Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)
– Оно, конечно, без часов в поле и на сенокосе плохо, – угодливо соглашались с Иваном мужики, и многие издалека бегали к нему узнавать сколько времени. Некоторые мужики из других вытей прибегали к трынковой телеге, чтоб узнать о времени, не ближе как за два помера.
По утрам Иван свои часы устанавливал и сверял все же по солнцу. Весь день они ходили безукоризненно. Если же день был ветряный, с часами случалась полная оказия, хлопот Ивану часы придавали много. Ветер часы искособочивал, они начинали «хромать» – бить в одну сторону, маятник начинал болтаться, как воробей в силке. Были случаи, ветер и совсем сбивал часы с оглобли. Иван хлопотливо и старательно водружал их на прежнее место. Иные мужики над причудами Трынкова подшучивали и смеялись, поджав животы, катались со смеху по земле, а некоторые, не подавая вида, с почтением к нему скрытно только улыбались. Свое немудрящее хозяйство Трынков вел так себе, вполнакала, имел свою лошадёнку, сивую кобылу, которую он называл ласково Зорюшкой, обрабатывал землю своей семьи на шесть едоков, в уборку чужой земли не нанимался. Лошадь свою Иван работой на утруждал, он заботливо ее обихаживал, всячески берег ее, возами не утягощал, иногда сам не садился на телегу, чтоб Зорюшка не натуживалась, шёл рядом с телегой. Украшая свою Зорюшку, Иван заплетал в гриве и хвосте косы, в челку вплетал разноцветные тряпочки, как на масленицу; в дождливую погоду кобылий хвост, подгибая, подвязывал к репице, чтоб не обрызгалась грязью сама и не обрызгала хозяина. «Ноо! Пошевеливайся, рассусоливай!» – понукал он свою кобылу. На пашне Иван частенько давал Зорюшке отдохнуть, и себе делая передышку. Помимо ведения своего домашнего хозяйства Иван служил церковным сторожем, считая это своим любимым делом. По всем зимам он жил в сторожке, домой наведывался только в баню по субботам и за пополнением провианта. В малые праздники в церкви Иван любил подпевать попу Николаю, но пел он невзрачно и не в голос с выкриками во всю церковь. В таких случаях батюшка одергивал его, делая назидательные замечания, поучал:
– Ты, Иван Васильич, хоть малость прислушивайся к гласам-то!
Но замечания недолго действовали на Ивана. Каких-нибудь минут через пять он снова драл своим козлетоном закатисто и не в голос. Единственно, что он исполнял хорошо в церкви – замечательно трезвонил на колокольне. И в самом конце обедни при отходе ее, когда священник, выйдя из алтаря с крестом в руках, прочитав отпуст и благословляя народ, провозгласит «Яко благ и человеколюбец», тогда Иван Васильевич скороговоркой во весь голос начнёт нараспев заключительную молитву:
– Святейшего патриарха московского и всея Руси Тихона…, – и так далее до конца, согласно церковного устава. Между тем, совсем завечерело, солнце, уставшее за день, подошло к самому горизонту, готовясь уйти на спокой, и не успели пахари оглянуться, как оно, угнезживаясь, плюхнулось за зубчатую кромку отдаленного леса, с востока на мир надвигалось синевато-тёмное крыло ночи. Пахари, закончив последнюю заездку в дальние конца загонов, выпрягли из плугов лошадей, собрались к костру для общей беседы и ужина. У костра, как это бывает и на пожаре, лица людей кажутся румяными, как яблоки. На ужин Панька и Санька варили большинство супы, а Ванька Савельев решил сварить из пшена кашу. В его чугунке на костре, кипя изо дна, шлепая пузырьками, хлопотала каша, сваренная на свином сале. Семион подставил к огню свой котелок, он разогревал свою уху, сваренную про запас к обеду. Чтоб не укорили его в чужом огне, он со своей телеги принёс полено трухлявых дров.
– Разве это дрова! Приволок какого-то гнилья, – не стерпев, заметил ему Федор Крестьянинов. Семион на это промолчал, а, только пыхая трубкой, со вздохом проговорил, косясь глазами на жирный суп Крестьяниновых и вкусно пахнувшую кашу Савельевых:
– Да, все мы на одно солнышко глядим, да не одно едим! Мне вот частенько приходится питаться пищей святого Антония, – жалобно добавил он. – Это вот еще хорошо, что мне пришлось восей в половодье немножко рыбки в озере наловить и ухи наварить, а то бы…
– А у нас бабы, видно, ткать собрались, в избу всего натаскали, глазами не окинешь: сновальники, воробы, вьюшки, гребни, мыкальники и стан вволокли, захламили всю избу, пройти негде, – меняя тему разговора, провозгласил Федор, черпая большой ложкой из котелка горячий наваристый суп.
Ребятишки ели молча, слушая беседу взрослых, они торопливо усмиряли в себе разыгравшийся на вольном воздухе за день аппетит. В чугунке под Ванькиным краем убывающее таяла каша, он ложкой старательно загребал вкусную кашу, стараясь со дна подцепить кусок сала.
Семион, закончив свой немудрящий ужин, остаток ухи непредусмотрительно вылил на корм лошади, а когда она стала давиться попавшими ей в рот костями, он встревожено забегал вокруг, стараясь помочь ей. Все обошлось благополучно, лошадь, учуяв, что хозяин захлопотал около телеги и зашумел сеном, облегченно игогокнув, запряла ушами, заухмылялась, тряся головой, приготовилась полакомиться свежим сеном, она с жадностью принялась теребить его, рассоривая его на ветру.
– Да, мужик умирать собирайся, а земельку паши, – промолвил Семион, снова подсаживаясь к костру около мужиков.
– В чистом поле картина одна: мужик да лошадь, плуг да борона, – на пословицу Семиона пословицей ответил Василий Савельев.
– Во время пашни мужичок день-деньской ходит за плугом, – добавил он.
– А видать, все же тёплое время установиться хочет, – между прочим заметил Степан. – Слышите, как лягушки в болоте-то распелись.
Мужики, замолчав, прислушались. И вправду, к ночи в пруду азартнее затрещали лягушки. В отдалении, пробуя свой голос, несмело запел соловей, вечернее небо выставило звезды, как на показ. Сначала которые покрупнее, а потом и мелкоту, в высоте небесной одиноко и лениво прогуливалось небольшое белое облачко, а вдали у горизонта южной стороны нежно-голубого неба вырисовывалась белая громада тучи, подобно гигантскому сооружению, покрытому покрывалом в ожидании церемониала открытия. На краю этой тучи время от времени вспыхивала молния, с приглушённым гулом лениво, вполголоса разговаривая, шевелился гром.
– Тепло-то тепло, а все равно еще холода будут, – внезапно проговорил Семион, – и недаром говорит народная пословица: «До святой Миколы не сей гречки, не стриги овечки, холода будут», – поучительно добавил он.
– Ну а теперь пора и на спокой!
– На телеге под открытым небом ночевать лучше, чем под закрытым. Дождя не бойся, хотя вдали-то и погремливает, а дождя не будет, – трескуче кашляя и звеня кресалом о кремень в кармане, заключил свою речь Семион. Он побрел к своей телеге, с кашлем вкарабкался на свою карету, улёгся на мешки с овсом, укрылся дыроватым чапаном, под голову он положил соломенное лукошко. Кряхтя и громко кашляя (словно он дубья из корня выдирал), Семион долго не мог заснуть. Устраивающийся на сон под телегой на мешках с овсом и укрываясь с Ванькой тулупом, Василий в адрес Семиона шутливо заметил:
– Хорош кашель, только редковат!
– Он свою трубку изо рта не выпускает, одним дымом питается, как тут кашлю не быть! – вкрадчиво, в полголоса, отозвался Иван Федотов, свертывая свой рубцеватый кафтан в виде подушки и укрываясь с Санькой Дарьиной шубой. А Трынков Иван, взглянув на свои ходики, и во всеуслышание объявив «Одиннадцать часов», тоже приготовился ко сну. Он, забравшись на телегу, стал угнезживаться между мешками с овсом, искусно выложенными в виде клетки. Вскоре над всем станом уставших за день пахарей во все стороны полился разноголосый храп: от звонко пронзительного храпа Марьи Тарасовой до грубого, с продиром, храпа Семиона. Он храпел так дробно с присвистом, что казалось, сырые яйца пьет.
Утром мороз поднял пахарей рано. Первым в стане проснулся Семион. Под ветхим чапаном его проегорило до самых костей. Простудившись, он зачмыкал носом. Не спасла от перехлада его голову ни лохматая шапка, ни лохматая поросль-флора, в которой, возможно, водилась и фауна, но уже наверняка в ней можно было найти мусор и ржаные зерна прошлогоднего обмолота и на его голове, пожалуй, целый день мог прокормиться воробей. Вздумалось Семиону закурить, набив трубку табаком, чтоб прикурить, сунулся к костру – огонь в нем, видимо, давно погас. Видит Семион, как ветерок пошевеливает пушистый, сероватый пепел. Схватился за тлевшую все время веревку, но она тоже давно угасла. Вынув из кармана кремень и кресало, он старательно стал высекать искру на фитилек, скрученный из ваты, хранящийся в пустой ружейной гильзе. Прикурив и согреваясь дымком из трубки, Семион, поправив сено у лошади, стал всматриваться в предрассветное небо. Он взором отыскал гигантский «ковш», мысленно определил, что этот ковш своей длиннющей рукояткой за ночь описал невидимый круг в полнеба. С ковша Семион перевел глаза на серебряный месяц, бодро разгуливающий по чистому бледноватому небу среди искристо мерцающих звезд. Надвигающийся с востока робкий рассвет медленно и постепенно слизывал с неба звезды. Сначала гасли те, которые помельче, а потом и крупные померкли. Перед восходом солнца небо стало свежим и бодрым.
Вскоре появились над полем первые золотистые, приятно обогревающие все живое, лучи солнца. Приветствуя бодрое утро, голосистым колокольчиком запели жаворонки, октавно и призывно на меже заорали грачи. На востоке повыше восшедшего солнышка одно-единственное продолговатое, как веретено, виднелось одиноко застрявшее на небе облачко. Озолоченное яркими лучами солнца, оно в безветрии неподвижно покоилось на одном месте, как бы в ожидании того, когда за него спрячется, поднимаясь, солнце. Возвышаясь, солнышко напоролось на это веретено, а вскоре верхний край оранжевого, похожего на яичный желток диска солнышка, появился поверх облачка, а нижний его край по-прежнему светился снизу. Казалось, узкое облачко перерезало солнечный диск надвое.
Василий Савельев проснулся тогда, когда Иван Трынков, хлопоча около своей Зорюшки, зазвенел ведром, задавая ей овса. Василий хриповатым спросонья голосом спросил Ивана:
– Сколько же сейчас времечка, Иван?
– Да вот, голова, часы-то ночью встали, полвторого показывают, а сейчас, пожалуй, часов пять будет. Я так стрелки-то установил, – добродушно ответил Иван.
Мужики и Марья встали, они, запрягши лошадей в плуги, приступили к пашне. Панька, Санька и Ванька оставались на своих понагретых за ночь местах, но назойливые выкрики грачей мешали их сну. Ванька, высунувшись из-под тулупа, взглянул вверх. На небе появилась вереница маленьких, рядком расположенных тучек. Ванька заинтересованно всмотрелся в эти тучки. Его воображение превратили эти тучки в оживлённые предметы.
– Да это же из сказки «О репке»! Ввон дед, вон репка, а за дедкой бабка с внучкой, тут и жучка с мышкой!
– А вон паровоз с вагонами, и дымок из трубы клубится, – наглядевшись на причудливые картинки утреннего неба, Ванька перевел взор вдаль, куда отец, паша, удалился с Серым.
Капли росы, висевшие на стерне, переливаясь на солнце, блестели радужной окраской. Голосистая мелодичная трель взлетевшего в поднебесье жаворонка тонкой тягучей нитью струилась в уши Ваньки. К тому же слухом он улавливал карманный перезвон кресала о кремень Семиона. Под эту симфоническую музыку он снова заснул. Громкое понукание лошадей и злобные выкрики «Вылезь! Ближе! Дьявол!» разбудили Ваньку. Проснулись и слезли со своих телег Панька с Санькой. Они все втроем стали искать для себя забав и развлечений. Обнаружив нору суслика, они принялись таскать воду из пруда, выливая воду в нору, они принуждали суслика вылезти наружу. Вскоре зверек появился из норы и, выскочив, бросился бежать по полю куда глаза глядят. Ребята бросились вдогонку, стараясь наступить на зверька лаптем, чтоб поймать, каждый старался прижать его к земле. Беготне, суматохе, задорному смеху не было конца.
Пахая невдалеке, Степан Тарасов на своем невыложенном жеребце Фанфароне то и дело покрикивал на него и, не жалея кнута, похлёстывал его. Изнеможённый пахотой, изнурённый непосильным трудом и истощённый недокормкой жеребец едва тянул за собой плуг. Кнут с пулей на конце эффекта почти не давал. Для лучшего послушания Степан то и дело плотно прилагал свой кнут к ребристым бокам Фанфарона, но жеребец плохо реагировал на кнут, он приноровился и попривык к нему. Кося глазом назад, на хозяина, он, завидя мах кнута, злобно отлягивался. Чтоб лишить Фанфарона наблюдения за поведением хозяина, Степан к оброти возле глаз жеребца привязал по жгуту скрученной соломы. Внезапный удар кнута действует лучше. Без всякой жалости к молчаливой скотине Степан вваливал жеребцу «овса». В прошлом году Степан также усердно хлыща жеребца, нечаянно выхлыстнул Фанфарону глаз. Он, окривев, стал недовиживать правым глазом. Набрал Степан для себя и для своих двух лошадей тягловой уборки на тридцать едоков: своих семь, дочерних два, еще у четырех безлошадных семи родных на двадцать едоков, да у Гуляевой Анны взялся земельный надел обработать исполу, выпив с ней полбутылки самогонки магарыча. Имеет Степан двух лошадей: карего жеребца Фанфарона и гнедого мерина Пирата. Хотел Степан приобрести двухлемешный плуг, чтоб на пашне справляться одному, да не нашёл такого плуга, вот и приходится с собой на пашню брать дочь-вдову Марью.
Сам Степан пашет на жеребце, а Марья на мерине. Обе степановы лошади имеют невзрачный вид, изнурены работой и истощены недодачей корма. Степан частенько забывал непреклонную заповедь «Не гони коня кнутом, а гони его овсом». Он часто даже упрекал своих животных: «их что ни корми, все равно все вывалится, у них под хвостом-то дыра». Кормил он своих лошадок плохо, забывал подсыпать им овса, скуповато подсыповать им сено. Мерин Пират кое-как к проголоди, втянулся по своей престарелости, смирился с непосильной работой, но молодой невыложенный жеребец Фанфарон никак не мог смириться с таким порядком. Он сначала протестовал, брыкался, показывая свою норовистость взлягиванием, но надоедливый хомут, увесистый кнут и скудный кормовой рацион укротили его. Натужистая работа, особенно во время пашни, вконец изнурила Фанфарона, он частенько вставал в борозде, от полного бессилия припадал на землю. В таких случаях степанов кнут не в состоянии был вразумить – Фанфарон кнут переносил со стоном, а подниматься с борозды не думал до тех пор, пока отлежавшись, не наберется новой силы. Потом, дыбившись, вставал, судорожно тряся всем телом, отряхивался от прилипшей к шерсти земли и пыли. Степан же, вызнав норов и наклонности своего жеребца, действовать стал с хитростью. Лежа на борозде, жеребец живо вскакивал на ноги и призывно игогокал, если по дороге мимо проезжали на кобыле. В таких случаях у Фанфарона проявлялся животный инстинкт: почуяв близость кобылы, он бодро вскакивал на ноги и, вскидывая головой, начинал пронзительно ржать.
Вот и в этот злополучный день, когда пашня в самом разгаре, а Фанфарон устало растянулся на борозде, брыкая ногами, блестя землю отполированными подковами, непослушно отлынивал от работы. Степан, недовольный таким оборотом дела, унылым взором окинул поле. Заметив невдалеке пахавшего на своей сивой кобыле Ивана Трынкова, осененный догадкой, Степан тут же поспешил к нему за помощью.
– Бог-помощь! – поприветствовал Степан Ивана.
– Бог спасет! – вздрогнув, отозвался Иван.
– Извиняюсь, Степан Васильич, я тут, идя за плугом, в забытьи чуть ли не вздремнул, а ты меня напугал внезапно, я инда вздрогнул! – некстати оправдывался Иван перед Степаном.
– Ну, как земля? Какова пашня? – для начала поинтересовался Степан.
– Земелька очень гожа, а пашня – малина! – с восторгом ответил Иван.
– А это что у тебя борозда-то мелка, вроде непропашка, пропуск?
– Да видишь ли какое дело-то, попала под лемех палка, зацепилась, плуг выскочил из земли-то, начал чертить вхолостую, я не наклонился из-за лени, не убрал палку-то, думал, что она сама высвободится, а она так и не выпала. Пришлось останавливаться, да ногой швырнуть. Ногу-то об плуг зашиб. Вот из-за этого и непропашка, – с наивностью оправдывался Иван перед Степаном.
– Ну, а как кобыла-то у тебя, не устала, тянет? – ближе к делу завёл разговор о лошадях Степан.
– Моя Зорюшка старается, потягивает. Как говорится, «Сытый конь в борозде не застрянет». Не гляди, что она величиной-то с борова, но зато без норова! – с выхвалкой и гордостью добавил Иван.
– Да, а я «Тощую клячу от народа прячу»! – про себя подумалось Степану. – Я бы своего жеребца за утро бы променял на мерина, – осведомил Степан Ивана.
– А что?
– Да он пахать не пашет, а только игогокает, проезжающих мимо кобыл приветствует, а на мерине пахать-то поспокойнее.
– Ты бы выложил его.
– Вот уж после пашни и сева.
– А я ведь к тебе, Иван Васильич, с большой просьбой, – наконец-то обратился с просьбой Степан.
– С какой?
– Не одолжишь ли мне на несколько минут своей кобылы! – тут Степан изложил Ивану суть дела. Желая оказать помощь, услужливый Иван согласился, говоря:
– Для такого неотложного дела не жалко.
Иван, сняв с лошади оральный хомут и освободив ее от постромок, повел Зорюшку вповоду. Как только Фанфарон учуял близость кобылы, всхрапнул, начал барахтаться, лягая воздух. Он силился повернуться на брюхо, чтоб встать. Выставив вперед передние ноги, он резво вскочил и, упёршись врастопырку расставленные ноги, он вздрагиванием кожи принялся отряхиваться от прилипшей земли. От возбуждения он даже позволил себе, приветствуя кобылу, заржав, игогокнуть, и испытующе потянулся к кобыле.
– Видишь, твоя кобыла-то растопырилась и заплакала, видимо, тоже не против с моим Фанфароном познакомиться, – довольный исходом дела, улыбаясь, заметил Степан. А жеребец, придя в ярость, высоко задрав голову, пронзительно снова заржал, из выкатившихся его глаз засверкали бельмы. Но кобыла предусмотрительно была удалена, и жеребцу пришлось остаться ни с чем. Он, сожалеючи, постиг ушами, потянулся к оставленной Зорюшкой навозной куче. Понюхав ее, он, высоко задрав голову, брезгливо оттопырив верхнюю губу, оскалил желтые крупные зубы.
Поблагодарив Ивана за выручку, Степан решил подкормить Фанфарона. Он подвёл его к телеге, насыпал в лукошко овса. Пират же, стоя на борозде, с завистью глядел на своего коллегу, роняя на землю белую пену, досадливо и впустую жевал губами. Он просто-напросто «читал газету».
– Лошадь надо в работу пускать до полного ее износу, на то она и лошадью называется, – говаривал мужикам Степан, да он и сам-то весь изношенный в работе. Не дожив своего веку, преждевременно умерла его жена Пелагея: от тяжкой работы, заботы, укора и от недоедания она перед смертью своей сильно прихворнула. Степан, видя, что она слегла в постель и совсем, ослабнув, захирела, расщедрившись, стал предлагать ей еду:
– Пелагея, а ты ешь хлеб-то! Что, у нас хлеба нет, что ли?
– Нет уж, не хочу. Видно, ешь, когда естся, а теперь я занемогла и на хлеб ваппетиту нету!
К обеду все пахари собрались к табору, где в кучности на зеленевшем лугу дола стояли телеги. Пока готовилась пища, кто на костре суп готовил, а кто так готовился пообедать, в сухомятку.
– Поглядите-ка, чего я выпахал! – показывая какую-то железяку мужикам, сказал Трынков.
– Это наподобие какого-то затвора от ружья, – сказал Иван Федотов, передавая забавную вещицу ребятишкам для осмотра. Ребята наперехват вцепились в железку, как в диковинную невидаль.
– А я в позапрошлом году загон пахал, а он у меня был как раз концом в Рыбаков уперся, клад выпахал.
– С деньгами или с золотом? – с завистью поинтересовался Федор Крестьянинов.
– Это секрет, тайна. Никому не скажу, а находки моей хватит и мне, и детям моим не прожить.
– Ты все же нам скажи, не мучь нас в неведении, – настаивал Иван Трынков.
– Небольшую щепоть золота, вот чего я тогда нашёл! – откровенно открылся Степан.
– Богатым и счастье в руки само лезет! – позёвывая во весь рот, проговорил Иван Федотов.
– А я вот чего на загоне нашёл! – хвалясь куском кремня, с довольством известил мужиков Семион. – При высекании кресалом искру большую дает, величиной с таракана.
Переночевав в поле две ночи, на третий день пахари, втянувшись в пашню, азартнее стали пахать и сеять, да и лошади, попривыкнув к плугу и борозде, настойчивее преодолевали упористо-неподатливую стернистую землю.
Степан Тарасов, заканчивая пахотой свой загон и опахивая конец его, упирающийся в сероватую дернину дола, поднажал на плуг. Фанфарон, поднатужившись, пропёр, не вставая. Борозда в дерновине получилась глубокой, со дна ее тонкой струйкой начала сочиться вода. Степан, взяв из телеги нож, принялся им делать углубление в том месте, где особенно много скопилось влаги.
– Видать, на жилу напал, – подумал про себя он. Получился небольшой родничок холодной живительной воды. Он, припав на колени, наклонившись, напился, утолив жажду и охладив свое разгорячённое тело. После трехдневного пребывания в поле, где из-за дальноземелья приходится пахать и сеять с ночёвками, Савельевы прохарчились: продукты кончились, и Василий был вынужден Ваньку отослать домой. Войдя в село, Ванька заметил: ветлы и берёзы зазеленели, лужайка ощетинилась молодой, нежно-зеленой порослью.
