Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)
Безлошадники для забавы своим детям в масленицу зачастую устраивали на льду озера своего рода карусель для катания: пробив дыру во льду, в нее вставляли кол, а на кол надевали старое колесо от телеги. К колесу пристраивали длинную жердь и, подрасчистив лед вокруг, вот и самокат готов. Привязав к концам жерди салазки, ребятишки всю масленицу с большим удовольствием наслаждались катанием на этой самодельной карусели. Тут шум, гам, смех, кутерьма, рев. А к вечеру и в ночь детвора замышляет о разжигании костров. Под общий азарт и неописуемое удовольствие находчивые и смелые ребятишки, шныряя по задворкам, тянут (у кого плохо лежит) что попало под руку, все, что может гореть в костре. Не прочь стащить с крыши солому, уполовинить поленницу дров, изломать в огороде ползабора.
Особый урон в масленицу причинялся вдовам, у которых все это лежит «зрёй», и заборы находятся в пошатнувшемся состоянии. За масленицу у некоторой вдовы по нее немудрящему задворью, словно «мамаево нашествие» пройдёт. Выйдя на огород, она так и ахнет, то полкрыши нет, то ползабора уволокли. А костёр полыхает вовсю. Ребятишки, довольствуясь огоньком, резвясь, прыгают около него дурачась, через костёр перемахивают, любуются заревом. Около костра светлота, а поодаль ночная тьма и мрак. Вдали брямкает колокольчик запоздалого катания: видимо, жених катает свою невесту.
Вдруг у костра испуг и смятенье:
– Милиционер! – устрашающе произносит кто-то вполголоса, и ребятишек от костра, как волной смыло. Каждый убегает впрыть – того гляди, с головы шапка слетит. Как из-под земли выросший милиционер подходит к обезлюденному костру и ногами расшвыривает горящую солому, охлыстки и головешки.
Во второй день масленицы народ в селе разгулялся вовсю. Если в первый день была как бы проба сил, а во второй уже всех овладевал полный азарт. Люди толпами, артелями и в одиночку изрядно подвыпившие с утра, бродили по улицам. Артели степенно пели песни, одинокие безалаберно горланили отдельные песенные отрывки. Встречающиеся люди на дороге уважительно, со степенством, поздравляли друг друга: «С широкой Масленицей!» Катающихся в этот день больше, чем вчера. От непрерывного потока обоза, разнаряженных лошадей, сбруи и санок, от разнаряженных девок и молодых баб, от мелодичного перезвона колокольчиков, бубенцов, музыкальных звуков гармоней рябило в глазах и гудело в ушах.
Село веселилось, гуляло, пело, бушевало, бесшабашно шумело, звонило, гремело, ухало. Издревле так ведется – катались все, от мала до велика. Катали детей, катали баб, особенно отличаются в этом парни-женихи, стараясь ухарски покатать девок-невест.
Одержимые гордостью и отвагой, они навыхвалку стараются чем-нибудь, а перещеголять в соперничестве, чтоб поднять свой престиж в глазах девок.
Наступил третий день масленицы – Прощальное Воскресенье. День неудержимого разгула. Народная гульба приняла бушующее-шумливую форму. На улице весёлые толпы народа, а кругом села непрерывный поток лошадей, запряженных в сани и санки, в которых ватаги катающихся с песнями и гармонями. В этот ясный и солнечный день с утра Санька Савельев катал девок-невест. В санки он усадил пять девок. Во время объезда двух кругов вокруг села, дело шло все по-хорошему, а на третьем Серый, распалившись неумелым обращением молодого хозяина, угнув шею, не подчиняясь управлению Саньки, со всего бегу попёр с дороги в сторону. Санки, скособочившись, укосинами царапнули снег. Из санок с уханьем вывалились девки, они, кувыркнувшись, увязли в сугробе снега. Санька, выронив из рук вожжи, тоже слетел с козел. Вожжи, зацепившись и захлестнув за ногу одной девки, поволокли ее по притоптанному снегу, подол ее задрался, оголив розовое тугое тело. Голым задом девка метров десять пробороздила по колючему снегу, ободрав кожу до крови. Оценив обстановку, Санька во всю прыть припустился вдогонку Серого, насилу догнав, изловчившись, он, ловко впрыгнув в санки, схватив вожжи, разобрав их и туго натянув, он полностью овладел управлением Серого. Серый, смирившись, легко поддался управлению.
Кому весёлый смех, а эта девка с болью на спине и на заднице, охая, заковыляла домой. А шумливые ватаги катающихся едут и едут.
– Мимо кузницы тропа, Фараон надул попа… – неистово орала Гавша, битком набитая сидевшая в санях, проезжая около кузницы Мирашевского.
В это время идущий в артели пьяненький Алёша Крестьянинов внезапно плюхнулся им в сани. На его спину тут же посыпались частые ребячьих кулаков. Молотя кулаками вперемешку с бранью, они приговаривали:
– В чужое дело не вяжись, в чужие сани не садись!..
Алешу как пружиной подняло из саней, и он, сконфузившись, вновь присоединился к своей артели.
За три дня под исход масленицы, дорогу на улице полозьями саней и санок и копытами лошадей (а их в селе не меньше трехсот) выбили. Размягчённый снег взмесился копытами в сплошное мятиво, в котором полозья санок и саней утопают по самые нащепы.
Нарядные бабы и старухи с детьми, разнарядившись в цветные шали, сидя на скамейках в сторонке, погрызывая семечки и орехи, с до полного иззябания, с заинтересованностью и любопытством безотходно наблюдают за беспрерывным потоком обоза катающихся.
Под исход масленицы неугомонному буйству, азарту и ухарству парней-женихов нет предела. Особенно тех, которые последнюю масленицу гуляют холостыми. Стараясь показать свою бесшабашную удаль и безуёмное ухарство, они, сговорившись меж собой, объединяют своих лошадей, впрягают их в сани гусем и начинают кататься по улицам села, норовя навыхвалку гонять не в общем потоке встречь солнцу, а наоборот, по ходу солнца, но встречь общего потока. А подвыпивши, уже совсем начинают дурачиться. Они вызывающе подыскивают себе соперников, с кем бы сразиться в обгоны.
По улице Слободе в бешеном скаку неслись две пары лошадиных запряжек гусем. Одной парой управлял Митька Кочеврягин, а другой парень из Шегалева. Они поспорили, чья пара обгонит. Васька Демьянов, стоявший на перекрёстке и наблюдавший за этой гонкой, не успел вовремя убежать с дороги. Он, внезапно споткнувшись о бревна, с криком растянулся на снегу и очутился под санями. Лошадь некованой задней ногой угодила ему слегка встав на щёку. Васька от боли и с перепугу дико взревел, заойкал. Окровавленного, полуживого Ваську принесли в его избу. Испугавшаяся Васькина мать очумело с криками взревела:
– Чадо мое возлюбленное!
Она с бранью выскочила на улицу с целью дознаться, кто наехал на Ваську. Она во всю улицу кричала:
– Узнаю! Засужу! В остроге сгною!
Под вечер Минька Савельев решил покатать своих невест. Предварительно подвыпивши для смелости, он выехал из ворот своего двора на Сером, запряжённом в санки.
В санки он усадил трёх излюбленных своих невест, которые сразу же затянули масленичную песню и степенно, по традиции, следуя обычаю, рысцой поехал по улице. Первый круг он объехал так, для общего обозрения села. Второй круг в нём стал разжигаться азарт и храбрость, а на третьем круге Минькой неудержимо стали овладевать удаль, ухарство, отвага и желание с кем бы сразиться в обгоны. Случай для этого тут же подвернулся: Федька Лабин, катающийся со своими товарищами на своем карем мерине, поспорить в состязании бега не отказался. И гон начался…
Федька, парень балованный, самолюбивый и через знатность своего отца гордый. Вызов Миньки принял азартно и самоуверенно. Им овладел залихватский азарт. Несколько привстав в санках, он яростно хлестанул своего карего. Карий, встрепенувшись от задумчивости, пошёл упористой рысью. Его густая грива развевалась на ветру по обеим сторонам шеи. Минька вожжой подбодрил и Серого. Серый, усиленно и часто толча придорожный рыхлый снег, не отставал от Карего. Лошади неслись галопом, не опережая друг друга – были наравне. Глазами стережа соперника, кося глазами в сторону, наблюдая за Федькиными уловками, Минька насторожился. Норовя обогнать, Карий, настигнув Серого, стал несколько выдаваться вперед его. Миньке сделалось это не по нутру. «В обиду себя не дам! Ни за что не дам обогнать!» – мелькнули мысли у него в голове. Минькой овладела удаль и молодецкая отвага. Едва удерживаясь на козлах и задыхаясь от встречного ветра, он по-ухарски подзадоривая свою лошадь, яростно крикнул: «Ну, Серый, давай!» Чуя, что его обгоняют, подзадоренный криком хозяина, Серый всем своим существом встрепенулся и ошалело, птицей, устремлено рванулся вперед. Он, как человек, почувствовал, что от него требуется в этот момент все, что можно отдать, чтоб не дать себя обогнать – все силы и всю свою способность он положил на то, чтоб одержать победу для хозяина и заслужить еще большую похвалу для себя. От бешеного скака колокольчики, захлебнувшись, не издавали звука. Серый мчался, как вихрь. Его ноги во весь опор захватисто и податливо подбирали под себя снежную ленту дороги. От бешеного скака из-под копыт лошадей летели ошметки снега, из-под санок непрерывным потоком неслась снежная пыль, от которой слепило глаза самих гонщиков и сидевших в санках девок. Девки, встревожившись, испугано вцепились в края санок, едва удерживались на местах. Они прищурившимися от колючей снежной пыли глазами едва улавливали лица и наряды, синюшной радужной полосой мелькавшие сбочь дороги гуляющей публики. Народ опасливо сторонился, освобождая дорогу, отходили в сторону. Девки в санках удерживались чудом, их в любую минуту могло, как ветром, выдуть из санок. Скрепя зубы, они сидели ни живы, ни мертвы. Карий стал несколько поотставать от Серого. На повороте перекрёстка около Дунаева, санки Миньки несколько занесло в сторону. Не удержавшись, по инерции девки удачно вытряхнулись из санок. Они кувырком, друг на дружку бултыхнулись в снежный сугроб. Минька, не удержавшись на козлах, тоже слетел в снег. Пустые санки на повороте забросило в сторону и со всего маху ударило в груду наваленных тут бревен. Санки исковеркало, одна оглобля от удара хряснула пополам, как палка. Почуяв облегчение и громыхание пустых санок, Серый испуганно распалившись, бешено припустился в галопе по улице встречь обоза, направляясь к своему дому. За ним, гремя, волочились изуродованные санки на боку на одной оглобле. На повороте с дороги к дому санки оторвались, их забросило в снег, а Серый с одной оглоблей очумело со всего скаку внезапно остановился у ворот своего двора, едва не пробив оглоблей закрытые ворота. Взбелененно подняв кверху морду, запалено, пышно всем станом дыша, Серый учащенно отпыхивался. Из широко раздутых, воспалённых, красных его ноздрей рывками клубами вымахивал белесый пар, с его распаленных боков падала в снег мыльная пена. Бурно дыша всем телом, Серый ожидал выхода хозяина.
Оправившись от легкого ушиба и отряхнувшись от снега, Минька самодовольный, торжествуя победу, внутренне ликуя, но не злорадствуя к Федьке, молчаливо пошёл домой. Ему кто-то подал слетевшую с его головы вовремя гонки шапку. К дому он подошёл в тот момент, когда отец его, разглаживая у Серого гриву, поправлял хомут и седелку. Отец не поругал сына, а понимающе, слегка улыбнувшись, с гордостью казал:
– Ничего, что Серый с одной оглоблей! Исправим! Зато знай наших!
Федька же, невольно признав свое поражение, затаил на Миньку злобу, а отец его, Василий Григорьевич, узнав о гонках, тоже тайно заимел в себе неприязнь к Савельевым, которая впоследствии дорого обошлась для Миньки.
Зазвонили к вечерне. У всей гуляющей публики, у катающейся молодежи, с этого момента сразу падает весёлое настроение. Каждого посетило сознание: масленица прошла. Последний день её на исходе, наступает Великий Пост.
– С прошедшей масленицей, Василий Ефимыч! – крикнул из саней любитель масленичного катания Степан Тарасов, проезжая последний круг, катая целые сани ребятишек. Видя, что сзади обоза нет, и никто не напирает, Степан остановил лошадь: «И тебя с прошедшей!» – степенно и уважительно к нему подошёл Василий.
– Ну и сынок у тебя отважный! Видел я давеча, как он гнал. Ну и молодец! Так и не дал Федьке обогнать, да и Серый-то у тебя, видно, задористый: Карего обставил, – с похвалой отозвался Степан о Миньке и о Сером.
– Он приучен у меня так, чтобы хозяина впросак не поставить, – не без гордости отозвался Василий. – Зато санки изуродованы, с одной оглоблей Серый прибежал. А ты своего жеребца-то выложил или нет? – поинтересовался Василий, глядя на взмыленного от непрерывной гонки степанова жеребца.
– Да нет, все собираюсь, коновала никак не залучу, а выложить надо.
– Ну, прости меня Христа ради!
– Бог простит! Меня прости!
– Бог простит! Но!
Под самый вечер прощального воскресенья, когда уже отошла вечерня, азарт катальщиков идёт на убыль. Звон колокольчиков по селу постепенно стихает, да и солнышко, весь день ярко светившее гулявшей публике, медленно уходит на запад, неудержимо прячется за крыши изб и дворов. А под самый закат внезапно набежавший шаловливый ветерок смахнул с соломенной крыши последний луч заходящего солнца.
Наконец наступил вечер. По домам идет последняя гулянка. Люди взаимно просят друг у друга прощения, а на улицах постепенно схлынувший гул и только слышен из темноты звук колокольчика запоздалых катальщиков. Женихи перед женитьбой катают своих обречённых невест.
Всюду видны зарева прощальных костров. Парни-подростки особо изощрены в выдумках: запасшись бутылкой керосина, какой-нибудь отбойный смельчак набирает его себе полоне рот и распылённо пырскает на горевшую головешку, держа ее в руке. Распылённый керосин вспыхивает вихрем, заревым залпом освещая темную масленичную ночь. Перепуганные старики и старухи с тревогой подходят к окнам и досадливо ворчат на парней.
– Вот супостаты, что делают! Ведь недолго до греха: постройки загореться могут!
К полуночи село угомонилось совсем. Уж не слышно песен, уж не видно костров, уж не слышно колокольчика. Наступил чистый понедельник, село объяла непривычная для слуха тишина, только в ушах неугомонно слышится отзвук как наяву кажущегося перезвона колокольчиков и бубенчиков, врезавшегося и еще не выветрившегося из слуха, шум гам и звон вчерашнего веселья.
Великий пост. Говенье
Бытовой уклад русской крестьянской семьи образец для подражания. Быт во многих деревенских семьях сходен по форме, но различен по содержанию. У русского крестьянства исстари такой обычай ведется: в чистый понедельник ничего не делать. Некоторые традиционно предпочитают в этот день сходить в баню, смыть с себя все грешное и весь день беззаботно отдыхать, не забывая о скотине.
– Завалюсь-ка я на печь, да засну на часик, а ужо на мельницу надо, там у меня недомолотое есть, – сказал Василий Савельев семье, и с этими словами забрался на печку, пригрелся и заснул.
Чтобы заблаговременно и до людей намолоть муки, запастись хлебом, до людей исправить к весне инвентарь, отвёзши в кузницу отремонтировать изломанные санки, оттянуть лемех, Василий решил со вторника же на первой неделе поста приступить к обычным хозяйственным делам. Проведя чистый понедельник в безделье, он в ночь отправился на мельницу, благо ветер разгулялся, как по заказу. Придя на мельницу, Василий, поздоровавшись с помольцами, спросил у Егора:
– По какому квитку в ковш засыпано?
– По тридцать четвертому. А у тебя какой? – поинтересовался кто-то из мужиков.
– Тридцать седьмой, скоро и моя очередь, – с чувством довольства ответил Василий Ефимович.
– Слушай-ка, Василий Ефимыч, уступи мне, пожалыста, свою очередь, у меня номер квитка сороковой, а ты скоро засыпать будешь. Так уступи, а то у меня дома ни мучинки нет, хлеб испечь не из чего, а у тебя, наверное, ждётся, – стал упрашивать Василия Семион Селиванов, подойдя к Василию вплотную.
– Что ж, можно и уступить, у меня в запасе пока есть пуда два муки-то, а ведь с большой-то семьёй, как у меня, запас надо большой иметь. Из уважения к старику и уступить можно, – так отозвался Василий на просьбу Семион.
Всю ночь ветер дул сильный и одного направления, мельница молола на оба постава. Мельник Егор то и дело входил в избёнку и объявлял дремлющим помольцам, кто следующий.
– Кто с тридцать седьмым номером.
– У меня он, но за меня пусть засыпает Семион, а я буду сороковым, – пояснил Егору Василий.
К утру смолол и Василий, придя домой, у него спросила Любовь Михайловна:
– Ну как, смолол, что ли?
– Смолол! – удовлетворительно сказал Василий, – пойду, запрягу, съезжу, привезу. Заодно уж надо и на дранку съездить, просо содрать, пшена надрать, – загадывая вперед, осведомил он жену.
– Ну да, съезди, а то пшено-то уж на исходе, в ларю осталось в полпуда только, это для семьи-то, как капля в море.
В среду, собираясь в кузницу, Василий, грузя на сани изуродованные санки, злобно ворча, брюзжал на помогавшего ему Миньку:
– Да ты поднимай выше, что ли! Что, как не своими руками действуешь! Исковеркать, изуродовать каждую вещь вы мастера, а где надо силу применить, так у вас силёнки мало.
Подъехав к кузнице, кузнец Фараон не стерпел, что осуждено не выговорить Василию:
– Уж не мог ты подождать со своими санками! Людям к весне плуги, бороны надо чинить, а он припёр санки.
– Да я уж тоже подумывал об этом, но ведь не устроенные санки в амбар не поставишь на все лето. С сынками-то нынче так, они, идолы, исковеркали их, а везти в починку мне пришлось, – за глаза, журя детей, Василий, зная сговорчивый нрав кузнеца и имея с ним дружеские отношения, настойчиво упрашивал кузнеца:
– Ты уж, Иван Иваныч, будь добр, окуй их мне, да покрепче, железные-то прутки ведь есть у тебя?
– Вот именно, что нет. Ну уж ладно, для тебя найду, устрою, – снисходительно пообещал кузнец.
– Ну вот и благодарствую, заодно вот и лемех к плугу оттяни и сделай его повострее, – добавил работы кузнецу Василий, подав в руки ему лемех.
Под стать хозяину дома, Василию Ефимовичу, и хозяйственно-бережливая хозяйка Любовь Михайловна. Недаром русские мудрые пословицы гласят: «Хозяйкою дом стоит!», «Муж крепок по жене, а жена по мужу», «Любовь да совет – в семье нужды нет!», «На что и клад, когда у хозяина с хозяйкой лад!», «Не столько радный хозяин в дом принесет, сколько неэкономная хозяйка рукавом растрясёт!», «У кого счастье поведется, у того и петух несется!».
В разговоре с бабами Любовь Михайловна говорила про себя:
– В семье живешь, как в котле кипишь, дело бают – семейный горшок всегда кипит, и день-деньской с самого раннего утра и до поздней ноченьки все на ногах и мечесся по дому, как белка в колесе, и все за делами. Опять же, правда говорится: хозяйкой дом правится. С такой большой семьёй одной пищи ненапасимо, печь истопи, а к субботе сколько белья к бане надо приготовить, сколько рубах, сколько портков перемыть да починить надо, и все через мои руки проходит. Да и дети-то, одни парнищи, на них ребенка нельзя оставить. Эти няньки ребенка или закачают, или закормят до смерти. Одна Манька мне замена растёт. Такая обуза на меня нарвалась, что не приведи Господи, а все же, хотя дети и больное место, а они же в утешенье! А неслушники, баловники, самовольники – не дай бог! Прямо-таки заполоскали меня: то каравай хлеба меж обедами исковырзакают, весь искрошут, как кошки исцарапают, то загуляются, обедать не дозовешься, то утиральник весь искрутят, то ведро чистое запогянют! И им хоть кол на голове теши, хоть отверни башку-то и отдай чертям на рукомойник, все равно не поймут и на своем поставят. Иной раз не вытерплю, проказника оттаскаю за волосы, а бить – ни одного не бивала, ответ перед богом за это мне не отдавать. Иной раз на семью такой едун нападёт, что не успеваешь из чулана им подтаскивать, с досады возьмёшь, да поворчишь на них: «Утробы ваши ненасытные, и когда вы только, ненажоры, напоритесь!» А они, не обращая внимания на мои упреки, только, как коровы, опыхиваются и просят, чтоб я же подала им пить, а сами для себя не почешутся. Из-за стола вылезут, задирая рубашки, показывают свои туго набитые брюха: «Мам, погляди-ка, как я наелся!» А на столе за обед надрызгают, как свиньи у корыта – еле сметёшь и сотрёшь. Наевшись, ребятишки вперегонки на улицу выбегают, там играют, бегают, дерутся, ревут, опять за сердце скребут. И живешь, как в геенной какой, без просветья! А каждого надо выкормить, вырастить, вылюдить, в число произвести и в люди вывести. Только бы уродов каких не было, а с ними только и гляди того, что сами над собой набедокурят. Восей, Васька кувырком скатился по лестнице из верхней избы до самого низу, от боли заорал, а мне вроде больнее его стало, вся перепугалась. Володька копейкой подавился, ладно она у нево с надворным вышла, а то бы и не знай, что получилось бы. Опять горе, вот как с ними, с детками-то.
– Да ищо больно у тебя мужик-то взыскательный, – включилась в разговор Анна Крестьянинова.
– Он взыскательный, строгий, но за то заботливый, а иной раз и поругает меня, так без этого в семье не обойдёшься, в семье жить, да не руганной быть – это, вроде, будет и не дело! Ни одна большая семья без скандала не проживёт, – оправдываясь, заключила Любовь Михайловна.
Весь этот день Василий, воспользовавшись ветряным днем, расчистивши на озере плешинку льда, подвевал овес, готовил его к севу. Поддевая деревянной лопатой овес, он высоко подбрасывал его вверх. Мякину ветер относил в сторону, а чистое полноценное зерно падало на расчищенный лед, издавая звук крупного дождя. Зерно ложилось кучей. Василий запускал в ворох свои огрубевшие от работы ладони, захватив пригоршни добротного зерна, цедил его сквозь пальцы, радовался, что овес наливной, пузатый, весной сеять его можно без боязни. Но все же он решил проверить его на всхожесть, отобрав для этой цели сто зерен. Управившись с подвеванием овса, Василий стаскал его снова в амбар, запер на два замка и на засов и пошёл домой. Придя домой, он поставил в известность жену, сколько приготовил семян для весеннего сева, и отдал ей овсяные зерна для проращивания, чтоб она положила их в мокрую тряпку и припрятала до нужного времени в укромное место.
– Я думаю, не съездить ли мне в город! – высказал свою мысль Василий.
– Это зачем тебе в город-то, – поинтересовалась Любовь Михайловна.
– Хлеба прикупить, пока деньги есть, и хлеб-то на базаре, бают, недорог. Он не в пропажу и есть не просит, пусть лежит в запасе.
– Возьми, да съезди, – поддержала его замысел и она.
На второй неделе в базарный день, пятницу, Василий один ускакал на лошади. Закупив двадцать пудов ржи и сделав еще кое-какие покупки, он к вечеру был уже дома. Приехав домой, он в семейном кругу за чаем рассказывал своим, что почём в городе.
– А хлеб-то все же взыграл! Прошлый базар, баяли, рожь-то была по рублю за пуд, а это дай, не дай, рупь двадцать. Двадцать пудов я закупил, теперь нам сполгоря.
Чай пили с кренделями, привезёнными из Арзамаса, и ели рыбу, приготовленную на скорую руку, ошпаренную кипятком из самовара. Володьке отец повесил на шею, как хомут, связку мелких сладких крендельков. Володька бегает, шумит крендельками, радуется. Около его увивается Васька, норовя отломить несколько крендельков для себя для лакомства. Заметя Васькины уловки, бабушка Евлинья строго прикрикнула на него:
– Не выманивай у ребенка! Не ковели его! И сопли выбей – чуешь, они тебе баить мешают, в нос бормочешь!
А Володька тем временем, дотянувшись до бабушкиного уха, шепнул ей по секрету:
– Бабк, какать!
– Вали тут! – приказала бабушка Володьке.
– А ты подставь ему лопатку, – сказала мать, заметя, что Володька приготовился «сходить на двор».
– Он съел полгоршечка каши, да и кренделей-то добавил, вот из него и попёрло, – как бы оправдывая Володьку, доложила матери бабушка.
– Аяй, аяй! И не стыдно тебе, такому большому, на лопатку, – вздумалось Маньке постыдить Володьку.
– Не ковели ребенка! – строго пригрозила ей мать.
Рассказывая о покупках, Василий вводил всех сидевших за столом во все подробности торга.
– На толчке хотел я у одного штаны себе купить, и понравились они мне, да запросил он за них с меня трёшницу, а им красная цена всего целковый. Он не уступил, а я не прибавил, так и не сторговались в цене, разошлись два дурака. Он, наверное, их не продал, домой принёс, а я зато за трёшницу-то вот какие отхватил, – вытаскивая из мешка, выбросил он на диван для общего обозрения добротные суконные штаны.
– Хотя они и поношены, но почти новые, – расхваливал Василий свою покупь.
– А ребятишкам-то ситцу на рубахи купил? Я тебе наказывала по красным рядам-то пройтись, – напомнила о своей просьбе жена, – а то вон, у Ваньки с Васькой рубахи с плеч свалились, пуза наружу, – добавила мать.
– Купил и ребятишкам! Вот глядите, и ситцу всякого накупил, – вытаскивая из того же мешка, с довольной улыбкой проговорил отец.
– Вот этот пойдёт парням на рубахи, а вот этот Маньке на кофту, да и тебе, пожалуй, не молод будет.
– Подойдёт и мне, – обрадовано проговорила Любовь Михайловна.
– А тебе, мамк, я купил вот какого, старушечьего, тоже на кофту, – подавая в руки бабушке Евлинье отрез материала.
– Спасибо, сынок, вот спасибо! – радостно отблагодарила бабушка своего сына.
– А тебе, Миньк, я вот сапоги кожаные купил. Да какое дело-то: в обувную лавку я зашёл, смотрю, народ толпится, сапоги выбирают, примеривают. Я протолкнулся к прилавку, говорю хозяину:
– Подай-ка мне вот эти!
Он шутливо смеется:
– На выбор, – говорит, – дороже!
– А сколько они стоют? – я спрашиваю, а он говорит:
– Я дорого не продаю.
– А все-таки?
– Пять целковых дашь, и с богом.
– Гляжу, сапожки-то больно гожи, я подумал и, согласившись, не поторговавшись, сказал ему: «Идет!» Он и говорит: «Ну, и дай Бог, впору, плати деньги». Я расплатился и на прощанье сказал ему: «Мы с тобой квиты, слышишь?» «Слышу, слышу!» – отвечает он, и я из лавки вышел.
– Вот, полюбуйтесь-ка на них, как игрушки. Это не то, что как напрештово мне на базаре всучили трухлявые сапоги. День я их проносил, а к вечеру у них подмётки отстали, гвозди оскалились, как словно рты пораззёвались, каши запросили, а отвалил я тогда за них пятишницу, а они плёвого дела не стоили. Цена-то им в базарный день всего целковый. Да ведь как обманул меня тогда продавец-то. Передо мной один купил сапоги, а я и спрашиваю: «А еще-то есть у тебя?» «Нет, вон он последние сцапал. Впрочем, погоди, есть еще одна пара!». Подал он мне их. Я гляжу, сапоги, да не те, товар не очень добротный и работа топорная.
– Ты ин сбрось с цены-то рублика два.
– Ну, бери, ладно, только для тебя, – согласился.
– Полагается, говорит, с тебя магарыч, покупку надобно сбрызнуть, а то носиться не будут, – пошутил тогда он.
– Вот и хорошо, что носиться не будут, значит, все время новые будут, – тоже шутейно отвечаю я ему. Одним словом, я тогда два целковеньких выбарышничал, а сапоги-то и вправду носиться не стали, развалились, – под общий пересмех закончил свой рассказ Василий.
– А ну-ка, Миньк, померяй сапоги-то, враз или нет они тебе.
Минька, присев на диван, стал с натужью натаскивать сапог на правую ногу.
– Они мне немножко маловаты, – снимая сапог, проговорил Минька.
– Ну-ка, я попробую, – сказал Санька, и стал напяливать сапог на ногу с шерстяным чулком. Жилясь, он с большим усилием натащил на ногу сапог и, громко притопнув ногой об пол, дослал его на место.
– Они и мне маловаты, – сожалением, сказал Санька.
– Ведь видишь, что малы, а напяливаешь! – упрекнул Саньку отец. – Сейчас лопнут, а они: пятишница дадена.
– Ну-ка, Миньк, стащи с меня сапог-то, я сам-то никак не сниму, – обратился Санька к брату.
Минька, ухватившись за сапог, рванул с такой силой, что у него в руках оказалась от сапога одна ступня, а на ноге у Саньки сталось голенище.
Отец, изумившись от виденного происшествия, приведшего убыток, злобно начал ругать обоих сыновей.
– Ведь, кесь, было вам сказано, что лопнут! Не бережёте вы ничего, норовите каждую вещь испохабить только, а она денег стоит! Вы, чай, подумайте, Христа ради, пятерка, как в огонь, брошена! Завтра придётся сапожнику Степану Меркурьеву в починку нести. Придётся их Ваньке отдавать, он износит.
Чтобы не дать разгореться Василию вовсю, Любовь Михайловна отвлекающее завела разговор на другую тему:
– Ну, как ты доехал-то?
– Домчался быстро, каких-нибудь часа за два. Иной раз едешь по тряской дороге, измучаешься, а это дорога укатана, хоть яйцо кати, – несколько смякнув, известил Василий о дороге.
– Пойду к шабренке Дарье за подквасьем, хлебы надо притворить, – сказала Любовь Михайловна и, взяв кувшин, ушла к соседям.
– Дарья, у тебя нет ли квасной гущи? Вздумала хлебы заделать, хватилась, а подквасья-то и нету.
– Как не быть, есть, я сама только вчера хлебы пекла, да не доглядела, на печи из квашни почти все тесто ушло. Такая жалость! Поскребла, поскребла с кирпичей-то, да с портянок, так все-то тесто и не собрала. Испекла хлебы, стали есть, а он хрустит на зубах-то! Какая жалость! – сокрушалась Дарья.
– А у меня мужик только что из города приехал, – оповестила соседей Любовь Михайловна.
– Это за чем он ездил? – поинтересовался Иван.
– Хлеба подкупил, теперь нам за глаза хватит.
– А почём, чай, хлеб-то на базаре-то? – полюбопытствовала Дарья.
– По рублю двадцать за пуд.
– Эх, и нам бы, Иван, тоже подкупить хлебца-то?
– И мы подкупим, дай только срок, – согласился Иван.
– Ну а как вы вообще-то с семьей-то живете? Василий-то у тебя больно строг, – спросила Дарья.
– Он строг, зато заботлив и работящ, и мне за ним вольготно живется, все у нас есть, и сено, и дрова, и хлебом запаслись, дети у нас сыты, одеты, обуты, обижаться пока не на что, а гневить Бога понапрасну я не стану. – заключила перед своим уходом Любовь Михайловна разговор.
– Ну вот и закваска есть, – известила Любовь Михайловна, придя домой.
– Лошадь что-то, видно, заболела, – доложил ей Василий, – сейчас только я во двор выходил, овсеца Серому подсыпал, а он и давешнее не доел. Лежит врастяжку, неужели это все после масленицы отрыгается, да ищо эта его мучает, проклятая ласка всю гриву ему испутала, кос понаплела. Зловредный зверек, видимо, «не ко двору».
