Константин Маркович Поповский
Мозес
36. Филипп Какавека. Фрагмент 169
«В силу ли дурного воспитания или по другой причине, Истина предпочитает грубо сработанные мысли, мысли-жернова, размалывающие все, что попадается им на пути. Они – подкованные сапоги, которыми Истина стучит в ваши двери, – попробуйте не впустить ее! К тому же, людям это нравится, – именно этот грохот они, как правило, принимают за настоящее мышление. Другое дело мысли-бабочки, мысли-эльфы, пляшущие и перелетающие с цветка на цветок. Свободные и неопределенные – они то вспыхивают, то гаснут, не заботясь друг о друге, но стоит им заслышать солдатские сапоги Истины, как они сразу разлетаются в разные стороны, – как не бывало! Да и как не бежать им от законченных форм и несмешанных красок, которые обрушивает на них Истина? В их мире все не так, здесь можно встретить лишь полутона, оттенки, намеки, меняющиеся перспективы. Похоже, они даже не называют себя мыслями. Чего хотят они от нас? Вот ведь – что хотят! Хочет Истина, а маленькие пугливые эльфы даже не догадываются, что то, от чего они бегут, носит это имя и пишется с прописной буквы. Еще меньше они подозревают, что топот и шум – обязательные условия познания».
37. Видение Рая
Но даже сквозь сон Мозес чувствовал наступление нового дня, удивляясь, что Рай так похож на газету, – типичная газета, забитая в конце объявлениями о купле-продаже, – и, вместе с тем, не переставая удивляться самому этому удивлению, – в конце-то концов, это все-таки был сон, где все должно было быть взаправду, тем более что речь все-таки шла о Рае, – правда, сам он ничуть не сомневался, что Рай этот только мерещился ему в последние мгновения уходящего сна, – но ведь это-то и было удивительно, поскольку уж больно отчетливо видел он и газетные столбцы, и мелкий шрифт под фотографиями, и тем более – черный массивный заголовок, набранный готическими литерами, которые парили тут же, в некотором отдалении, словно зеркальное отражение газетного текста, превращая Рай в некое подобие расправившей крылья бабочки, или, все же, скорее, расправившей крылья газеты, так что даже последний невежда мог догадаться, что Рай печатают в типографии наподобие книг или рекламных проспектов, – но всего удивительнее, конечно, было то, что он твердо знал: все это – истинная правда, и, в то же время, хорошо помнил, что это – только сонные грезы, не имеющие никакого особенного значения, так что если бы кому-нибудь вдруг вздумалось разбудить его и спросить: «ведь это был только сон, Мозес?», то он, ни на минуту не задумываясь, ответил бы: «а что же еще?», – хотя, честно говоря, ему не полагалось знать об этом заранее, потому что только проснувшись можно было позволить себе подобные рассуждения, а до того следовало бы вести себя сообразно обстоятельствам, – например, изучить судебную хронику или углубиться в чтение набранных петитом объявлений, ведь именно там обыкновенно попадалось что-нибудь легкое и поучительное, – например: «Только Мозеса люблю» или же: «Мозесу верною буду женой», – отчего под ложечкой начинало сладко посасывать и хотелось немедленно позвонить по указанному номеру телефона, по этому, вызывающему восхищение многозначному номеру, чтобы услышать в трубке незнакомый голос, отрезавший: «Мозесы здесь не проживают» – и уж совсем удивительно было то, что это не показалось ни странным, ни обидным, ну, может быть, немного смешным, поскольку смешно было, в самом деле, думать, что кто-то не знает, где проживают Мозесы, – впрочем, думать об этом уже не было времени, потому что, судя по доносившимся шорохам, шлепанью и голосам, стремительно и неудержимо приближалось другое время – Время Завтрака. И остановить его были бессильны все прелести Рая.
38. Имя Розы
Иногда кто-то окликал его по имени. Не по тому, которое он носил с плохо скрываемой гордостью, как носят воинские нашивки, рассказывающие другим о твоей доблести и геройстве, а по тому, другому, почти уже забытому, почти ставшему вполне чужим именем, которое вдруг касалось твоего слуха, когда ты ждал его меньше всего. Словно попавшая в дерево молния или шальная пуля, просвистевшая почти рядом – одним словом, имя-снайпер, подстрелившее тебя в ночных сумерках или, напротив, в солнечном сиянии весеннего дня, – оглушительное и непостижимое, каким бывает весь мир, когда ты случайно вдруг посмотришь на него совсем с другой стороны, чем обыкновенно.
Имя, сэр.
То, что почти неслышно окликало тебя, словно играя с тобой в прятки и исчезая, стоило тебе обернуться, чтобы посмотреть, кто же это все-таки зовет тебя – то быстро, словно торопясь поскорее скрыться, – Давид, – то медленно, едва шепча себя и выговаривая по слогам, – Да-ви-и-д – так что оно шуршало, словно змея в опавшей листве.
Это чертово имя, сэр.
То, что привязывало тебя к земле лучше, чем железные цепи или подписка о невыезде.
Чаще всего, оно напоминало о себе в предрассветных сумерках, когда сон становился тонок и прозрачен, делаясь способным видеть давно умерших, которые не стеснялись звать тебя твоим старым именем, хотя и были, конечно, в курсе относительно твоего нового имени, которое, возможно, их пугало и мешало подойти поближе, чтобы вступить с тобой в обстоятельную и своевременную беседу.
Мертвые, которых с каждым годом становилось все больше, сэр, так что, просыпаясь иногда и еще не вполне придя в себя, он иногда начинал беспокоиться в полусне насчет того, где же, в конце-то концов, придется разместить всю эту толпу мертвых, все еще взирающих на него в надежде, что он решит их проблемы и сделает все правильно, как и полагается.
Потом сон уходил совсем, оставив его удивляться тому, как такая ерунда могла попасть к нему в голову.
И вместе с тем, сэр. Вместе с тем, Мозес. Было в этом редком окликании какая-то тайна, какая-то невнятная загадка, как будто кто-то не отпускал тебя, требуя, чтобы ты немедленно решил все, что тебе предлагалось, подобно тому, как это было в школьные годы, когда тебя не отпускали на улицу до тех пор, пока ты ни решишь это трижды проклятое уравнение.
Имя, сэр.
Нечто, что так сплелось с тобой, что ты уже, пожалуй, и не отличал, где кончается одно и начинается другое, где кончаешься ты сам и где начинается твое имя.
Твое имя, Мозес.
В конце концов, как утверждали некоторые знатоки, – это все, что от нас остается, когда наше тело забрасывают землей или песком. Нечто подобное идеальному пристанищу, в котором вещь обретает приют, делясь со Всевышним своими заботами, делами и надеждами, и цепляясь своим именем за другие имена, созидая, тем самым, целый мир, – этот без умолку галдящий, не знающий тишины мир, который не перестает говорить со времен Адама и Евы, – этакая Большая говорильня, которая болтает вот уже десять тысяч лет, полагая, что именно этим можно угодить Всевышнему, хотя на самом деле все обстоит совсем не так, как хотелось бы думать тем, кто умеет только говорить. Потому что если внимательно приглядеться, будет совсем нетрудно увидеть, что имя – каково бы оно ни было – всегда отгораживает нас от того, о чем оно говорит, как, например, имя розы отгораживает нас от того, что мы называем этим именем, и что в действительности не поддается никаким именам, открывая перед нами совершенно иной, незнакомый, неизвестный и притягательный мир.
Имя розы, Мозес.
Как, впрочем, и любое другое, которое вертится у нас на языке.
Любое другое, которое, так же как и все прочие, не пускает нас даже подойти немного ближе туда, где Небеса, наконец, освобождают тебя от власти имен, делая свободным и счастливым.
Те самые Небеса, иногда дающие нам возможность исправить ошибку, которую допустил когда-то Адам, отрезав нас от действительного мира никому не нужными именами, – отгородив нас от него словами и дав нам в сомнительное утешение способность складывать их в предложения, абзацы и страницы, сплетать их в книги, забивающие полки, помещения, головы, сердца и библиотеки, и все это только ради того, чтобы коснуться легких одеяний всегда убегающей от нас Истины, которая по-прежнему смеется над нашими спорами и именами, подзуживая нас еще плотнее сплотить свои ряды вокруг весьма незамысловатых истин, – например, таких – «все люди смертны» или «на два атома водорода приходится один атом кислорода», или даже «Бог есть» – тогда как все, что нам следовало бы сделать – побыстрее перестать громоздить друг на друга этот Монблан никому не нужных истин, содрать с вещей и событий их имена, не оставляя ни на одно мгновение память о том, что все эти облаченные в имена истины только мешают нам добраться до самой сути, отрезая нам путь не только к Богу и Его творению, но и к самим себе, ищущим и не находящим, плачущим и безутешным, надеющимися и полными сомнениями.
Поэтому, когда вдруг случается, Мозес, что кто-нибудь вдруг произносит у тебя за спиной твое имя, – когда вдруг кто-то скажет в предрассветных сумерках – эй, Давид, – помни, что это означает только то, что тебя вновь хотят опутать цепями слов и смирительными рубашками имен, которые скроют от тебя Небеса и, пеленая с ног до головы, привяжут тебя к самому себе, так что тебе было бы совсем нелишним, дружок, вспомнить тогда о розе, которая приходит к тебе в своей истинности только тогда, когда с нее осыпается ее имя, оставляя нам чудо молчания, не разбавленного никакими словами, мнениями и именами.
39. Филипп Какавека. Фрагмент 33
«ТИХАЯ МЕЛОДИЯ. Сорок лет Бог водил евреев по пустыне, прежде чем открыть им путь в обетованную землю. Впрочем, этот удел, кажется, вовсе не такая уж и редкость на земле. Похоже, рано или поздно, если и не все, то очень многие из нас попадают по чьей-то воле в безлюдные и безводные пески, где приходится плутать в поисках пропитания, спасаться от диких зверей, прятаться от палящего солнца. Другое дело, что в отличие от маленького народа, нам это вовсе не представляется чем-то значительным или ужасным. Большинство привыкает к пустыне и остается здесь до самой смерти. – Что проку в сказках? – спрашивают они, пожимая плечами. – Не лучше ли пойти поискать воду? – И верно. Ведь в отличие от древних, нам обетованной земли никто не обещал. И значит, правы те, кто никуда не торопится и не смотрит с тоской на север, ожидая какого-то сомнительного освобождения, какого-то чудесного вмешательства, разрывающего горизонты и обращающего время вспять. Время продолжает течь здесь по-прежнему и горизонты так же незыблемы, как и тысячу лет назад. Разве пустыня имеет границы? – Жаль только некого спросить: откуда время от времени доносится эта тихая мелодия, навевающая нелепую уверенность, что лучше умереть в пути – не знающим оглядки и прямым, как стрела – чем оставаться здесь, плутая среди камней и натыкаясь на собственные следы?»
40. Меморандум Осии
То, что Осия носился с этой мыслью уже почти полгода, знали, конечно, многие. Она пришла к нему в голову после того, как выяснилось, что в конце Сивана клиника доктора Ворвика будет отмечать свое двадцатипятилетие. Когда Осия услышал об этом, глаза его странно вспыхнули и он поинтересовался, где сейчас можно найти Мозеса.
– Да кто его знает, – сказал Габриэль, открывая свою известную всей клинике коробку со сластями. – Где-то бегает, как всегда… Хочешь арабский леденец, Осик?
– Побереги лучше зубы, – отмахнулся Осия, убегая по коридору своей легкой походкой, широко размахивая руками, словно опасаясь опоздать к назначенному часу. Потом его сухонькая, почти детская фигурка мелькнула в конце коридора и он исчез.
– Всевышний не забывает нас, – сказал он, обнаружив Мозеса в его комнатке, где тот отдыхал после уборки. – Слышишь, Мозес?.. Только не делай, ради Бога, вид, что ты спишь. Все равно не поверю.
– Да я как будто и не делаю, – сказал Мозес, по-прежнему не открывая глаза и ожидая продолжения. Кроме него в комнатке находились еще Изекииль и Амос, которые играли в ногах у Мозеса в шахматы.
– Я собирался сказать, что Всевышний нас не забывает, – продолжал Осия, присаживаясь в ногах Мозеса и слегка подвигая играющих. – Может, Он не всегда откликается сразу на наши молитвы, но ведь, в конце концов, дело ведь, как ты понимаешь, совсем не в этом, верно?
– Это кому как, – сказал Мозес, по-прежнему не открывая глаз. – Некоторых Он не забывает довольно долго.
– И без остановки, – Амос подтолкнул в нужном направлении пешку.
– Послушайте, – и Осия нетерпеливо постучал костяшками пальцев по спинке кровати. – Если я так говорю, то для этого у меня есть, наверное, серьезные основания, ты понимаешь?.. Серьезные основания считать, что Он нас не забывает и дает нам это понять… Ты следишь, наконец?
– Вообще-то я отдыхаю, – сказал Мозес, намекая на то, что не совсем готов к серьезному богословскому разговору. – Знаешь, Ослик, многие люди, хорошо потрудившись, нуждаются в отдыхе. А другие, которые ничего не делают, им мешают… А откуда ты знаешь, что это действительно серьезные основания?
– Можешь не волноваться, – Осия снисходительно усмехнулся. – Уж, наверное, знаю.
– Понятно, – Мозес открыл , наконец, глаза и вопросительно показал пальцем на потолок.
– В том-то и дело, – сказал Осия. – Поэтому мне кажется, будет лучше, если я поставлю вас в известность.
– Ну, не знаю, – Мозес зевнул. – Спроси вон у Иезекииля, если хочешь.
– Или у Амоса, – захихикал Амос.
– Объясни, наконец, толком, что случилось, – не выдержал Иезекииль.
– Между прочим, такое случается раз в сто лет, – сказал Осия, ожидая, что по крайне мере это произведет на присутствующих должное впечатление. Однако этого не произошло.
– Осия, – сказал Иезекииль, – Если ты хочешь удивить нас тем, что мы живем на помойке, из которой тоже иногда можно увидеть солнце, то мы в курсе. Нельзя ли поэтому поближе к делу, милый?
– Конечно, можно, – несколько высокомерно сказал Осия, доставая из кармана свернутую в трубочку синюю тетрадь. – И хоть такое важное дело, как это, не очень терпит спешки, но, если уж вы так торопитесь…
– Нечего, что мы сидим? – спросил Амос.
– Ничего, – и Осия раскрыл тетрадь.
– Спасибо, – сказал Амос. – А то мы могли бы пойти помыть сначала руки.
– И пол, – добавил Мозес, вспоминая, что его пол давно уже никем не мыт.
– Слушайте меня внимательно, – сказал Осия, не обращая внимания на хихиканье Амоса. – Можете мне не верить, но только это все мне открыли сами Небеса, хоть я ни о чем таком никогда их не просил.
– Это на них похоже, – заметил Мозес.
– Меморандум, – торжественно сказал Осия так, как будто одно это слово могло легко объяснить все происходящее. – Если только вам, конечно, это что-нибудь говорит.
Он посмотрел по очереди на всех присутствующих и, не дождавшись ни одной реплики, сказал:
– Пока не начались торжества по случаю годовщины нашей клиники, мы должны выпустить Меморандум.
Присутствующие одарили Осию сочувствующими взглядами.
Затем Иезекииль спросил:
– Зачем?
– Затем, что это меморандум, – объяснил Осия, стуча ладонью по раскрытой тетради. – Вы хоть знаете, что это такое?
– В общих чертах, – неуверенно протянул Иезекииль. – Конечно. Ты ведь в курсе, Амос?
– Еще бы, – Амос расплылся в улыбке. – Ты что, Ослик?.. Все знают, что такое меморандум.
– Меморандум, – сказал Осия, глядя в сторону, словно стыдясь, что ему пришлось воочию убедиться в таком вопиющем невежестве. – Это такой документ, в котором в сжатой форме излагаются основные принципы нашей жизни и пути их достижения.
Амос уважительно присвистнул.
– В сжатой форме, – усмехнулся Иезекииль, нарисовав перед собой в воздухе женскую фигуру. – Вы слышали? Надеюсь, это не такая форма, какая ходит по нашему коридору и называет себя Эвридикой?
Напоминание об Эвридике заставило Амоса быстро сделать не совсем приличный жест.
– Не такая, – сказал Осия и выразительно посмотрел на Амоса.
– Тогда почему бы тебе просто не остановиться на десяти заповедях? – подал голос Мозес, который сразу отнесся к затее Осии с большой долей скептицизма. – Нет, в самом деле, Ослик. Мне кажется что-что, а божественный Меморандум в десять заповедей еще никто не отменял.
– Кроме Осии, – сказал Амос и негромко заухал.
– Не говори глупости, – сказал Осия. – Вы что, не понимаете, что это совсем разные вещи?
– Конечно, – кивнул Амос. – Потому что для тебя это, наверное, слишком расплывчато. Написано – не убий, но ничего не сказано о том, чем, за что и кого… Кому, в самом деле, может понравиться такая подозрительная расплывчатость?..
– Меморандум, – продолжил Осия, повышая голос, – есть свободное изъявление требований и принципов. Мы должны выразить свое отношение и, тем самым, заставить мир тебя выслушать и притом – для его же пользы.
– Зачем? – спросили одновременно Иезекииль, Мозес и Амос.
– Я же сказал – для его пользы, – повторил Осия.
– А нам-то какое дело? – Иезекииль задумчиво переставил фигуру. – Тебе скоро мат, – сказал он Амосу.
В карих глазах Осии зажглись золотые искры, как это бывало всякий раз, когда его посещало вдохновение. Все знали, что в такие минуты лучше всего было держаться от Осии подальше.
– Этот ужасный мир, который мы видим каждый день, – глухо сообщил Осия, кивая головой в сторону окна, за которым, впрочем, вполне миролюбиво пока еще сияло солнце. – Этот мир, который давно уже потерял верное направление и который не желает слышать наши голоса… Неужели вы серьезно думаете, что он никогда не проснется?
– Еще чего, – сказал Амос, морща лоб и упершись взглядом в шахматную доску. – Мертвые, слава Богу, не просыпаются.
Его поддержал Иезекииль.
– Вот именно, – он поднял над доской шахматную фигурку. – Они пахнут, это случается. Пахнут и говорят глупости. Но чтобы проснуться?.. Спроси у Мозеса, если не веришь.
– А может быть, они такие именно потому, что мы не делаем никаких усилий, чтобы их разбудить? – сказал Осия. – Мир не слышит нашего голоса, вот в чем наше несчастье.
– А мы, слава Всевышнему, не слышим его, – сказал Иезекииль.
– И слава Всевышнему, что не слышим – подтвердил Амос. Потом он выругался и добавил:
– Я проиграл из-за твоего Меморандума, Осик.
– Не думаю, – Осия бросил взгляд на шахматную доску.
– Если говорить про меня, – сказал Иезекииль, скидывая шахматные фигурки в коробку, – то лично мне нечего сказать этим болванам, которые почему-то считают, что их тоже создал Всемогущий, в чем лично я сильно сомневаюсь.
Осия вновь строго посмотрел на него. Золотые искры метались в его глазах, словно стрекозы над вечерней водой.
– Ты будешь говорить совсем не болванам, – сказал он, не мигая глядя на Иезекииля. – Ты будешь говорить людям, Иезекииль. Раз у тебя появилась такая возможность, неужели ты вот так просто возьмешь и скажешь, что тебя это не касается? А что если это Всевышний дает тебе последний шанс? Или ты забыл про Иону? Ты что же, тоже побежишь от Него, потому что у тебя найдется куча соображений насчет того, как лучше исправить слова Всемогущего?.. Или ты думаешь, что если вокруг гниет целый мир, то тебе удастся отсидеться чистеньким в своей палате?
Он замолчал, продолжая в упор смотреть на Иезекииля.
– Ну, хорошо, – сказал тот, делая вид, что его совершенно не беспокоит неподвижный взгляд Осии. – Допустим, ты прав, и Всевышний ожидает от нас, что мы изложим все, что требуется, в этом самом Меморандуме. Допустим. Но только зачем нам, скажи на милость, потом выставлять все это на всеобщее обозрение, вот чего я не могу понять? Зачем?
– Затем, что Бог тоже обнародовал Свой Меморандум за шесть дней. Ты, наверное, забыл, что Он не стал скрывать его или запирать в ящик и говорить – зачем мне его показывать, если Я могу просто держать его в ящике стола, оберегая от всех этих любопытных дураков, которые только загадят его и захватают своими грязными руками!
– Что, как мы видим, и случилось, – сказал, наконец, Мозес, на что Осия ответил:
– И все равно, несмотря ни на что Тора учить нас надеяться на лучшее.
Огненные искры в его глазах, казалось, сейчас обернуться вспышками молний.
Первым, наконец, сдался Иезекииль.
– Может быть, в этом что-то есть, – сказал он, глядя на Мозеса. – Во всяком случае, это лучше, чем те два идиота из пятого отделения, которые умудрились повесить на крыше плакат с голой Лопес.
– Определенно лучше, – согласился Амос и тоже посмотрел на Мозеса. – А ты что думаешь, Мозес?
– Как всегда, – сказал Мозес. – Чего тут думать? Если это действительно от Небес, то, может что-нибудь и получиться.
– Ты это про Лопес? – спросил Амос.
– Нет. Я про Меморандум.
– Конечно, получится, – обрадовался Осия. – У нас есть еще почти три месяца. Я точно не знаю, но, кажется, праздник будет двадцать пятого.
– Это будет кошмар, – сказал Мозес, садясь на кровати. – Сто гостей. Они будут сорить, пачкать и топтать нашу траву.
– И рвать цветы, – добавил Амос.
– Об этом и говорить нечего. В прошлый юбилей они сорвали все сицилийские маки, а я, между прочим, выписал их из Италии и притом на собственные деньги.
– Не знал, что ты такой злопамятный, – сказал Иезекииль.
– Если мы успеем познакомить их с нашим Меморандумом, – продолжал Осия, – никто из них не сорвет и травинки. Можете мне поверить.
– Что-то сомневаюсь, – покачал головой Мозес.
– Если вы не против, то мы назовем его «Меморандум Осии», – сказал Осия, пропустив мимо ушей реплику Мозеса и немного смущаясь и одновременно радуясь, как ребенок, получивший давно обещанную игрушку. – Надеюсь, никто не будет против?
– Никто, – вздохнул Мозес.
– Тогда имейте в виду, что любой, у кого есть что-нибудь стоящее вот тут, – Осия постучал себя по лбу, потом подумал и постучал еще раз. И так как это ему, по-видимому, понравилось, постучал еще и в третий, после чего сказал:
– Любой, у кого тут что-нибудь есть, может беспрепятственно внести в него свои замечания и дополнения. И он может быть уверен, что они ни в коем случае не пропадут.
– Понятно, – сказал Амос.
Трудно было спорить – «Меморандум Осии», это звучало. Скорее всего, это было похоже на название большого военного корабля или на ритуальную пляску меднокожих, вступающих под грохот барабанов на тропу войны. Сначала Осия немного стеснялся называть Меморандум своим именем, но потом привык и сам стал называть Меморандум не иначе, как «Меморандум Осии», подобно тому, как в истории оставались навечно поименованные известными именами ноты, декларации или петиции, например декларация Бальфура, или нота Ллойд-Джорджа, или множество других документов, среди которых «Меморандум Осии» выглядел, ей-богу, ничуть не хуже.
«Когда мы обнародуем Меморандум Осии», – говорил он, похлопывая ладонью по голубой тетрадочке, куда записывались все, что имело отношение к задуманному, – или – «Когда Меморандум Осии станет известен широкой общественности» – или даже – «Когда Меморандум Осии положит начало новым отношениям», – и все это, ей-богу, звучало ничуть не хуже, чем предвыборная речь президента или сообщение медсестры об отмене процедур.
Но в тот первый день Осия еще немного стеснялся и поэтому называл Меморандум Осии просто Меморандумом, что, в общем, тоже было совсем неплохо. И, пожалуй, даже производило известное впечатление своей простотой и демократичностью, которые тоже на дороге просто так не валяются. Просто Меморандум, Мозес. Этакий скромный и немного запачканный листочек бумаги, который мог бы, при удачном стечении обстоятельств, оказать огромное влияние на жизнь и судьбы миллионов благодарных собратьев.
– Ну, и кто из вас первый? – Осия обвел всех взглядом, доставая из нагрудного кармана ручку. – Что скажешь, Иезекииль?
– Можно написать, что у нас на обед почти никогда не бывает рыбы, – сказал Иезекииль и взглянул сначала на Мозеса, а потом на Амоса, как будто намекая, что было бы совсем неплохо, если бы они поддержали его инициативу.
Однако Осия посмотрел на него с явным сожалением.
– У нас все-таки не жалобная книга, мне кажется, – сказал он, для чего-то показывая на свою голубую тетрадь. – Писать надо кратко и по существу.
– Какой же смысл заводить Меморандум, если мы не можем даже пожаловаться? – искренне удивился Иезекииль.
Осия посмотрел на него со снисходительной мягкостью.
– Некоторые люди, – сказал он, демонстрируя, что иногда ему нравилось подпустить тумана в самые простые вещи. – Некоторые люди, к сожалению, не отличают высокого от обыденного, а это, уж поверьте мне, может иметь для всех нас весьма печальные последствия.
Скорбная интонация, с которой это было сказано, не оставляла сомнения, что упомянутые некоторые люди, возможно, вполне могли находиться даже здесь, среди присутствующих в комнатке Мозеса.
– Что значит – некоторые? – спросил Иезекиль, он уже был готов обидеться. – Я только спросил, почему бы нам не совместить приятное с полезным?
Осия ответил, не задумываясь, словно он давно был готов к этому вопросу:
– Когда Бог создавал этот мир, у Него и в мыслях не было совмещать приятное с полезным, потому что Он создавал то, что был должен создать. В отличие от Самаэля, который хотел, чтобы Бог сотворил нечто приятное, забывая, что только исполненный долг приносит нам подлинную сладость и удовлетворение, делая нас ближе Всемогущему, о чем, я думаю, и так всем хорошо известно.
– Еще бы, – сказал Мозес, впрочем, не слишком громко и без вызова, давая тем самым понять, что не желает вновь вступать в какой бы то ни было богословский диспут.
– Между прочим, в рыбе много фосфора, – Иезекииль не желал сдаваться.
– Мы говорим о принципах, а не о фосфоре, – не желал уступать Осия. – Вот если бы мы писали поваренную книгу, тогда, конечно, другое дело.
– Тогда мы можем написать, что свободный человек ни о чем так мало не думает, как о своем обеде, – съязвил Иезекииль. – По-моему, это похоже на принцип.
– Это уже было, – сказал Амос, у которого, ко всем прочим достоинствам, была отличная память. – Я читал это в какой-то газете. Там говорилось, что настоящий гражданин ни о чем так мало не думает, как о своей выгоде. В принципе это ведь одно и то же. Мы ведь не можем повторять то, что уже было?
– Ты тоже так думаешь? – спросил Осия, глядя на Мозеса
– В принципе, – сказал Мозес, чувствуя в голове необыкновенную пустоту. – Отчего же… Во всяком случае, иногда…
– Я думаю, что нет никаких причин избегать вещей, которые уже были когда-то и кем-то сказаны, если они не противоречат общей идее, – не дослушав, отчеканил Осия.
– Именно это я и хотел сказать, – сообщил Мозес.
– Тогда я предлагаю вот что, – сказал Осия. – Тише, вы… Мозес!.. Я предлагаю первым пунктом Меморандума сделать тот, по которому каждый человек имеет право обнародовать свое мнение на страницах Меморандума или в любой другой удобной для него форме, не оскорбляющей нравственное чувство окружающих. Это будет как бы вступление. Любой человек имеет право высказать свое мнение в любой удобной для него форме, в любое время и в любом месте …
– Например, на нашем заборе, – усмехнулся Амос.
– Где угодно, – Осия сделал вид, что не заметил насмешки.
– Или на стене, – продолжал Иезекииль. – Особенно, если большими буквами.
– Все согласны? – спросил Осия, проявляя чудеса терпения.
– Нет, – сказал Амос. – Мне кажется, что это было бы не совсем справедливо. Почему мы должны давать голос только тем, кто считает, что каждый имеет право высказать свое мнение? Между прочим, есть люди, которые так не считают. Значит, мы нарушим их право высказывать свое мнение, а это уже дискриминация в чистом виде. Поэтому, – продолжал он, поднимая руку, – следует включить пункт, который разрешал бы каждому не высказывать своего мнения. Ну, что-нибудь вроде того, что каждый человек имеет право на молчание.
– Прекрасно, – сказал Осия. – Так и запишем. Каждый человек имеет право на молчание.
– И на крик, – сказал Мозес, следуя за странными поворотами своей мысли.
– И на крик, – согласился Осия, записывая предыдущее предложение. – Ты имеешь в виду что-нибудь определенное, Мозес?
– Я имею в виду, что у нас у всех время от времени случается необходимость покричать, – сказал Мозес. – Но многие этого стесняются, как будто в этом есть что-то плохое. Мне кажется, они думают, что когда тебе плохо, то надо сжать зубы и изображать из себя Муция Сцеволу, тогда как на самом деле надо просто набрать побольше воздуха в легкие и заорать… Иногда, – продолжал он, слегка помедлив, – мне кажется, что Небеса вообще отвечает только на крики.
– Бог вообще-то не глухой, – возразил Амос.
– Когда мы не кричим, – Мозес попытался выговорить какую-то забрезжившую вдруг перед ним мысль. – Когда мы не кричим, тогда мы вроде как сами становимся Его глухотой, которая ничего не слышит до тех пор, пока мы не откроем рот и не начнем орать…
Кто как умеет, сэр. Громко, истошно, оглушительно, невыносимо, неприлично, вызывающе, негармонично, некрасиво, безнадежно, злобно, презрительно или жалобно – кто как умеет, Мозес, в зависимости от охватившего тебя отчаянья или сердечной скорби, распугивая всех тех, кто еще не разучился пугаться.
– Понятно, – произнес Амос, после чего на несколько мгновений в комнате повисла тишина.
– Давайте все-таки вернемся к Меморандуму, – мягко сказал, наконец, Осия, давая понять, что теологические прыжки, конечно, достойны всяческого уважения, однако не следовало бы забывать и о текущих делах, тем более таких важных, как будущий Меморандум Осии.
В тот первый день, если не изменяла память, Иезекииль внес пункт, согласно которому евреем может считаться всякий хороший человек, будь он хоть негром, турком или японцем. Сам Иезекииль обосновал это тем, что еврей – это, в первую очередь, не национальность, а состояние души, своего рода парение, которое может отыскать в глубине своего сердца всякий человек, чем вызвал недовольство Амоса, который, в противовес точке зрения Иезекииля, внес, в свою очередь, пункт, согласно которому евреем может считаться только тот, кому Всемогущий оказал особое расположение, тогда как всем остальным еще только предстояло доказать свое еврейство, ожидая, когда Всемогущий соизволит, наконец, постучать в их двери.
– Ну, и как же мы узнаем, кому Всемогущий оказал особое расположение, а кому нет? – поинтересовался Мозес.
– А никак, – невозмутимо ответил Амос, еще больше запутав вопрос. – В конце концов, – добавил он, – это касается только того, кому Всемогущий оказал Свое расположение – и больше никого другого.
На вопрос же – зачем в таком случае надо заносить это в Меморандум, Амос деликатно промолчал и лишь слегка пожал плечами, что вероятно означало – такие затруднения лучше оставить на усмотрение самого Всемилостивого, который, уж конечно, легко разберется с ними сам.
Возможно, так оно и вышло, потому что спустя месяц или около того Меморандум уже выглядел как солидная и довольно сильно потрепанная тетрадь с загнутыми углами, из которой торчали во все стороны всевозможные листочки с записями, претендовавшими на то, чтобы войти в основной текст.
