Константин Бальмонт
Будем как солнце! (сборник)
Злая сказка
Слева тянется кровавая рука.
Приходи ко мне, и будет жизнь легка.
Слева тянется проклятой сказки ложь.
Приходи, от Сатаны ты не уйдешь.
Справа светятся обманно огоньки.
Справа нет тебе ни зова, ни руки.
Лишь один завет: налево ни чуть-чуть.
И кладут тебе булыжники на грудь.
О, предтечи светлоокие мои,
Было легче вам в стесненном житии.
Раньше было все во всем начистоту.
А теперь из пыли платье я плету.
У меня в моих протянутых руках
Лишь крутящийся дорожный серый прах.
И не Солнцем зажигаются зрачки,
А одним недоумением тоски.
Я ни вправо, я ни влево не пойду.
Я лишь веха для блуждающих в бреду.
Мир звериный захватил всю землю вплоть.
Только птица пропоет, что жив Господь.
21 мая 1921
Марево
Мутное марево, чертово варево,
Кухня бесовская в топи болот.
Эта земля, говорят, государева?
Царский ли здесь, не исподний ли плод?
Дымное яблоко шаром багрянится,
Ткнешь в него, – вымахнет душный огонь.
Яблоко пухнет, до неба дотянется.
Небо уж близко. Но неба не тронь.
Тронешь, – уходит. Шатнулось провалами.
Адское яблоко стало как гриб.
Низится, пляшет порывами шалыми.
Вправо и влево захват и загиб.
Вот покатилось полями, равниною, –
Выжжено поле, равнина суха.
Малые дети питаются тиною,
Взрослым достались объедки греха.
Только в болотах похлебка есть мутная.
Голод с большими глазами идет.
Скачет бессонница, ведьма беспутная,
Ищет на ужин куриный помет.
Снова раскрасясь густыми румянами,
Яблоко пухнет пышней и грузней.
Мечется шаром над мертвыми странами.
Мутное пламя на тысячу дней.
6 сентября 1921
Из книги
«Моё – ей»
Россия
1924
Царьки лесные
Царьки лесные – они смешные, они чудные, как угольки.
Тут засмеются, там обернутся, и вдруг зажгутся поверх реки.
Вернутся в глуши, наденут лики, на каждом важен его убор.
Один – как травка, другой – пиявка, тот – птичка славка, тот – мухомор.
Тот землемером скользит по листьям, складной аршинчик зеленый – он.
Листок измерить – большое дело, во всем есть мера, везде закон.
А та ведунья, что в далях луга, ширяя, смерит всю ширь лугов,
Хоть не супруга, но всё, летая, она подруга лесных царьков.
А та – из стаи немых пророчиц – вся в сарафане из серебра,
Зовут рыбешкой, зовут плотицей, зови царицей: давно пора.
И не подумай, что две улитки свои засидки замедлят зря.
Слюнявя тропку, они слагают псалмы во славу и в честь царя,
Того, чьи слуги – царьки лесные, кем жив зеленый испод листа,
Кому – хваленье, благодаренье, и вознесенье, и высота.
Гармония гармошки
Я люблю гармошки пьяной
В явном всклике тайный бред.
Зимний вечер. Час багряный.
Ткань загадок и примет.
Нет ни звука, нет ни шага,
Нет снежинки без того,
Чтоб не вспыхнула отвага
В том, кто любит торжество.
Этот Месяц тонкорогий,
Слева слезы, справа смех,
Мне, идя своей дорогой,
Обещает он успех.
Я его увидел прямо
В выси нежно-голубой.
Знаю я, что и без храма
Обвенчаюсь я с тобой.
Ни тебе, ни мне не нужно
Обручальное кольцо,
В час, как с ветром я содружно
На твое взойду крыльцо.
Разве ты не усмехнулась
В миг, когда я был певуч?
Разве шатко не качнулась
Тень, бегущая от туч?
Разве заяц в снеге белом
Сказку нам не наследил?
Разве царственным пределом
Не проходит хор светил?
Разве буйная гармошка
Не пропела в ночь рассказ,
Что умеем мы немножко
Брызнуть Вечностью в наш час?
Воистину
Мне хочется грусти утонченно-нежной, которой минувшего жаль.
Вся в кружеве черном, с улыбкой печальной, она открывает мне даль.
Из комнаты тесной, где стынут портреты, она отворяет мне дверь.
Туда, где не спеты живые заветы, все – завтра и только – теперь.
Повисли сережки березы плакучей, на иве желтеют цветы.
Христосуясь с милым, «Воистину!» молвив, мне душу овеяла ты.
«Воскресе! Воскресе!» В церковной завесе все складки вещали о том.
В усадьбе, и в саде, и в поле, и в лесе весь воздух был полон Христом.
Из черной земли, из разъятой, богатой, дышала воскресшая весть.
Зеленые травки качались, встречались, в лучах расцвечались, не счесть.
Малиновка пела, скворцы суетились, от ласточки – каждой избой
Как будто владело не горе, не дело, а щебет и сон голубой.
Кто мог бы подумать, что древле распятый узнает распятье опять,
Что жизни и жизни порвутся напрасно, кровавую примут печать.
Ты, с кроткой улыбкой, вся в облаке черном, зажги безглагольно свечу.
И молви, когда же не тенью пойду я, а к новым лучам по лучу,
Когда истощатся бесовские дымы, в которых вся жизнь – водоверть?
И молвлю «Воскресе!», воистину слыша, что смертью исчерпана смерть.
Верная гостья
Я вновь с тобой, моя усталая,
Но все не спящая тоска.
С тобой сегодня побыл мало я.
Бежим. Летим. Уйдем в века.
Еще когда я был стреляющим
Из лука в зверя дикарем,
Шаманом, по костру гадающим,
В морях разбойником-царем, –
При самом первом достижении,
Дикарку на колени взяв,
Я слышал в синем отдалении
Напев меня зовущих трав.
Вот только к сладости касавшийся,
Бледнел, не двигалась рука,
И в дали, в высоту раздавшейся,
Манила властная тоска.
Я уходил. И Гималаями
Меня водил Треликий бог.
Внизу чернели люди стаями.
Кругом был камень, снег и мох.
Я пел в тиши убогой хижины,
Топор вонзая вкось по пню,
Того, кем мысли не обижены,
Миродержавный вспев Огню.
Избранник вещий меж избранников,
Средь нижних, меж людей, изгой,
Я пел Огню напевы странников
С моей подругой дорогой.
Подруга – ты. Тобой ужалены,
Сплетали мысли звенья слов.
И довременные развалины
Слагались в храмы для богов.
Построив здания словесные,
Не презрив гонг и барабан,
Ушел я в дали неизвестные
Тобой указанных мне стран.
Но каждый раз, когда мне синяя
Цвела страна издалека,
Я приходил – и был в пустыне я,
И вновь со мной была тоска.
И каждый раз, когда свершения
Предельно были хороши,
Во мне рыдающее пение
Взметалось в тайностях души.
И в эти дни, когда ответами
Разбиты все вопросы в прах,
И все напевы стали спетыми,
И каждый ведом стал размах, –
Лишь ты жива еще, стозвонная,
В тебе бурлящая река,
О, неисчерпанно-бездонная,
Моя бессонная тоска.
Из книги «В раздвинутой дали»
Поэма о России
1929
Здесь и там
Здесь гулкий Париж – и повторны погудки,
Хотя и на новый, но ведомый лад.
А там на черте бочагов – незабудки,
И в чаще – давнишний алкаемый клад.
Здесь вихри и рокоты слова и славы,
Но душами правит летучая мышь.
Там в пряном цветеньи болотные травы,
Безбрежное поле, бездонная тишь.
Здесь в близком и в точном – расчисленный разум,
Чуть глянут провалы – он шепчет: «Засыпь!»
Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,
И стонет в болотах зловещая выпь.
Здесь вежливо холодны к Бесу и к Богу,
И путь по земным направляют звездам.
Молю тебя, Вышний, построй мне дорогу,
Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом Там.
Хочу
Хочу густого духа
Сосны, берез и елей.
Хочу, чтоб пели глухо
Взвывания метелей.
Пастух пространств небесных,
О, ветер далей Русских!
Как здесь устал я в тесных
Чертах запашек узких.
Давно душа устала
Не видеть, как цветками
Дрема владеет ало
Безмерными лугами.
Пойти по косогору,
Рекою многоводной,
Молиться водам, бору,
Земле, ни с чем не сходной.
Узнай все страны в мире,
Измерь пути морские,
Но нет вольней и шире,
Но нет нежней – России.
Все славы – мне погудки.
В них душно мне и вязко.
Родные незабудки –
Единственная сказка.
Ребячьи мне игрушки
Красоты, что не наши.
Напев родной кукушки –
Вино бездонной чаши.
Уютной, ветхой няни
Поет жужжанье прялки.
Цветут в лесном тумане
Ночные нам фиалки.
От Севера до Юга,
С Востока до Заката –
Икона пашни, луга,
Церковность аромата.
Пасхальной ночи верба –
Раскрывшаяся тайна,
Восстанье из ущерба
Для жизни, что бескрайна.
Лишь тот, кто знал морозы
И вьюжное круженье,
Войдет в такие грозы,
Где громы – откровенье.
Лишь нами – нами – нами
Постигнуто в пустыне,
Как петь колоколами
От века и доныне.
Кто жаждет благолепий,
В чьем сердце звучны хоры,
Тому – от Бога – степи,
Ему – леса и горы.
Хочу моей долины
И волей сердца знаю,
Что путь мой соколиный –
К Единственному Краю.
Я русский
Я русский, я русый, я рыжий,
Под солнцем рожден и возрос.
Не ночью. Не веришь? Гляди же
В волну золотистых волос.
Я русский, я рыжий, я русый.
От моря до моря ходил.
Низал я янтарные бусы,
Я звенья ковал для кадил.
Я рыжий, я русый, я русский.
Я знаю и мудрость и бред.
Иду я – тропинкою узкой,
Приду – как широкий рассвет.
Дремота
Задремал мой единственный сад,
Он не шепчет под снегом густым.
Только вьюга вперед и назад
Здесь ведет снегодышащий дым.
Ты куда же стремишься, метель?
Зачинаешь, чтоб вечно кончать.
Ты для ткани какой же кудель
Раскрутила – скрутила – опять?
Я по дому один прохожу,
Все предметы стоят в забытьи.
От бессмертных полей на межу
Смотрят в прошлое мысли мои.
Высоко – далеко – небосинь,
Широко – широчайший простор.
Занавеску в душе отодвинь,
Рассвети мыслевнутренний взор.
Ты не сделал с собой ничего, –
Что бы сердцем не сделал опять.
Отчего же кругом так мертво
И на всем снеговая печать?
Только дымно мерцает свеча,
Содвигая дрожащую тень.
Только знаю, что жизнь горяча
И что в Вечность проходишь ступень.
Отчего же, весь снежный, мороз
Наковал многольдяность преград?
Нет ответа на жгучий вопрос.
Задремал мой таинственный сад.
Колокольчик
Чашей малою качаясь, говоря с самим собой,
Нежно впил глоточек неба колокольчик голубой.
Он качнет свой взор налево, сам направо посмотрев,
На земле намек на небо, колыбелится напев.
А с бубенчиками дружен, серебра зазыв живой,
Колокольчик тройки мчится по дороге столбовой.
Говорунчик, гормтунчик, под крутой дугою сказ,
Двум сердцам, чей путь в бескрайность, напевает:
«В добрый час».
Что законы? Перезвоны легче пуха ковыля.
Что родные? Два живые, двое – небо и земля.
И уж как он, колокольчик, сам с побегом столь знаком,
Бьется в звонкую преграду говорливым язычком.
Коренник – как бык могучий, шея в мыле, пламя взгляд.
А встряхнутся пристяжные, – и бубенчики звенят.
И пером павлиньим веет, млеет шапка ямщика.
Как бывает, что минута так сладимо-глубока?
В двух сердцах – один, созвучный колокольчик-перебой.
Взор «Люблю!» во взор излился. Колокольчик, дальше пой.
Шире. Дальше. Глубже. Выше. Пой. Не думай ни о чем.
Солнце степь – всю степь – рассекло как мечом – одним лучом.
Скрылись в солнце. И, качаясь, говорит с самим собой:
«Жив я, впив глоточек неба!» – колокольчик голубой.
Черная вдова
Ивану Сергеевичу Шмелеву
Я знаю Черную вдову,
В ее покрове – светов мленье,
Ее я Полночью зову,
С ней хлеба знаю преломленье.
С ней кубок темного вина
Я пью безгласно, в знак обета,
Что только ей душа верна,
Как жаворонок – брызгам света.
Когда ж она уйдет во мгле,
Где первый луч – как тонкий волос,
Лозу я вижу на столе
И, полный зерен, крепкий колос.
Судьба
Судьба мне даровала в детстве
Счастливых ясных десять лет
И долю в солнечном наследстве,
Внушив: «Гори!» – и свет пропет.
Судьба мне повелела, юным,
Влюбляться, мыслить и грустить.
«Звени!» – шепнула, и по струнам
Мечу я звуковую нить.
Судьба, старинной брызнув сагой,
Взманила в тающий предел,
И птицей, ветром и бродягой
Весь мир земной я облетел.
Судьба мне развернула страны,
Но в каждой слышал я: «Спеши!»
С душою миг познав медвяный,
Еще другой ищу души.
Судьба мне показала горы
И в океанах острова.
Но в зорях тают все узоры,
И только жажда зорь жива.
Судьба дала мне, в бурях страсти,
Вскричать, шепнуть, пропеть: «Люблю!»
Но я, на зыби сопричастий,
Брал ветер кормчим к кораблю.
Судьба, сквозь ряд десятилетий,
Огонь струит мне злато-ал.
Но я, узнав, как мудры дети,
Ребенком быть не перестал.
Судьба дает мне ведать пытки,
На бездорожье нищету.
Но в песне – золотые слитки,
И мой подсолнечник – в цвету.
Из книги «Светослужение»
1936–1937
Как мы живем
Как мы живем, так и поем, и славим.
И так живем, что нам нельзя не петь.
Фет
Мы так живем, что с нами вечно слава,
Хмельная кровь, безумствующий бред,
И, может быть, в том жгучая отрава,
Но слаще той отравы в мире нет.
Как мы живем? Взгляни, о мрак лукавый,
Что над тобой? Глубокий синий час.
Там яхонты, не ждущие оправы,
Смарагды, лаллы – все это для нас.
Сам Вседержитель властною десницей
Толкнул и опрокинул россыпь снов,
Затем, что Он в ночах, зарницелицый,
Внимать любви вспевающей готов.
И мы поем – о том, что любим рдяно,
Что травы ночью грудим мы в стога,
И песня бьется струйкою кальяна,
И океан рокочет в берега.
И так поем, что, если б были мертвы,
Мы ожили бы, слыша тот напев,
И кругоём лазури распростертый
Богаче стал, от нас поголубев.
Мы так живем в той песне безоглядной,
Мы так взметаем зыбь души в струну,
Что новый – тут и там – светильник жадный,
Прорезав ночь, взлетает в вышину.
И любо нам безумное забвенье,
И любо перелить нам в злато медь,
Любовью звонкой вечность лить в мгновенье,
Сквозь тишину до вышних звезд греметь!
1936. 28 октября 11 ч. у.Яркое солнцеТиаис
Задымленные дали
Я люблю задымленные дали.
Предрассветность, дремлющую тишь.
Озерки, как бы из синей стали,
Ширь и даль, куда ни поглядишь.
Лип высоких ветви вырезные,
Четкие в лазури золотой,
Сети трав, утонченно-сквозные,
Солнца шар, из золота литой.
Я люблю крутые косогоры
В чашечках раскрывшихся цветов,
Свет их цвета, голубые взоры,
Мед их пить душой всегда готов.
Я люблю безмолвное качанье
Цветика к другому, рядом с ним,
Заревое сонное звучанье,
Звук, плывущий тихо за другим.
Эти накопленья, переборы,
Переплески восходящих сил,
Дышат опрокинутые горы,
Слышат хоры вышних звезд-кадил.
Непрерывна творческая пряжа,
Все творят, во сне и наяву,
Червячок, и он, зеленый, даже
Хочет зеленить собой траву.
Многоскатно всюду, многопольно,
Многоцвет сапфиров, жемчугов,
Серебро реки всплеснулось вольно,
Волны шепчут сказку берегов.
Я шепчу вослед благословенье,
Чувствую, как силы возросли,
Как, испив рассветное мгновенье,
Дали, дрогнув, манят быть вдали.
1936. 21 ноября
Голубая занавеска
Голубая занавеска
Колыхнулась на окне.
Океан, весь полный блеска,
Из постели виден мне.
Весь гудит он от разгула,
Крика, всклика голосов,
Словно в синем потонуло
Полногласие лесов.
С человеческою песней
Слита песня соловья,
Оттого звучит чудесней
Многозвонности струя.
Для какой веселой цели,
Над гремучею волной,
Звон густой виолончели,
Флейты голос разливной?
Для чего безумства скрипки,
Переплески всех тонов,
Звуковой зазыв до сшибки
Зычных звучных голосов.
Светлозвончатые звенья
Рдяно-звучного огня?
Одинокое мученье
Одинокого меня?
Чуть качнется занавеска –
Синей вновь стоит волной,
Чуть коснусь я златоблеска,
Тает он передо мной.
Не хотят прикосновенья
Сердцем тканые цветы.
Отчего ж в одно мгновенье
Отдалась так полно ты?
Отчего ж потом нежданно,
Ты покинула меня?
Чтоб томился я так странно
Многозернию огня?
Чтоб терзало и боролось
То, что жалит и горит,
Видя, как златистый колос
Искры страстные струит?
1936. 21 ноября
Солнце поющее
Солнце поющее спало спокойно,
Пел вместо Солнца в ветвях соловей.
Утро настало. Свежо и незнойно.
Золото рдеет на крае ветвей.
Солнце умылось водой Океана,
Свежею, пресною влагою рек.
Ныне и присно, и поздно, и рано,
В дреме и в яви, будь чист, человек.
Солнце, всходя и горя в изумруде,
Миру дарует зиждительный свет.
Будьте же Солнца достойными, люди,
Путь ваш сияньем лучистым одет.
Солнце – источник текучего света,
Камень победный и огненный щит.
Солнце – венец из огней самоцвета,
И колесо, что в Безбрежное мчит.
Солнечник, солнечно Солнце милуя,
Я звукосолнечный вею псалом.
В солнечной звонности мед поцелуя,
Соколом рею и белым орлом.
Белые, черные, алые птицы
И голубые, ваш голос звенит.
Солнце, посеяв зерно огневицы,
Стало, взойдя на лазурный зенит.
Смотрит, как ходит кто данною долей,
Верно ль зерно упадает к зерну.
В мире все слито единою волей,
Солнцем, что кликнуло песней Весну.
Хрустнула тонкая пленка скорлупки,
Вышел птенец золотой из яйца.
Голубь воркует, целуют голубки.
Солнце, мы славим тебя без конца.
Солнце, ты сон наш и ты пробужденье,
Солнце, ты колокол, башня и звон.
Солнце поющее, – сердце – кажденье,
Ты же – движенье, в сверканье знамен!
1936. 5 декабря
Примиренье
От тебя труднейшую обиду
Принял я, родимая страна,
И о том пропел я панихиду,
Чем всегда в душе была весна.
Слово этой пытки повторю ли?
Боль была. Я боль в себе храню.
Но в набатном бешенстве и гуле
Всё, не дрогнув, отдал я огню.
Слава жизни. Есть прорывы злого,
Долгие страницы слепоты.
Но нельзя отречься от родного.
Светишь мне, Россия, только ты.
