, наконец, решительно закончил. – Наехал прямо туда, куда ему не следовало бы наезжать, тем более, накануне свадьбы… Ну, в общем, вы понимаете, куда он наехал этот чертовый сумасшедший… Врачи, конечно, пытались спасти, что было можно, но, увы.
Сказав это, он глубоко вздохнул и замолчал. В драматургических текстах это называлось «долгая пауза». Когда она закончилась, он услышал громкий шепот, который позвал его по имени.
– Да, – сказал он, откликаясь.
– Мозес, – сказал этот, полный раскаянья голос.
Казалось, он был свернут и гудел, словно металлическая труба.
– Не так-то, знаете ли, легко все это вспоминать.
Его фантазия вдруг разыгралась. Он вспомнил и рассказал, как ревел этот чудовищный мотоцикл и как самоотверженные врачи боролись, не останавливаясь, за его жизнь. Некоторые подробности были просто чудовищны. Бьющая фонтаном кровь, залила с ног до головы всех столпившихся вокруг. Дамы, которые, понятное дело, были сообразительнее большинства мужчин, падали в обморок. Неожиданно Мозес обнаружил, что жалеет себя. Обиднее всего, сказал он напоследок, было то, что кроме него никто из присутствующих больше не пострадал.
Потом он услышал за дверью негромкое всхлипывание.
– Теперь вы понимаете, – сказал он, разводя руками и не зная, что еще сказать.
– Мозес, – донесся из-за двери тихий, страдающий голос. – Откройте.
Щелкнув щеколдой, Мозес отошел от двери в сторону.
Эвридика выплыла в коридор, словно трехмачтовый фрегат, распустивший по ветру все паруса. Это заняло у нее столько же времени, сколько понадобилось Мозесу, чтобы прикинуть, успеет ли он, в случае чего, добежать до лифта и подняться наверх.
– Мозес, – сказала Эвридика, сжимая на груди руки. – Это просто какой-то ужас. Если бы я только знала, Мозес.
По щекам ее текли слезы.
Плоть ее была кое-как упакована в перекошенный халат, который, казалось, сейчас лопнет и пуговицы его застучат по каменному полу, как пули.
– Ерунда, – сказал Мозес, одновременно и жалея себя, и чувствуя себя героем, и радуясь, что, кажется, все обошлось.
– Почему же вы не сказали мне сразу? – голос Эвридики перешел на шепот.
Вместо ответа Мозес печально засмеялся, вложив в этот смех все сразу: и горечь, и стыд, и невозможность беседовать с дамой о таких вот сомнительных вещах, как эта.
– Вы ведь мне покажите его, Мозес.
– Ни в коем случае, – испуганно ответил он, делая шаг назад, словно опасаясь, что она немедленно залезет к нему в штаны и уличит во лжи.
В ответ Эвридика сделала шаг по направлению к Мозесу. Было видно, что она хочет, но никак не может решиться дотронуться до него.
– Я имела в виду, – сказала она, – что может быть еще что-нибудь можно сделать. У нас, слава Богу, есть прекрасные хирурги.
– Теперь уже ничего не сделаешь, – с грустью покачал головой Мозес, давая понять, что все, что можно уже было испробовано и, одновременно, надеясь, что Небеса не вменят ему в вину эту бессовестную ложь. В конце концов, он оказался в этой ситуации не по своей воле и теперь выбирался из нее, как умел.
Возвращение назад вместе с канистрой, наполненной воздухом, некоторым образом напоминало катарсис – когда все вопросы оказались решеными, горизонты ясными, а все ужасы мнимыми и не относящимися к делу. Такому настроению, очевидно, приличествовало молчание, и вот они шли и молчали, не испытывая при этом чувства неловкости. Только у самых дверей лифта, поставив на пол воздушную канистру, Эвридика вдруг сказала:
– Я хотела спросить вас, Мозес… Можете не говорить, если вам это неприятно… А где же… как же…
Она растеряно замолчала, подыскивая подходящие слова, но Мозес уже знал, о чем она собирается спросить, глядя на него сквозь крупные слезы, словно ожидая самого худшего, о котором уже давно догадывалась, но поверить в которое было выше ее сил, ибо это значило разувериться в человечестве или даже в чем-то еще похуже этого.
– Я ни в чем ее не виню, – сказал Мозес, удачно вспомнив фразу из какой-то книжки. – Не мог же я, в самом деле, – продолжал он, печально усмехнувшись, – ну, вы понимаете, – добавил он, слегка помедлив и отчего-то вдруг чувствуя обиду на эту самую никогда не существовавшую невесту, которая, в конце концов, могла бы скрасить его боль и одиночество, а не бросаться на первого же встречного обладателя того, чего был, не своей волей, лишен Мозес.
Смотря сквозь лифтовую решетку в ожидании лифта, который гудел где-то на верхних этажах, Эвридика печально прошептала:
– А вот я, например, никогда от вас не ушла бы, Мозес.
Слова, которые вновь заставили его почувствовать легкое угрызение совести и вспомнить Меморандум Осии, где, среди прочего, было сказано, что иногда случается так – ничтожные события приводят за собой великие угрызения совести, которые угодны Всемогущему, по той причине, что тот, кто верен в малом, останется верным и в великом.
