Константин Маркович Поповский
Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без
61.
Метафизика любит рядиться в строгие и темные одежды и являться нам так, словно каждый ее шаг, каждый взгляд, каждое движение продиктованы только необходимостью, за которой она следует с радостным чувством до конца исполненного долга. О, наша строгая наставница! Ни одного необдуманного слова, ни одного не рассчитанного движения! Сколько томительных часов потрачено на то, чтобы разобраться в ее бесчисленных головоломках – страшно вспомнить! Сколько выслушано упреков и придирок! Какими презрительными замечаниями осыпала она своих нерадивых учеников, втолковывая им свою премудрость! И кто бы мог подумать, что все это только игра и притворство? Кому бы пришло в голову, что она умеет любить и танцевать, плакать и смеяться? У кого есть глаза, тот уже, наверное, заметил: подол ее платья вымок в утренней росе и в волосах запутались лепестки жасмина. Не странная ли судьба: танцевать ночью, а утром возвращаться в душные классы, чтобы похваляться родством с необходимостью? Сколько стараний прилагает она, чтобы никто не догадался о ее ночных похождениях! Неужели эта мука будет длиться вечно? – Да, прислушайтесь же: она ни о чем больше и не спрашивает, как только об этом: неужели – вечно?
62.
Разрушители гнезд. Как паук прядет свою сеть, чтобы жить в ее плоскости – как, повинуясь голосу времени, птицы высиживают птенцов, – так и мы приходим в этот мир, чтобы наполнить его пространство красками, формами и звуками. Для чего? – этот вопрос никогда не стоит перед нами. Разве рыбы задаются вопросами, когда приходит пора нереста? – Но войти в мир, пусть даже это наш собственный мир, значит не только идти у него на поводу, но и нечто другое. Войти в мир – значит также получить свободу от мира – свободу, которая – как, впрочем, и всякая дарованная свобода – годна лишь для одного или другого: искать истину или же умертвить ее. Какую же истину искать здесь, где все соткано твоими собственными? Разве что Истину, пригодную только для этого мира? И разве не будет это одно и то же: Истина и ее мир, мир и его Истина? Разве, творя одно, не вдыхаем мы жизнь в другое? И мироткачество не то же, что и сотворение Истины и истин? Кто проведет границу между тем и другим? Мы гоняем эти истины, словно разноцветные мечи по изумрудному полю, но как бы высоко ни взлетали они, им никогда не вырваться за границы своей истинности или за границы того, что мы зовем «нашим миром». Так ни значит ли это, что мы стали пленниками его? И Истина держит нас взаперти? Разве сама она не уловка, которая должна примирить нас с клеткой? Пока мы проводили различия между «Истиной» и «миром», можно было думать, что спасение ожидает нас на путях преодоления мира во имя Истины; «мир» – только указатель к той черте, за которой нас ждет освобождение. Но оказалось, что мир простирается и по ту, и по другую сторону. И Истина властвует на земле так же безраздельно, как и на небе. И то, и другое, похоже, только звук захлопнувшейся за нами двери, только лязганье запоров и щелканье замков. Приходит час, когда солнце начинает клониться к закату, – в этот час сотворенное нами начинает терять устойчивость и определенность. Разве мы не любили его? Разве ни было оно прекрасно, это сотворенное? Если бы так! Как можем мы не любить эти увитые плющом стены, эти камни, по которым ступали наши ноги, эти глаза и руки, тополиный пух, шум дождя и шелест страниц! Но солнце уже повернуло к горизонту. Мыслимое ли дело! Ведь совсем недавно мы полагали, что оно будет вечно сиять в зените, освещая горные вершины и цветущие луга! Не сами ли мы повернулись в сторону ночи, – прочь от мира и его истин? Но разве эта дорога ведет куда-нибудь? И разве это называется «дорога»? – Неужели Истина может пленять, – слышим мы чужие голоса. – И неужели красота может принудить? Поднимите ваши глаза: солнце по-прежнему сияет в зените! – Но это – другое солнце и другое небо. Впрочем, и сами мы тоже – другие. Что бы ни владело нами сегодня – ужас ли расставания, или страх перед замкнутыми границами, или, быть может, нечто, что мы и сами не в состоянии членораздельно перевести на человеческий язык, – мы твердо знаем, что назад пути для нас уже не существует. Еще тверже известно нам, что ожидает нас впереди. Да и могло ли быть иначе? Ведь свивающие гнездо мира мыслят подобно птице, выводящей потомство, – их крылья широко раскинуты, прикрывая гнездо в жару и ненастье, и их когти направлены в сердце всем, кто угрожает их покою. Они оберегают свои истины, словно птенцов и у них немало серьезных забот: выкормить их и научить летать. Нам же нечего беречь и некого учить. Единственная истина, которая еще осталась у нас, гласит: любая истина – это всегда только немного папье-маше и несколько капель краски. Они отлично горят, освещая путь разрушителей гнезд. Оттого, наверное, мир для нас стал подобен погребальному костру, пылающему под меркнущим небосводом. – Так вот они какие, плоды вашей свободы? Стоило ли вообще наполнять пространство красками и звуками, чтобы превратить его потом в дым и пепел? И разве начало этого пути не превращается с неизбежностью в конец его? – Не правы ли они, эти истинозащитники, шарахающиеся от нас, словно от прокаженных? Что ж! Надо отдать им должное, ведь и сами мы, в конце концов, слеплены из того же теста, что и они. Разве боль не терзает нас? И неизвестность не вселяет в наши сердца ужас? Но есть нечто, что превозмогает и ужас, и боль. Мы не умеем выговорить его, хотя знаем, что только оно научило нас двум заповедям, которые мы твердим, как заклинания: никогда не оглядываться назад, и ничего не ждать впереди.
63.
БЕГСТВО В ПУСТЫНЮ. Несомненно, требуется известное мужество, чтобы признать реальность существования самой пустыни. Еще большим мужеством надо обладать для того, чтобы отправиться на ее поиски. Никто не посоветует тебе этого, тем более – не укажет путь. Но все-таки это – всего лишь полдела.
Разумеется: бегство в пустыню – удел избранных. (Впрочем, существует мнение, что она сама находит тех, на кого пал ее выбор). Как бы то ни было, у бегущего прочь, кажется, одна задача: вырваться из цепких объятий истин, освободиться от слов, пеленающих по рукам и ногам, разорвать опостылевшие горизонты. Разве покой – слишком дорогая цена за нашу свободу? И вот мы убиваем истины и забываем слова ради того, чтобы увидеть однажды ограниченные только небом, утонувшие в безмолвии пространства. Днем здесь печет невыносимое солнце, и раскаленные пески дышат смертью, зато ночью твой взгляд скользит от созвездия к созвездию и прохладный ветер облегчает боль дневных ожогов. Что ж, наконец пришел я на эту землю, чтобы встретить здесь самого себя. Не стоит ли это того, чтобы заплатить за это гораздо больше, чем было заплачено?
И все же – это только полдела.
Не любим ли мы повторять (особенно на рассвете, в ожидании палящего дня): – Наша цель достигнута. Мы убили все истины, ради нашей свободы. – Не свободы ли умирать от жажды? Или, быть может, свободы одиночества, шарящего по кромке горизонта воспаленными глазами? Бежит ли кто в пустыню ради самой пустыни? Ложится ли кто под нож хирурга ради боли, которую тот причиняет? Раз так, следует спросить: не обзавелись ли мы здесь новыми истинами и новыми словами? Или, быть может, мы пронесли сюда прежние истины и слова, способные навевать нам приятные сны и делать наше существование вполне сносным? Не контрабандисты ли мы, тайно проносящие свой товар мимо застав и заграждений? Разве не утешаем мы себя, говоря: эти ожоги, и эта жажда – всего лишь дань, которую мы платим времени. Мы убили все истины, не следует ли нам теперь ждать награды?
Прислушайтесь и оглянитесь вокруг себя, пока солнце еще не ослепило ваши глаза: отсюда не возвращаются назад. Пустыня поглотила наше прошлое и будущее; она стала нашим миром, не знающим границ. Разве ждать награды – это не то же самое, что жаждать возвращения? И разве не о том же возвращении твердит надежда, призывая нас идти вперед, до тех пор, пока мы ни пересечем бесконечность? Вечно ли нам бродить здесь, под палящими лучами, теша себя ночной прохладой, приносящей надежду, вспоминая зеленые луга и ледяные источники? Не предстоит ли нам еще одно дело, о котором мы не подозревали прежде: убить истинность этой надежды, и этой пустыни, и истинность себя самого, бредущего под ее небом?
64.
ЭПОХА ПОСЛЕСЛОВИЙ. Нашу эпоху следовало бы назвать эпохой послесловия. Как и всякое послесловие, она не имеет будущего, ибо будущее подобно отражению – оно существует в силу скрытых в настоящем возможностей – нам же выпало исчерпать все возможности и расставить все точки. Но эта эпоха не имеет и прошлого. Ведь прошлое – всегда только тень будущего, которое возвращает его настоящему. (Его, впрочем, можно сравнить также с услышанной молитвой). Вероятно, нам следовало бы сказать, что эпоха, в которой мы живем, целиком принадлежит настоящему. И это было бы верно, если бы это настоящее не просвечивало само через себя, подобно гаснущему вечернему небу. И верно! Ведь подлинное настоящее твердо стоит на земле, без страха заглядывая за горизонт, – оно творит и прошлое, и будущее, зная, что без них оно – всего лишь снящийся самому себе сон. Наше настоящее не знает ни вчера, ни завтра. Ни таково ли оно и в самом деле – наше настоящее: призрак, не отбрасывающий тени, мираж, блуждающий в пустом пространстве, о котором он не может сказать ни «да», ни «нет»? Оно не властвует ни над прошлым, ни над будущим, бессильное творить, лишенное покоя, не узнающее самого себя. – Итак, ради этого писалась вся Книга? Что ж, может быть и так. В конце концов, эта мысль возмутительная только для тех, кто думает, что именно на этой Книге сошелся клином белый свет. Существуют, быть может, и другие Книги, и даже лучше этой, – прочитанной и отложенной в сторону.
65.
Сколько бы ни путала метафизика сны с явью, сколько бы ни приписывала своим грезам реальность, – в глубине души она всегда помнит, что сон – это сон, а реальность – нечто прямо снам противоположное, ей неподвластное, враждебное и чужое. Перед лицом этой реальности, метафизика всегда чувствует себя в роли беглянки, хотя, по правде говоря, что может быть нелепее: та, которой принадлежит весь мир, бежит сломя голову, спасаясь от неутомимой погони! Чувствует ли она, что ее власти над временем, пространством и Судьбой не хватает чего-то очень существенного, или, быть может, что есть какая-то совсем другая власть, или даже еще хуже – другое время, другая Судьба, другое пространство, о которых ей ничего не дано знать? Тревожит ли ее неспособность отказаться от грез и пойти навстречу реальности?.. Как бы то ни было, метафизика – вся испуг, вся трепет, вся – ожидание неизбежного. Ей следовало бы, наверное, затаиться и умолкнуть, – но как раз этого-то она и не умеет. Не петь и не славословить, значит для нее то же, что и умереть. И она поет, чувствуя за спиной холодное дыхание того, что называют реальностью, шорок неотвратимо приближающихся шагов. Если бы только научиться превращать это чудовище в сны! Но вся беда в том, что реальность охотно позволяет превращать себя во что угодно. Облекаясь в любые образы и одеяния, она, как и прежде, не устает угрожать божественной свободе сновидений, обрушивая на них стрелы из своего безмолвного и невидимого царства.
66.
Когда сегодня я думаю о тебе, то это значит, что я лишь постигаю разделяющее нас пространство, – все, что есть у нас сегодня, – это пространство, которое стало нашим домом.
Это совсем не значит, что я помню о тебе, – ведь память как раз разделяет и уводит прочь, она отдает нас прошлому, лишая надежды на возвращение, – наш же дом – это никогда не завершенное «сейчас», не знающее никаких преград; возможно, его стоило бы сравнить с Вечностью, если, конечно, это слово еще имеет какой-нибудь смысл.
Бродить из комнаты в комнату или стоять у окна, слушая, как шумит в мокрой листве дождь, – не это ли то дело, которое дарит мне сегодня эта Вечность, и ни за него ли я берусь, чтобы исполнить его до конца?
Многое из того, что находится рядом, то, к чему я могу сегодня прикоснуться и что могу видеть, право же, дальше от меня, чем ты, живущая по ту сторону моих сновидений. Но еще ближе, чем ты – сам этот дом, пронизанный светом, которому он обязан своим существованием. Не от того ли я ни на что не променяю наше расставание – затянувшееся настолько, что оно стало нашим миром, быть может, куда большим, чем сам мир, похоже, сотканный из того же света и легко умещающийся на полках моей библиотеки?
Пожалуй, не будет ничего странного, если окажется вдруг, что этот мир существует только потому, что существует наш дом, в котором царствуют молчание и разлука.
