Константин Маркович Поповский
Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без
96.
Истина настигает, кого хочет и когда только хочет, не сообразовываясь ни с положением, ни с правилами приличия, ни нравственными качествами настигнутого. Что же делает она со своими жертвами, эта попрыгунья? Да, ровным счетом ничего, если, конечно, не считать того, что она внушает попавшему к ней в лапы такое отвращение к самой себе, что того начинает тошнить всякий раз, когда он слышит или читает об этом предмете. – Нельзя не согласиться: в странные игры играет эта Госпожа!
97.
Те редкие истины, которые вызывают у меня доверие, как правило, учат не принимать их всерьез. Еще большую симпатию я испытываю к истинам, которые выбиваются из сил, требуя, чтобы их поскорее преодолели или, другими словами, чтобы их втоптали в грязь. Смех и Унижение – две царственные особы, встречая которых, начинаешь подозревать, что кое-какие истины все же что-нибудь да значат на этой земле. Все остальные – только жалкие потаскушки, прикидывающиеся принцессами.
98.
Проснуться утром и лежать, перебирая в памяти недавние сны. Поставить чайник и вымыть оставленную с вечера посуду. Пойти за сигаретами и слушать, как скрипит под ногами снег. Греть руки над газовой конфоркой. Полить цветы. Покормить кошку. Провести рукой по корешкам ненужных книг. Сесть за стол и написать первую строчку. Прочитать несколько страниц «Этики». Отправиться вечером в гости, пить чай и беседовать об исторических катаклизмах. Смотреть в твои глаза и все время чувствовать, какая тишина царствует в мире, – снаружи и внутри него.
99.
Не находка ли это для Вечности – сегодняшний день? – Боюсь только, как бы он не оказался больше Вечности, которая рискует затеряться в этом дне, как оказался затерянным в нем я сам.
100.
Конечно, в этом есть нечто кощунственное – петь и танцевать, тогда когда рушится целый мир! Еще большее кощунство заключается в том, что мир, похоже, рушится именно из-за того, что мы поем и танцуем! Но разве есть в этом наша вина? Мир не выносит легкости, наши же танцы так легки, что каждое па обрушивается на него словно стопудовый молот. Быть может, стоит остановиться? Но это не в нашей власти. Тогда хотя бы пожалеть о нем? Ведь сострадание, пожалуй, последнее, что еще связывает нас с миром. – После, после! Сначала дотанцуем до конца все наши танцы. И не стоит спрашивать, что мы намерены делать после того, как рассыплется в прах последний камень.
101.
Наши слова умирают, не успев прикоснуться к вещам, и наши мысли рассыпаются в прах, не добравшись до сути. Пусть плачут об этом те, у кого еще осталось время. Я же скажу – не велика печаль! Нужны ли нам вещи, не желающие внимать нашим словам, и зачем нам Истина, которая не хочет покоиться в наших объятиях? Похоже – и то, и другое – только порождение дурного сна. Будем поэтому посылать наши стрелы в цель, которую мы выбираем сами.
102.
СТИКС. Я еще помню, как я плакал на том берегу, не имея возможности переправиться через реку. Помню, как тщетно искал доску, проклиная свое неумение плавать. Потом я увидел лодку. Она скользнула из тумана и ткнулась носом в прибережный песок. У реки оказалось знакомое имя, она называлась Стикс, об этом мне сказал перевозчик.
Вода ее смыла все воспоминания, кроме одного: самого последнего.
Теперь я не плачу, потому что там, где не существует ни вчера, ни завтра – слезы вряд ли могут иметь какой-нибудь смысл. Перебирая руками прибрежную гальку и вспоминая, как я тосковал на том берегу, я без удивления смотрю на тусклое солнце, которому никогда не суждено уйти за горизонт, погрузив в небытие этот чахлый кустарник и мертвую траву, и меня самого, сидящего на берегу возле молчаливых вод Стикса.
Последний вопрос, который я задал перевозчику, когда мы подплывали к берегу, был:
– Есть ли здесь кто-нибудь, кроме меня?
– Никого, – отвечал он со смехом.
103.
Странная тревога посещает меня время от времени, чаще под утро, когда сон делается глубже и становится похож на обморок: не проспать бы трубы Страшного Суда! Эта тревога шевелится на самом дне колодца, куда я опускаюсь в окружении своих сновидений. Она гонит меня прочь от земных образов и заставляет просыпаться, чтобы увидеть, как начинает разгораться за окном новый день. – И верно: есть ли дело серьезнее, чем Страшный Суд? Его сито просеет всех – живых и мертвых – с их делами и помыслами, его метла пройдет по всем уголкам и закоулкам, и тогда мир будет оставлен и забыт, словно выброшенный на помойку отслуживший свой век чайник. Блуждая среди своих снов, окунаясь в их мерцающий свет, я, быть может, вдруг услышу тогда, как проступает сквозь них тишина, которую не слышало еще ни одно человеческое ухо. Тогда я проснусь, чтобы вернуться в этот мир, – так возвращаются в парк после большого праздника, о котором напоминают только конфетные обертки, да неубранные стулья, где сидели музыканты; так проходят по осеннему пляжу, где под дождем мокнут забытые шезлонги. – Что же делать теперь, когда все закончилось, и мир пуст, и труба уже никогда не позовет меня на Суд?
Иногда мне начинает казаться, что я уже проспал ее.
104.
Чтобы одолеть это чудовище, которое называет себя Истиной, надо иметь отменное здоровье и крепкие нервы. Истина – болезнь, быть может – смертельная. Во всяком случае, подобно проказе, она оставляет следы. Собственно, к чему хитрить: ведь и сам я всего только след этой болезни. Следует ли отсюда, что для того, чтобы преодолеть Истину, мне следует преодолеть в первую очередь, самого себя? И что значит тогда это исцеление? Не правы ли обещавшие по ту сторону его – Встречу? И почитавшие мужество единственной добродетелью – не заблуждались?
Сегодня, когда я вижу из окна догорающий зимний закат и жду твоего звонка, я знаю, что у меня нет не только мужества, но даже и сил посмотреть в ту сторону, откуда ко мне приходят эти мысли. Завтра, возможно, все будет иначе. Но не разминемся ли мы с ним, с этим завтрашним днем?
105.
Повторяться не стыдно – тем более что этого требует само повторяемое. Еще менее стыдно повторять вслед за другими уже сказанное. В конце концов, из одних и тех же камней воздвигнуты и храм, и тюрьма и кладбищенская ограда. Не в пример нам древние не слишком дорожили своим авторством и не слишком хорошо понимали, что такое плагиат. У них была другая задача – не отстоять, во что бы то ни стало, свое одиночество ради него самого, но дать ему пристанище, поселив в Доме, где управляют свет и покой. Ну, а для этого-то хороши все средства: и обман, и заклинания, и воровство. Ведь, в конце концов, важно не кто строит, но что выстроено. Ибо только это «что», расцвечивающее пространство и расставляющее звезды, способно вместить и этот мир, и это одиночество, дав, наконец, приют и самому строящему.
106.
Я слышал однажды, что Истина подобна зеркалу, умножающему пространство. Так ли? Не созидающее ли его, это пространство? Да и сам я – не больше ли, чем всего лишь отражение в этом зеркале? И если я спрошу: не следует ли мне взять в руку первый подвернувшийся камень, чтобы швырнуть его в зеркальную поверхность, – не будет ли это чрезмерно? Ведь я не знаю даже того, действительно ли это отражение соответствует тому, что оно отражает, и правда ли, что оно существует, это отражаемое? Очень может быть, что и этот камень, и мое желание разбить зеркальный покой, также всего лишь иллюзия, – мерцающее отражение, блуждающее по чьей-то прихоти в зеркальном мире Истины. Может быть и так. Но откуда взялась эта мысль здесь, где должны царить покой и согласие? Не торопит ли она меня, придавая уверенность моим подозрениям? И отчего так часто я всматриваюсь с надеждой в окружающий меня мрак, желая увидеть себя самого, властвующего над отражениями и смеющегося над зеркалами?
107.
ПО ЭТУ СТОРОНУ. Мне привиделось как-то, что Истина – всего лишь проводник, ведущий меня прочь от своего дома, по тесной и угрюмой дороге.
Чем дальше мы уходили, тем мрачнее и тревожнее становилась окружающая нас местность, тем чаще оглядывался я назад, туда, где сверкал всеми красками оставленный мною мир.
Сумерки окутали наш путь, они размыли пространство и исказили перспективы, лишив свершавшееся достоверности. Впрочем, и сама Истина становилась с каждым шагом все призрачней. Она уже утратила свою красоту и величие, и теперь, горбясь и тяжело дыша, мало-помалу теряла свои привычные очертания. Шаг ее стал нетверд и голос едва слышен. Правда, она еще нашла в себе силы встать на моем пути, когда я малодушно повернул прочь, завидев впереди цель нашего странствия, – мрачную, высокую дверь в скале – свидетельницу окончания пути. Я скорее догадался о ее существовании – так густ был окружавший нас мрак.
– Куда она ведет? – спросил я, оглядываясь в поисках моей спутницы. Я еще успел разглядеть ее тающий силуэт и гаснущую улыбку. Потом я услышал ее смех. Его причины сомнений не вызывали; ведь она возвращалась назад, туда, где ей предстояло властвовать и пленять, где вновь к ней должны были вернуться вечная молодость и могущество.
– Есть двери, которые существуют совсем не для того, чтобы куда-нибудь вести, – услышал я напоследок ее тихий голос. – Потому что ведет одна только Истина. Правда, лишь по эту сторону и до этой черты…
108.
Возможно, мы находим себя в этом мире, чтобы обручиться с ненавистью. Она – наша истинная природа и мы живем и дышим только потому, что не устаем ненавидеть. Она – наша надежда. Это значит, что если ее и возможно с чем-нибудь сравнить, так, пожалуй, только с костылем, на который мы опираемся, чтобы не упасть на скользкой тропе, которая все дальше и дальше уводит нас. Куда же она ведет нас, эта тропа, которую мы ненавидим тем сильнее, чем отчетливее делается для нас невозможность понять ее назначение?.. Мы ненавидим каждый сделанный нами шаг (каких усилий они требуют от нас!) и те шаги, которые нам еще только предстоит сделать. Мы ненавидим и саму необходимость, понуждающую нас делать эти шаги, но еще больше – цель нашего странствия, о котором мы знаем так же мало, как и о том, что осталось у нас за спиной… Свернуть в сторону, зарыться с головой в придорожную траву и уснуть, чтобы видеть во сне бесконечные пространства и прохладные леса, вместо этой опостылевшей дороги. Но ненависть не дает нам покоя. Она просачивается в наши сны, словно подземная вода, она тревожит и будит нас, чтобы вести дальше и дальше, чтобы расти с каждым сделанным нами шагом. О, это ненавистное небо и ненавистная земля!.. Быть может (а сегодня мне хочется думать только так), мы умираем только затем, чтобы наша ненависть, наконец, осуществилась.
109.
То, что я ищу – всегда позади меня. Стоит ли поэтому придавать значение тому, в какую сторону идти?
– То, что я ищу, – сказал я. – Что же оно, это искомое?
Помню, прежде его образ рисовался мне столь отчетливо, что у меня не оставалось сомнений насчет того, какое имя дать ему. Как и у всякого опытного и выносливого охотника, у меня была только одна задача: ориентируясь по следу, идти вперед, чтобы рано или поздно настигнуть добычу. Но время шло, и вместе с ним менялись и имена. Пришел час, когда я догадался, что то, что я ищу, не имеет имени и не оставляет следов.
Оно подкралось ко мне незаметно, чтобы бесшумно идти вслед за мной, не отставая ни на шаг… Не сам ли я крадусь по своим собственным следам; я – одновременно и то, и другое, охотник и в то же время – добыча? Странные фантазии приходят здесь, на лесных тропах! Иногда мне чудится, что я слышу за своей спиной свое собственное дыхание…
Как бы то ни было, но я уже не отыскиваю следы и не останавливаюсь, когда вижу примятую траву или сломанную ветку. Стоит ли придавать значение тому, в какую сторону идти, если то, что ты ищешь, всегда остается за твоей спиной?
110.
Всех авторов, которые когда-либо попадались мне под руку, можно было бы поделить на два разряда. Тех, которым хочется вытереть нос и отправить спать немедленно после того, как часы пробьют девять, – и других, с кем можно сидеть допоздна, молчать или беседовать о пустяках, а в перерыве между первой и второй бутылкой вина делать какие-нибудь глупости, например, поджигать бумагу в пепельнице или играть в дартс. Первые – назойливы, как мухи, хотя я нисколько не сомневаюсь, что именно им принадлежит обещанное Царствие Небесное. Их время – полдень. Когда светит солнце и жужжат над полевыми цветами пчелы. Сумерки делают их косноязычными и заставляют их глаза слипаться. Вторые приходят поздно. Они знают цену молчанию и не задают лишних вопросов. Ходят слухи, что они прекрасные собеседники. Но ведь мы-то собираемся вовсе не для того, чтобы беседовать и спорить. Ведь с друзьями, как известно, спорить не о чем.
111.
В конце концов, за всеми вопросами, которые могут быть заданы на этой земле, скрывается один единственный, – тот, который мы, как правило, предпочитаем не замечать: я ли тень Истины или Истина – это всего только моя тень?
Все прочее, по правде говоря, не представляет никакого интереса.
