Константин Бальмонт
Будем как солнце! (сборник)
Из книги «Фейные сказки»
Детские песенки
1905
Посвящение[8]
Солнечной Нинике с светлыми глазками –
Этот букетик из тонких былинок.
Ты позабавишься Фейными сказками,
После – блеснешь мне зелеными глазками, –
В них не хочу я росинок.
Вечер далек – и до вечера встретится
Много нам: гномы, и страхи, и змеи.
Чур, не пугаться, – а если засветятся
Слезки, пожалуюсь Фее.
Sillamäggi, Estl.1905, Sept. 7
Наряды феи
У Феи – глазки изумрудные,
Всё на траву она глядит.
У ней наряды дивно-чудные:
Опал, топаз и хризолит.
Есть жемчуга из света лунного,
Каких не видел взор ничей.
Есть поясок покроя струнного
Из ярких солнечных лучей.
Еще ей платье подвенечное
Дал колокольчик полевой,
Сулил ей счастье бесконечное,
Звонил в цветок свой голубой.
Росинка с грезой серебристою
Зажглась алмазным огоньком.
А ландыш свечкою душистою
Горел на свадьбе с Светляком.
Фея за делом
К Фее в замок собрались
Мошки и букашки.
Перед этим напились
Капелек с ромашки.
И давай жужжать, галдеть
В зале паутинной, –
Точно выискали клеть,
А не замок чинный.
Стали жаловаться все
С самого начала,
Что ромашка им в росе
Яду подмешала.
А потом на комара
Жаловалась муха:
Говорит, мол, я стара,
Плакалась старуха.
Фея слушала их вздор
И сказала: «Верьте,
Мне ваш гам и этот сор
Надоел до смерти».
И велела пауку,
Встав с воздушных кресел,
Чтобы тотчас на суку
Сети он развесил.
И немедля стал паук
Вешать паутинки.
А она пошла на луг –
Проверять росинки.
Седой одуванчик
Одуванчик, целый мир,
Круглый, как земля,
Ты зовешь меня на пир,
Серебря поля.
Ты мне ясно говоришь:
Расцветай с весной.
Будет нега, будет тишь,
Будь в веселье мной.
Поседеешь, отцветешь,
Разлетишься весь.
Но тоска и страхи – ложь,
Счастье вечно здесь.
Поседеешь, но седой
Помни свой черед.
Будешь снова золотой,
Утром, через год.
Осенняя радость
Радость может ждать на каждом повороте.
Не грусти. Не надо. Посмотри в окно.
Осень в желтых листьях, в нежной позолоте
Медленно колдует. Что нам суждено?
Разве мы узнаем? Разве разгадаем?
Будем ждать, что чары улыбнутся нам.
Пляска мертвых листьев завершится маем.
Лютики засветят снова по лугам.
Даже и сегодня… Ум предав заботе,
Шел я хмурый, скучный по лесной глуши,
Вдруг на самой тропке, да на повороте,
Красный цвет мелькнул мне в ласковой тиши.
Спелая рябина прямо предо мною,
Алая калина тут же рядом с ней.
Мы нарвем ветвей их на зиму с тобою,
Пред окном повесим комнатки твоей.
Прилетит снегирь смешной и неуклюжий,
Раза два чирикнет, клюнет – да и прочь.
И метель завоет, всё затянет стужей,
Но зимой, пред лампой, так уютна ночь.
И пока на всполье будут свисты вьюги,
Сон тебя овеет грезой голубой.
«Милый, что я вижу! Лютики на луге!
Хороводы травок! Ах, и я с тобой!»
Зима
Поля затянуты недвижной пеленой,
Пушисто-белыми снегами.
Как будто навсегда простился мир с весной,
С ее цветками и листками.
Окован звонкий ключ. Он у зимы в плену.
Одна метель поет, рыдая.
Но солнце любит круг. Оно хранит весну.
Опять вернется молодая.
Она пошла бродить в чужих краях,
Чтоб мир изведал сновиденья,
Чтоб видел он во сне, что он лежит в снегах
И вьюгу слушает – как пенье.
Из книги «Злые чары»
1906
Долго ночь меркнет; заря свет запала; мгла поля покрыла; кровавые зори свет поведают; черные тучи с моря идут; хотят прикрыти четыре солнца; а в них трепещут синие молнии.
«Слово о полку Игореве»
Зов
Я овеян дыханьями многих морей,
Я склонялся над срывами гор,
Я молился ветрам: «О, скорее, скорей!»,
Я во всем уходил на простор.
Я не знаю цепей, я не ведаю слов
Возбранить чьи б то ни было сны,
Я для злейших врагов не хотел бы оков,
А желал бы улыбки весны.
Я не знаю тоски, я сильнее скорбей
На разгульном пиру бытия,
Я овеян дыханьями вольных морей,
Будьте вольными, братья, как я!
Детство
Как прелестен этот бред,
Лепет детских слов.
Предумышленности нет,
Нет в словах оков.
Сразу – Солнце и Луна,
Звезды и цветы.
Вся Вселенная видна,
Нет в ней темноты.
Все, что было, – здесь сейчас,
Все, что будет, – здесь.
Почему ж ты, Мир, для нас –
Не ребенок, весь?
Северное взморье
Небо свинцовое, солнце неверное,
Ветер порывистый, воды холодные,
Словно приливная, грусть равномерная.
Мысли бесплодные, век безысходные.
Здесь даже чайками даль не осветится,
Даже и тучкою только туманится,
Раковин взору на взморье не встретится,
Камешком ярким мечта не обманется.
Зимами долгими, скудными вёснами
Думы подавлены, жизнь не взлелеяна.
Море пустынное, с темными соснами,
Кем ты задумано, кем ты осмеяно?
Август 1905
Из книги «Песни мстителя»
1907
Гнев, шорох листьев древесных, он нашептывает, он рукоплещет, он сочетает, единит.
Майя
Волчье время
Я смотрю в родник старинных наших слов,
Там провиденье глядится в глубь веков.
Словно в зеркале, в дрожании огней,
Речь старинная – в событьи наших дней.
Волчье время – с ноября до февраля,
Ты растерзана, родимая земля.
Волколаки и вампиры по тебе
Ходят с воем, нет и меры их гурьбе.
Что ни встретится живого – пища им,
Их дорога – трупы, трупы, дым и дым.
Что ни встретится живого – загрызут,
Где же есть на них управа – правый суд?
Оболгали, осквернили все кругом.
Целый край – один сплошной кровавый ком.
С ноября до февраля был волчий счет,
С февраля до коих пор другой идет?
Волчьи души, есть же мера, наконец,
Слишком много было порвано сердец,
Слишком много было выпито из жил
Крови, крови, кровью мир вам послужил.
Он за службу ту отплатит вам теперь,
В крайний миг и агнец может быть как зверь.
В вещий миг предельно глянувших расплат,
С вами травы как ножи заговорят.
Есть для оборотней страшный оборот,
Казнь для тех, кто перепутал всякий счет.
Волчье время превратило всех в волков,
Волчьи души, зуб за зуб, ваш гроб готов.
Славянский язык
Чист, речист язык славянский был всегда,
Чист, речист, певуч, как звучная вода.
Чутко-нежен, как над влагою камыш,
Как ковыль, когда в степи ты спишь – не спишь.
Сладко-долог, словно светлые мечты,
В утро мая, в час, когда цветут цветы.
Поцелуй, но он лелеен, он лукав,
Как улыбка двух влюбленных в миг забав.
А порой, как за горою гулкий гром,
Для врага угроза верной мести в нем.
А порой, для тех, чья жизнь один разбой,
Он как Море, что рокочет вперебой.
Он как Море, он как буря, как пожар,
Раз проснется, рушит все его удар.
Он проснулся, в рьяном гневе сны зажглись.
Кто разгневал? Прочь с дороги! Берегись!
Из книги «Жар-птица»
Свирель славянина
1907
Стих о величестве Солнца
Величество Солнца великие поприща в небесах пробегает легко,
Но малым нам кажется, ибо в далекости от Земли отстоит высоко.
Одежды у Солнца с короною – царские, много тысяч есть ангелов с ним,
По вся дни хождаху с ним, егда же зайдет оно, есть и отдых одеждам златым.
Те ангелы божии с него совлекают их, на Господень кладут на престол,
И на ночь три ангела у Солнца останутся, чтоб в чертог его – враг не вошел.
И только что к Западу сойдет оно, красное, – это час есть для огненных птиц,
Нарицаемых: финиксы и ксалавы горючие, – упадают, летучие, ниц.
Пред Солнцем летят они и блестящие крылия в океянстей макают воде
И кропят ими Солнце, – да жаром пылающим не спалит поднебесность нигде.
И егда от огня обгорает их перие, в океан упадают они,
В океане купаются и в воде обновляются, – снова светлы на новые дни.
И едва в полуночь от престола господнего двигнет ангел покров и венец,
Петел тут пробуждается, глас его возглашается – из конца поднебесной в конец.
И до света свершается эта песнь предрассветная – от жилищ до безлюдных пустынь.
Бог-творец величается, радость в мир возвещается, радость темным и светлым. Аминь.
Перун
У Перуна рост могучий,
Лик приятный, ус златой,
Он владеет влажной тучей,
Словно девой молодой.
У Перуна мысли быстры,
Что захочет – так сейчас.
Сыплет искры, мечет искры
Из зрачков сверкнувших глаз.
У Перуна знойны страсти,
Но, достигнув своего,
Что любил он – рвет на части,
Тучу сжег – и нет его.
ЛЕС
1
Пробуждается с весною,
Переливною волною
Зеленеет на ветвях.
Отзовется гулким эхом
Криком, гиканьем и смехом,
Для потехи будит страх.
Кружит, манит и заводит,
В разных обликах проходит,
С каждым разное всегда.
Малой травкой – на опушке,
В старом боре – до верхушки,
Вона, вон где борода.
Лапти вывернул, и правый
Вместо левого, лукавый,
Усмехаясь, натянул.
То же сделал и с другою,
В лапоть скрытою, ногою,
И пошел по лесу гул.
То же сделал и с кафтаном,
И со смехом, словно пьяным,
Застегнул наоборот.
В разнополость нарядился,
В человечий лик вместился,
Как мужик идет, поет.
Лишь спроси его дорогу,
Уж помолишься ты Богу,
Уж походишь по лесам.
Тот же путь сто раз измеришь,
Твердо в Лешего поверишь,
Будешь верить старикам.
2
Гулко в зеленом лесу откликается,
В чащах темнеет, покуда смеркается,
Смотрит в сплетенных кустах.
Прячется, кажется, смутным видением,
Где-то там, с шепотом, с хохотом, с пением,
С шорохом быстрым возникнет в листах.
Лапчатой елью от взора укроется.
Встанет, и в росте внезапно удвоится,
Вспрыгнет, и с треском обломится сук.
Вырос, с вершиной шурша обнимается,
Сразу на многих деревьях качается,
Тянется тысячью рук.
Вот отовсюду качанья и ропоты,
Тени, мигания, шорохи, шепоты,
Кто-то, кто долго был мертвым, воскрес.
Что-то, что было в беззвучном, в неясности,
Стало грозящим в своей многогласности, – Лес!
3
Смотрит из тихих озер,
Манит в безгласную глубь,
Ветви сплетает в узор.
– Лес, приголубь!
Тянет войти в изумруд,
С пыльного манит пути,
В глушь, где деревья цветут.
– Лес, защити!
Шепчет несчетной листвой,
Морем зеленых пустынь.
Лес, я такой же лесной,
– Лес, не покинь!
Райские птицы
На Макарийских островах,
Куда не смотрят наши страны,
Куда не входят смерть и страх
И не доходят великаны, –
На Макарийских островах
Живут без горя человеки,
Там в изумрудных берегах
Текут пурпуровые реки.
Там камни ценные цветут,
Там всё в цветеньи вечно-юном,
Там птицы райские живут –
Волшебный Сирин с Гамаюном.
И если слышим мы во сне
Напев, который многолирен,
В тот час в блаженной той стране
Поет о счастьи светлый Сирин.
И если звоном нежных струн
Ты убаюкан, засыпая,
Так это птица Гамаюн
Поет в безвестном, голубая.
Из книги «Птицы в воздухе»
Строки напевные
1908
С ветрами
Душа откуда-то приносится ветрами,
Чтоб жить, светясь в земных телах.
Она, свободная, как вихрь, владеет нами
В обманно-смертных наших снах.
Она как молния, она как буревестник,
Как ускользающий фрегат,
Как воскресающий отшедших в смерть кудесник,
С которым духи говорят.
Душа – красивая, она смеется с нами,
Она поет на темном дне.
И как приносится – уносится с ветрами,
Чтоб жить в безмерной вышине.
Город
Сколько в Городе дверей, – вы подумали об этом?
Сколько окон в высоте по ночам змеится светом!
Сколько зданий есть иных, тяжких, мрачных, непреклонных,
Однодверчатых громад, ослепленно-безоконных.
Склады множества вещей, в жизни будто бы полезных.
Убиение души – ликом стен, преград железных.
Удавление сердец – наклоненными над нами
Натесненьями камней, этажами, этажами.
Семиярусность гробов ты проходишь коридором.
Пред враждебностью дверей ты скользишь смущенным вором.
Потому что ты один. Потому что камни дышат.
А задверные сердца каменеют и не слышат.
Повернется в дырке ключ – постучи – увидишь ясно,
Как способно быть лицо бесподходно-безучастно.
Ты послушай, как шаги засмеялись в коридоре.
Здесь живые – сапоги, и безжизненность – во взоре.
Замыкайся уж и ты, и дыши дыханьем Дома.
Будет впредь и для тебя тайна комнаты знакома.
Стены летопись ведут, и о петлях повествуют.
Окна – дьяволов глаза. Окна ночи ждут.
Колдуют.
Юной кубанке
Когда я близ тебя, мне чудится Египет,
Вот – ночи Африки звездятся в вышине.
Так предвещательно и так тревожно мне, –
Фиал любви еще не выпит.
Еще касался я так мало черных глаз,
И ночь твоих волос я разметать не смею.
Я дам тебе века, царица, – будь моею,
Смотри: Вселенная – для нас!
Облачная лестница
Если хочешь в край войти вечно-золотой,
Облачную лестницу нужно сплесть мечтой,
Облачные лестницы нас ведут туда,
Где во сне бываем мы только иногда.
А и спать не нужно нам, лишь возьми росу,
Окропи вечернюю света полосу
И, скрепивши облачко месячным лучом,
В путь иди, не думая больше ни о чем.
Возглас боли
Я возглас боли, я крик тоски.
Я камень, павший на дно реки.
Я тайный стебель подводных трав.
Я бледный облик речных купав.
Я легкий призрак меж двух миров.
Я сказка взоров. Я взгляд без слов.
Я знак заветный, – и лишь со мной
Ты скажешь сердцем: «Есть мир иной».
Из книги «Зеленый вертоград»
Звездоликий
Лицо его было как солнце – в тот час, когда солнце в зените,
Глаза его были как звезды – пред тем, как сорваться с небес,
И краски из радуг служили как ткани, узоры и нити
Для пышных его одеяний, в которых он снова воскрес.
Кругом него рдянились громы в обрывных разгневанных тучах,
И семь золотых семизвездий, как свечи, горели пред ним,
И гроздья пылающих молний цветами раскрылись на кручах,
«Храните ли Слово?» – он молвил, мы крикнули с воплем: «Храним».
«Я первый, – он рек, – и последний», – и гулко ответили громы,
«Час жатвы, – сказал Звездоликий. – Серпы приготовьте. Аминь».
Мы верной толпою восстали, на небе алели изломы,
И семь золотых семизвездий вели нас к пределам пустынь.
‹1907›
Из книги «Хоровод времен»
По бледной долине
По бледной долине приходят, уходят, проходят несчетные духи,
Там юноши, взрослые, малые дети, и старцы идут и старухи.
С Востока на Запад, с Заката к Востоку, и снова на Запад с Востока.
Приходят, уходят, и ходят, и бродят, не знают ни часа, ни срока.
Встречаясь, качают они головами, и шепчут о благости Бога,
И все, проходя, проиграют цепями, и вечно, и вечно дорога.
И вдруг от Востока на Запад прольется разливное красное пламя,
Один усмехнется, другой ужаснется, но каждый почувствует знамя.
И вдруг от Заката к Востоку вернется и злато, и бархат, и алость,
И духи считают, колдуют, гадают, пока не сомнет их усталость.
Тогда, бесконечно взывая о мести, о чести, о славе, о чарах,
Несчетные духи, согбенно, проходят, как тени в безмерных пожарах.
По бледной долине, в пустыне, как в сплине, доныне безумствуют духи.
И юноши седы, и дряхлые дети, и юны, меж старцев, старухи.
Люблю тебя
Poiche vivo per te solo[9]
Люблю тебя, люблю, как в первый час,
Как в первый миг внезапной нашей встречи.
Люблю тебя. Тобою я зажглась.
В моей душе немолкнущие речи.
И как мою любовь я назову?
Восторгом ли? Мученьем ли? Борьбою?
Ей нет конца, покуда я живу,
Затем что я живу одним тобою.
Из книги «Зарево зорь»
1912
Всем тем, в чьих глазах отразились мои зори, отдаю я отсвет их очей.
В зареве зорь
С сердцем ли споришь ты? Милая! Милая!
С тем, что певуче и нежно, не спорь.
Сердце я. Греза я. Воля я. Сила я.
Вместе оденемся в зарево зорь.
Вместе мы встретили светы начальные,
Вместе оденемся в черный покров.
Но не печальные – будем зеркальные
В зареве зорном мерцающих снов.
‹1910›
Последняя заря
Я вижу свет моей зари последней.
Она вдали широко разлилась.
Безгласный звон. Мольбы цветной обедни.
Псалмы лучей. Предвозвещенный час.
И служба дня сменяется вечерней.
Встает луна – и паутинит нить.
Чтобы душе, где пытки, – равномерней
Для всенощной смиряющей светить.
‹1909›
Печаль
Сквозь тонкие сосновые стволы –
Парча недогоревшего заката.
Среди морей вечерней полумглы –
Нагретая смолистость аромата.
И море вод, текучий океан,
Без устали шумит, взращая дюны.
О, сколько дней! О, сколько стертых стран!
Звучите, несмолкающие струны!
Мирра[10]
Мне чудится, что ты в одежде духов света
Витаешь где-то там – высоко над Землей,
Перед тобой твоя лазурная планета,
И алые вдали горят за дымной мглой.
Ты вся была полна любви невыразимой,
Неутоленности, как Сафо оных дней, –
Не может с любящим здесь слитным быть любимый,
И редки встречи душ при встрече двух людей.
Но ты, певучая, с устами-лепестками,
С глазами страстными в дрожащей мгле ресниц,
Как ты умела быть нездешней между нами,
Давала ощущать крылатость вольных птиц.
Любить в любви, как ты, так странно-отрешенно,
Смешав земную страсть с сияньем сверхземным,
Лаская, быть, как ты, быть любящим бездонно –
Сумел бы лишь сюда сошедший серафим.
Но на Земле живя, ты Землю вся любила,
Не мертвой ты была – во сне, хоть наяву.
Не в жизненных цепях была живая сила,
Но возле губ дрожал восторг: «Живу! Живу!»
И шествуя теперь, как дух, в лазурных долах,
Волнуешь странно ты глядящий хор теней,
Ты даже там идешь с гирляндой роз веселых,
И алость губ твоих в той мгле всего нежней.
‹1905›
Голубые глаза
– Отчего у тебя голубые глаза?
– Оттого, что, когда пролетала гроза,
Были молнии рдяны и сини,
Я смотрела на пляску тех синих огней
И на небо, что всё становилось синей,
А потом я пошла по пустыне,
Предо мной голубел и синел зверобой,
Колокольчик сиял и звенел голубой,
И пришла я в наш дом, на ступени,
А над ними уж ночь, голубея, плыла,
И весна королевой лазури была,
И душисто синели сирени.
‹1911›
Как ночь
Она пришла ко мне, молчащая, как ночь,
Глядящая, как ночь, фиалками-очами,
Где росы кроткие звездилися лучами,
Она пришла ко мне – такая же точь-в-точь,
Как тиховейная, как вкрадчивая ночь.
Ее единый взгляд проник до глуби тайной,
Где в зеркале немом – мое другое я,
И я – как лик ея, она – как тень моя,
Мы молча смотримся в затон необычайный,
Горящий звездностью, бездонностью и тайной.
Поля египетские
Плавно, словно иноходец,
Скачет ослик. Путь далек.
Оросительный колодец
Ноет, воет, как гудок.
Два вола идут по кругу,
Всё по кругу, без конца,
Век прикованы друг к другу
Волей знойного Творца.
И в песчаные пространства,
Дождь которых не кропил,
Для зелёного убранства
Мутной влаги ссудит Нил.
Чтоб другие были сыты,
Чтоб во мне тупой был страх,
Мной пространства грязи взрыты, –
Буду, был и есмь феллах.
Темный, голый, червь надземный,
Пастью пашни взят и сжат,
Есмь, как был я, подъяремный,
Восемь тысяч лет назад.
Из книги «Белый зодчий»
Таинство четырех светильников
1914
Кости его – серебро, тело его – золотое, волосы – камень-лазурь.
Из египетской книги волшебств
Сердце
– Сердце капризное, что тебе нужно?
С миром зачем бы не жить тебе дружно?
Хочешь, заря заблестит тебе ало?
– Нет, я хочу, чтоб сияла жемчужно.
– Хочешь покоя? – Мне этого мало.
– Хочешь, чтоб ты хоть на миг задремало?
– Нет, чтобы буря раскинулась вьюжно.
– Сердце, твое поведение – злое.
– Знаю, но я уж от века такое.
Бубенчики
Качается, качается
Бубенчик золотой.
Душа моя встречается
С давнишнею мечтой.
Как будто изначальная
Означилась струя.
Прозрачная, хрустальная,
Поет мечта моя.
Бубенчики весенние
На сказочном лугу.
Душа моя всё пленнее,
Быть вольным не могу.
В неволе я сияющей,
Бубенчики поют.
Я тающий, мечтающий,
В душе – один уют.
Она в немом цветении,
В играющем огне,
И кто-то в отдалении
Родной спешит ко мне.
Мерцающие венчики
Мне льют медвяный яд.
И слышу я: бубенчики
За лесом там звенят.
Музыка
Когда и правая и левая рука
Чрез волшебство поют на клавишах двуцветных,
И звездною росой обрызгана тоска,
И колокольчики журчат в мечтах рассветных, –
Тогда священна ты, – ты не одна из нас,
А ты как солнца луч в движении тумана,
И голос сердца ты, и листьев ты рассказ,
И в роще дремлющей идущая Диана.
Всего острей поет в тебе одна струна –
Чрез грезу Шумана и зыбкий стон Шопена.
Безумие луны! И вся ты – как луна,
Когда вскипит волна, но падает, как пена.
‹1913›
Лето
Я великое жаркое Лето,
Огнеликое чудо в дыму,
Я тепло огневого ответа,
Вопроси – всё поймешь, как сожму.
Я велю обозначиться зною, –
Многозыбкий, он виден глазам,
Я вселенскую пляску устрою
На усладу раскрытым сердцам.
Заалеется мной земляника,
Покраснеет, потупится ниц,
Переброшусь я в радостность вскрика,
В загорелые лица девиц.
Все побеги и ржи и пшеницы
В золотой я одену наряд,
Я скажу – заиграют зарницы,
Кое-где и деревни сгорят.
Я горячее алое Лето,
Я высокий предел всех живых.
Набирайтесь великого света,
Запевайте свой свадебный стих.
‹1913›
Купальницы
Вам первое место, купальницы,
В моем первозданном саду.
Вы зорь золотых усыпальницы.
Зовете. Глядите. Иду.
Вы малые солнца болотные,
Вы свечи на свежем лугу.
Кадила вы нежно-дремотные,
От детства ваш лик берегу.
Чуть глянете, вы уже маните,
Чуть вспыхнете, вами горишь.
Весну возвещать не устанете,
Зажжете осеннюю тишь.
Вы дышите, сон свой колышете,
Зарю возвещая заре.
И исповедь нежную слышите,
Что сладко любить в сентябре.
Над разливной рекой
Я видел всю Волгу, от капель до Каспия,
Я видел разлившийся Нил,
Что грезит доднесь – и навек – фараонами,
Синея меж царских могил.
Я видел в Америке реки кровавые,
И черные токи воды,
Я знаю, что в Майе есть реки подземные,
Которым не нужно звезды.
Оку полюбил я с Ильею тем Муромцем,
Когда я влюблен был и юн,
И завтра на Ганге увижу я лотосы,
Там гряну всезвонностью струн.
Но, странно Судьбою прикованный к Франции,
Я серую Сену люблю,
И, духом идя до отчизны покинутой,
Я там – засыпаю – я сплю.
Я сплю лунатически, сном ясновидящим,
И вижу разрывы плотин,
И слышу журчание волн нерасчисленных,
И звон преломления льдин.
