Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)
Весна. Таяние снега
Во второй половине поста мартовское тёплое солнышко милосердно пригревая землю, начинает припекать так, что снег на полях и полянах начинает подтаивать, а на сельских дорогах, где снег переминается копытами лошадей и уминается полозьями саней, появились темно-изжелта-серые тропы. На пообтаявшей дороге сплошной полосой обнажился конский навоз, обнаружились следы давно прошедшей масленицы. Из снега вытаяли обгоревшая солома и черные обуглившиеся головешки – остатки костров.
День заметно прибыл, заметно укоротились ночи. В это время марта снег заметно тает, с крыш, где солнце особенно сильно припекает, учащенно и торопливо в рыхлый снег со звоном падают крупные капли талой воды. В это время по ночам на чердаках учащаются кошачьи концерты. Кошки, мяукая, злобно фыркая, гоняются друг за дружкой, топая по потолку, словно черти на свадьбах. По улицам села целыми табунами бегают собаки, ховралятся, справляя свои «сучьи свадьбы».
В это время в садах по-особенному громко начинают петь синицы, мелодично и призывно поют пеночки, весничка и пеночка-тенькова, со своей своеобразной звонкой песенкой, напоминающей ритмичное падание весенней капели «тень, тень, тень, тень…» К этому времени в наши места прилетают грачи, жаворонки, а там глядишь, прилетят и скворцы.
Но в это время зима и упорствует, она никак не хочет мириться с наступающей ей на пятки весной. «Вон внук за дедушкой пришёл», – сказала Савельева бабушка, подойдя к окошку.
Ванька с Васькой бросились к окну, стали с интересом расспрашивать:
– Бабк, где внук? Какой дедушка?
– А вон, разве вы не видите: снежок сверху идет – это и есть молодой снег за старым идет. Скоро на улице весь снег растает, и летечко будет. Слава Богу, опять до тепла дожили, – с блаженным вздохом заключила Евлинья.
Вскоре нахлынувшего на село непродолжительного снежного буранчика выяснилось: из-за редких весенних туч выглянуло яркое тёплое весеннее солнышко, вдруг сделалось тепло и радостно. Намёрзшие за ночь у крыш мазанки сосульки, на пригреве солнца, поплакали-поплакали и отпали, уткнувшись в снег.
Снег, накопившийся за зиму бугром на высокой тесовой крыше Савельева двора, подтаявши, с шумом съехал на землю. Испугавшиеся куры, захлопав крыльями, бросились из открытых ворот двора на улицу. Они кучно собрались у крыльца, воспользовавшись солнечным припёком, блаженно жмурясь и весело гогоча, стали греться, а петух, громко прохлопав крыльями, изогнув вытянутую шею и очумело выпучив глаза, приветствуя весну, звонко и продолжительно пропел:
– Ко–ко, реку, у–у–у–у–у!!!
Скотина, застоявшаяся и затомившаяся за зиму во дворах и конюшниках, почуяв тепло, запросилась на улицу. Тёленок во дворе у Савельевых, допив в ведре вынесенное ему пойло, первесло ведра нечаянно накинулось ему на голову, зацепилось за маленькие торчащие вверх рожки. Телёнок, стараясь освободиться от пустого ведра, забрыкался, мотать головой, но ведро не слетало. Он вдруг бешено припустился бежать. Выбежав из ворот на улицу, он с ведром на голове выбежал на дорогу и долго носился с гремящим ведром вдоль улицы, пока ведро, наконец, не отцепилось и с грохотом покатилось по притоптанному снегу на дороге. На шум, а попутно и погреться на солнышке, из темноты токарни выбрались и Минька с Санькой, и Ванька тут же. Они весело рассмеялись, увидев телёнка, бегающего с ведром. Во двор вышел и отец.
– Кто расхлебянил ворота, вся скотина на улицу вышла, – пробурчал он. И завидя бездельников ребят, он принялся их журить:
– Только и норовят, как бы прошалберничать, как наёмники, все делают из-под палки, как не для себя! Право!
– Пёрка иступилась, совсем не вертит! – оправдываясь, пожаловался Санька на пёрку, которая, износившись, плохо стала сверлить дырки для шипов в проножках.
– Ванька, сбегай к Цыбышу за пёркой, я ему заказывал. Он, наверное, сделал ее, – обратился отец к Ванька. – Да беги прытче! – добавил он. Ванька с места припустился бежать что есть мочи. Минька с Санькой нехотя побрели в токарню.
Оставшись во дворе наедине, Василий, стал подбирать растерянное около яслей сено. Подбирая и бросая клочки сена в ясли, он про себя бурчал:
– Летом-то сено по одной травинке собираешь, а тут под ноги скотине его валят. Никакой бережливости нет, хоть говори им, хоть не говори, растранжиривают сено понапрасну и на-поди! Разве так-то напасёшься, в навоз-то его много, потискать можно, а ведь это все добро, пот и кровь мужицкая. Эх, ведь его до выгона-то скотины и много еще спонадобится! – с назидательной укоризною поучал он, заглазно, семью. Да и скотине доставалось – он деловито разговаривал с ней во дворе. Одну восхваляя за скромность, другую же, хая за неряшливость во время еды за то, что иная скотина ни столько съест, сколько, теряя, роняет себе под ноги, в навоз.
В это утро от хозяина больше всего попало курам. Подобрав натерянное сено, он не миновал заглянуть и на сушила, где хранится запас овсяного и ржаного корма для скота. Откуда-то из потайного места выскочила курица и принялась натяжно и надоедливо кудахтать, извещая о том, что она только что снеслась. С каким-то голосистым вычуром закудахтала еще одна курица. Василию вздумалось найти гнездо, и он стал осматривать все потайные места, где бы могли куры упрятать свои гнезда от хозяйских глаз. Он нечаянно смел наметавшийся на обрешётке крыш снег. Снег попал ему за ворот рубахи, холодной струёй обжёг спину. С досады он чертыхнулся, вполголоса выругал кур.
– Вот ведьмы окаянные, прячут гнёзда, сам чёрт их не найдёт! Зловредная скотина! Зерно жрут, а яйца от хозяина прячут. Ведь и наделал им гнёзд-то в неплохом месте, так нет, сами потайных понаделывали. Вот и ищи их тут по всем ущельям и сметай шапкой и пыль, и паутину, и снег. Того и гляди башку-то себе сломишь! – досадливо на непослушных кур бурчал Василий про себя. А куры как ни в чем не бывало, продолжая надсадно и досадно для хозяина кудахтать, неспеша бродили по сушилам, ожидая, когда хозяин покинет пределы их гнёздования, чтоб снова усесться на свои гнезда.
– Не орите супостаты! – наделял он бранью непослушных кур. Наругавшись с курами и отведши в поучениях своих душу, Василий слез с сушил, вышел со двора к воротам. У угла своего дома стоял сосед Иван Федотов, он с интересом наблюдал, как от пригретой солнцем тесовой крыши Савельевой мазанки лениво клубилась седая испарина.
– Знать, опять до тепла дожили, – вместо обычного приветствия крикнул Василий своему шабру.
– Да, вон как от крыши-то парит! – весело улыбаясь, откликнулся Иван.
– Здорово тает! Я вчера с крыши двора снег скидывал, в поле заглянул, гора-то уж совсем от снега облысела.
– Наверное, воды нынче много будет, снегу-то вон сколько навалило! – высказал свое мнение насчёт будущего водополья Василий.
– Это как сказать: больше снега – малые воды. Бывает, зимой снегу совсем мало, а воды в водополье нагрудится с полей – в озеро не убирается, – высказался о своих наблюдениях о полой воде Иван. – Так, возьмётся таять, так глядишь, и до пасхи не увидишь.
– Да, бишь, она нынче какого числа будет? – спросил Иван.
– По-новому-то девятнадцатого, а по-старому шестого апреля, – осведомленно ответил ему Василий. – Ты плуг-то отремонтировал?
– Уж недели две, как в кузницу лемех отдал оттянуть. Надо сходить, понаведоваться, кузнец, наверное, уж оттянул.
– Да, у меня что-то Серый приболел, видать, опоил, что ли?
– А ты попои его дикой рябинкой, и все пройдёт, – посоветовал Василию Иван. – Да ты, бишь, сколько тогда за него дал? – спросил он Василия.
– Шестьдесят пудиков ржи отвалил! Это ведь в мирное-то время целая «Катенька», – с задорной выхвалкой осведомил Василий своего шабра.
– Да, уплачено немало, эт не то, что платить бесценными керенками, – отозвался Иван.
Меж тем, Ванька Савельев, прискакав от Цыбыша с пёркой, отдал ее отцу, тот ушёл с ней в токарню, а Панька Крестьянинов как этого ждал. Он, приспособившись на своем крыльце с зеркалом, направил солнечный луч прямо в лицо Ваньке. «Зайчик», прыгая по ванькиному пиджаку и шапке, угождал в глаза, слепил Ваньку. Он догадался, Панька подзывает «зайчиком» к себе.
– Ванька, подвязывай к лаптям, как и я, баклуши и айда на дорогу, ключи пропускать. Вон и Санька Федотов на баклушах со скребком в руках идет.
Весело, с гулким притопыванием деревяшками о твёрдый ледяной черепок дороги, расхаживаются ребятишки с шумом и смехом. Они пропускают ключи железной лопатой, прорывая снег, давая ход накопившейся талой воде. Снег на припоре солнце рыхлел, подтаивал, превращался в тонюсенькие ноздреватые льдинки, которые отваливаясь от своего места, падали в потоки пенистой воды и с легким шуршанием уплывали вниз, потом они, тая, превращались в воду, прибавляя этим общее количество талой воды. Ключ усиливая течение, на уступах, клокоча, бурлил. Панька, Санька и Ванька пускают в потоки ключа самодельные кораблики, вперегонки бегают вдоль малюсенького ручейка, с интересом и детской забавой следят за своими корабликами, споря при этом о том, чей кораблик быстрее всех плывет. А вода стремительно все течёт и течёт, направляясь в низину озера, где уж лёд посинел и вдоль всего берега образовались водяные закраины. Пообтаявшие грязные проруби уныло торчали вздутыми пупками. Конский навоз пунктирной линией валяется на освобождённом от снега льду. По обеснеженному и обезлюдевшему синему льду одиноко расхаживают вороны. В воздухе с неприятным криком порхают мартышки, они подстерегают полузадохнувшихся за зиму, выплывших из-подо льда карасей.
Уговорились две старухи соседки, Савельева Евлинья и Крестьянинова бабушка Дуня поговеть на вербной неделе. Отпросились от старших в семье и пошли. Бабушка Евлинья обула коты, нарядилась в кубовый сарафан. Одевшись в кафтан, пошла к обедне. Ее уже поджидала бабушка Дуня, одетая в курточку с берами, а на ногах тоже коты. Пока шли до церкви, в разговоре вспомнили все, и старинку, и настоящее.
– Едва вырвалась поговеть-то, – начала жаловаться Евлинья, – впрягли меня за ребятишками присматривать, вот и няньчийся тут с ними, а их целая куча. А самовольники – не приведи Господи! То жрать, то спать, то срать…
– А мне, ночесь, виденье наяву было: утрось иду я по улице, а за мной собак целая стая бежит, должно быть, «сучья свадьба», так я перепугалась, что едва молитву и выговорила, а то бы могли они меня закусать до смерти! Я и баю нашему Паньке, гляди, мол, как бы на тебя не напала такая сучья свадьба, ведь ты везде по улицам-то шлёндаешь! Не ровен час – нападут, от них не скоро-то не отбояришься! – высказала бабушка Дуня о своей встрече с собачьей сворой.
– Оне с нашим-то Ванькой любую сучью свадьбу разгонют, – высказалась и Евлинья. Дорогой старухи вспомнили и о своей молодости:
– Бывало, мы со своим Ефимушкой частенько в город на лошадке езживали, любил покойничек в город ездить и меня с собой прихватывал, а в городе-то, бывало, калачом угощал, медку покупал, крендельками баловал. Не жизнь была, а малина! – с самодовольством известила Евлинья подруге Дуне.
– Между прочим, мой-то Василий нынче именинник. Он как раз родился двадцать второго марта в день «Василий, выверни оглобли!» – известила Дуня.
– Ну, мой-то в молодости был тоже хорошо. В старину-то он не раз езживал с извозом, и большинство все в Урюпин. И вот однажды, вернулся он оттуда с одним кнутом. В дороге напали на него разбойники, он и погнал от них лошадь-то во весь упор. От разбойников-то угнал, а лошадь совсем запалил. Пришлось, как он баял, лошадь-то продать в одной деревне, а то бы все равно она домой-то не дошла. В ту пору гляжу, а он вкатывается в избу, а в руках кнут и пьянющий, едва на ногах держится. Я спрашиваю его, а где лошадь-то? А он мне отвечает: «Вот, говорит, Овдотья, возьми этот кнут и исхлещи его весь об меня. Виноват перед тобой, лошадь продал, деньги проиграл!». Я так и ахнула. С тех пор он в одиночку в дорогу пускаться стал побаиваться, потому что по дорогам везде разбойники пошаливают.
На вербной же неделе под надзором бабушек отговели и три друга: Панька, Санька и Ванька. На исповеди их спросил поп:
– А «верую» то знаете?
– Знаем, только в разнобой не можем, – за всех ответил бойкий на язык Санька.
– Ну, почитывайте «Закон божий», и все молитвы знать будете, – напутствовал им поп, – Отца с матерью почитайте, старших слушайтесь, зря не смейтесь, по садам не лазайте! – для пользы дела добавил он.
По вечерам бабушка Евлинья дома, распевая священные стихиры, поучала и своих внуков. Она на память пела «Совет предвечный», «Врата адовы», «Житейское море», «Верую», «Отче наш», «Архангельский глас» и другие.
По летам Евлинья выходила на улицу и молилась на восток, говоря: «Живой Бог находится именно там, на восходе солнца». Бабушка не считает за большой грех в посте накормить, украдкой от сына и снохи, внуков сметаной, во время, когда она принимается мешать в горшке топленую вкусную сметану, сбивая ее в масло.
На Страстной неделе подготовкой к Пасхе все люди взялись вовсю генерально мыли избы, протирая потолки и стены хвощом, обклеивали стены обоями, белили печи. Участились поездки в город за покупками, за обновами к радостному Годовому празднику Пасхе. Кто на лошадях, а безлошадники уходили на станцию Серёжу и там садились в поезда, ехали в Арзамас машиной. Раньше всех весна наступает на железной дороге: рельсы, шпалы и все песчаное полотно дороги в начале марта освобождается от снега, и тут раньше всех запахнет весной. А в апреле, глядишь, и совсем завесенеет: снегу остается только кое-где, на освободившейся от снега дороге протаптываются первые тропинки. Растаявший снег превращается в холодную воду, которая заливает все овраги и впадины. Трудно в такую пору всем зверькам, муравьям и жучкам. Их норы залиты талой водой. Но вот такая сила у живой природы: как только вода схлынет в ручьи и речки, и лесные полянки освободятся от воды, глядь, а в лесу уже пискляво зазвенел комар, а вскоре их появится целые полчища. И откуда только берется эта надоедливая скоту и человеку вредная тварь?
Сани меняются на телеги и шапки на картузы, шубы на легкие пиджаки. У Савельевых подготовка к Пасхе идет полным ходом. Избы обе вымыты до блеска, теперь идет обклейка верхней избы обоями. В обклейке стен обоями занята вся молодежь: Минька примеряет и приклеивает, Санька намазывает обои клейстером, Ванька ножницами ровно обрезает кромку. Весь «великий четверг» был занят обклейкой, а наутро в пятницу, когда обои пообсохли, все собрались в верхней, чтоб порадоваться красотой и уютом избы, которую после побелки печей, в обстановке крашеных самодельных диванов, стульев и шкафа, и льняной подвески на окна, коротеньких с кистями занавесок и расстилом жаккардовой скатерти на столе, не грех назвать и горницей.
– Где уж ты успел так выбелиться-то, погляди-ка, весь пеньжак в белилах! – испостившись за пост, обозлено прикрикнула Дарья на сына Сергуньку.
– Да я сейчас был у Савельевых, а у них печь выбелили, я нечаянно и прислонился к ней, – наивно оправдывался он.
– Поди во двор и выбей пеньжак-то хорошенько, весь изваландался, как домовой, – ворчала на него мать.
Вечером во время службы и чтения двенадцати Евангелиев, почти вся семья Савельевых была в церкви. Ванька, как обычно, с отцом стоял в это время на левом клиросе. Отец заметил, что Ванька не так часто кладет поклоны, а все норовит время проводить в детских разговорах с Васькой Дидовым, повелительно нагнул Ванькину голову вниз, проговорил:
– Поклонись! Не бойся лишний раз нагнуться, что словно аршин проглотил!
А когда Ванька светил свечей, во время пения клироса по книге и нечаянно выронил из руки свечку, отец долбанул его тычком кулака по затылку. У Ваньки от удара посыпались искры из глаз и зазвенело во всей голове, но плакать и оправдываться не велено – не плошай и не наводи на себе напастей.
Пасха. Торжество, хороводы (19.04.1925)
– Христос воскрес! – громогласно провозгласил Ванька, возвратившись домой от обедни в Пасху.
– Воистину воскрес! – с ликующим торжеством ответила ему домовничающая с Володькой и Васькой во время пасхальной службы бабушка Евлинья. – Вот и до Святой дожили, до светлого Христова Воскресения! – с радостью в голосе добавила она. – Праздничек-то великий какой, в Пасху и Благовещение пичужечки даже гнезда себе не вьют! – продолжая подчеркивать величие праздника, провозвещала она.
Вскоре из церкви пришли и остальные. Василий Ефимович, похристосовавшись с матерью и раздевшись, стал хлопотать о выпивке перед обедом. У него было правило, в большие торжественные праздники, перед обедом, он сам выпивал и подчивал остальных из семьи, исключая малых детей, но Ваньке тоже предлагал. Семья уселась за столом. На стол подала крашеные яйца и в большую семейную эмалированную чашку жирных, со свининою щей. Кошка, зачуя в мясной запах, подъеренилась к столу, ухмыляясь, ожидала лакомства. Ей бросили мосол, она им зашумела под столом.
Поздравив с великим праздником, Василий как хозяин и глава семьи, выпил первым, потом он поднёс традиционный стаканчик водки и остальным. Разгоревшись, закусили яйцами, принялись за горячие щи, за щами, после, давала картошка с салом, потом каша пшенная, за ней каша дикушная, а там лапша, за ней яичница, а сверх всего ватрушки с топленным молоком. Обедали долго, пасхальный разговор не умолкал за столом, всем хотелось поделиться о торжественной службе в церкви. Ванька высказал свое восхищение о красивых ракетах, пускаемых во время обхода вокруг церкви, встречая Воскресшего Христа. Санька упомянул о произведённом взрыве перед началом крестного хода. Сам Василий с похвалой отозвался о торжественном пении правого клироса во главе с Романом Додоновым. Только малыши Володька и Васька, слушая старших, молча ухобачивали за обе щеки вкусные пасхальные яства, громко стуча новыми, обновляемыми за этим праздничным обедом, ложками.
Между тем, на улице только что начинался рассвет. По традиции пасхальная обедня всегда отходит затемно, с улицы слышится «Христос воскресе из мертвых». Это нищие под окном просят праздничную милостыню. Открывается окно, и им подаются пироги и крашеные яйца. С колокольни слышатся торжественно-ликующего пасхального трезвона, это неугомонный и всем угождающий Трынок искусно вызванивает вперебор во все семь колоколов. Он до того наблошинился в этом деле, что мастерски научился колоколами вызванивать «Благовествуй земле радость великую, хвалите небеса божию славу!»
После обеда, как правило, старшие ложатся отдыхать, а парни в первую очередь слазить на колокольню. Оттуда особенно хорошо наблюдать за восходящим солнцем, которое переливаясь, «радостно играет». Умеющие трезвонить, назвонившись досыта, удовлетворённо слезают с колокольни, после них остаются «неумелы», которые, позвонив вразнобой, начинают дурачиться и балабанить во все колокола кто во что горазд.
Нарядно разодетая публика с чувством ликования и торжества непринуждённо разгуливается по улицам села, христосуются меж собою, взаимно вперекрест целуются и одаряют друг друга традиционным окрашенным яйцом. Неугомонные ребятишки, разуряженные в обновки, торопливо бегают по селу, они обходят дома своих родни. Запыхавшись от беготни, провозглашают «Христос воскрес!» и, получив яйцо, топотно выбегают из дома. Радости, торжества и ликования у народа, особенно у детворы, нет предела! Дети, встречаясь на улицах, всю Пасху хвалятся друг перед дружкой. Кто сколько набрал яиц, у кого какие обновки. Колокольный трезвон не прекращается всю Пасху, а она длится всю неделю. За это время редко кто не побывает на колокольне.
Каждый день села в Пасху посещается священством, служится пасхальный молебен в сопровождении скороговорной службы ирмосов, богоносцами. Для забавы молодежи, парней и девок, на улицах села устраивается рели, качели для увеселительного катания, во время которого боязливо и пронзительно визжат пугливые девки. Парни, которые повзрослее, затевают игру в лапту, умелым ударом палкой некоторые далеко забивают резиновый мяч. Некоторым малышам знатоки «показывают Москву», ухватив паренька за уши, приподнимают его, обращая в ту сторону, где, по их мнению, находится столица. Мальчонка от боли ревёт, но зато наглядится на Москву. Там, в стороне, неугомонная ребячья «сойма-гавша» с криком и воем свалившись в груду, играют в «кучу-малу», а там затеяли играть в прятки. Васька Демьянов полез прятаться за бревна и вскоре он поспешно выскочил оттуда, словно там увидел он буку, весь испачкавшись. Какой-то дурак верзила навалил за бревнами кучу, Васька, растревожив ее, обмазался и вприпрыжку побежал на озеро отмываться.
В Пасху, в этот весенний самый радостный праздник блаженного отдохновения, который продолжается восемь дней, больше всего привлекает к себе церковь. Сама по себе, по своей архитектуре, величественности и красоте, она красавицей высится над селом – высотность колокольни и широченный купол летнего храма каждого привлекают к себе.
В субботу, перед радоницей, Ванька залез на колокольню, от колокольного гуда звенит в ушах, кажется, голова наполнена каким-то тяжёлым, вязким грузом. Ванька мечтательно подошёл к восточному окну и стал осматривать причудливую красоту летнего храма. Он заметил на карнизе, притулившись к стене, растёт маленькая берёзка, видимо, ветром занесло сюда зрелое семечко, попало оно во влажное место щели полуразрушенного кирпича, произросло, пустило корни и растёт себе, никому не мешая. Ванька с высоты так же увидал, как сильный ветер, нахлынувший на стоявшую у подножия колокольни ветлу, с остервенением обрушился на нее и сшиб с ветвей старое грачиное гнездо. Гнездо стариковской лохматой шапкой покатилось с дерева, упало на землю. Всполошённые грачи с гвалтом вспорхнули из своих гнёзд и долго беспокойно летали вокруг церкви. Среди отдалённых деревьев и крыш построек Ванька с довольной улыбкой отыскал свой двухэтажный родной дом. Потом он взор свой перевел на озеро. Под действием тепловатой воды, прибывшей из поля от «Рыбакова», лёд на озере кругом пообтаял, образовались большие и широкие закраины. Теперь вся масса иссиня-белого ноздреватого льда, гоняемая ветрами, свободно плавает по озеру из стороны в сторону, обречённо ожидая своего рокового дня, когда он под действием солнца совсем дотает.
Ванька перешёл к северному окну колокольни. Его взору представился вдали лес и приближенное поле, колоритно отличающиеся друг от друга. Перед глазами раскинулся широкий кругозор окрестности: кругом поля, кругом леса, кругом приближенные и отдалённые села. Горизонт за дальними, в просини, лесами и эта вся величественная картина покрыта нежно-голубым куполом неба. Вон в поле табун скота пасется, вон толпы парней и девок, разодетые в разноцветье рубах и сарафанов, идут в лес гулять, а парни помоложе жениховой поры идут в лес не только погулять, а попутно там набрать в кувшин берёзового сока из подсеченной берёзы, а девки лакомятся весенним даром природы, щавелем.
Ванька снова перешёл к восточному окну и устремился взором вдаль. В конце улицы Курмыш он увидел небольшую толпу богоносцев с хоругвью, заканчивающую обход села с пасхальным молебном. Вдали ему представилась пологая брюховина горы с пуповиной-колодцем, а ближе на подбрюшьи, как лонова прорезь, исток «Рыбаков», поросший орешником, ясенем, кленом, а еще ближе, как пояс, полоса «Большой дороги». На взгорье, на обочине большой дороги, одиноко стоит помилованная топором одинокая берёза-старуха. Она стоит в Екатерининских времен, исковерканная молнией и бурей, омытая буйными дождем и градом, придавленная морозами, облупленная и обскоблённая колёсами и осями проезжающих вблизи телег, потяпанная топором немилосердной рукой пахаря, с выжженным дуплом из озорства пастухами, а она устойчиво стоит и караулит поле горделиво. За свои дести лет она много чего перевидала на своем веку. Сколько птиц усаживалось на ее могучих кустах и сколько мелких пташек угнезживалось в ее раскидистой кроне, сколько проезжих людей она перевидела, сколько путников она укрывала своею сенью от проливного дождя и от жгучих солнечных лучей во время дневного зноя. В летнюю пору сколько землепашцев, косцов и жнецов обедало под ее шелестящей листвой, кроной и блаженно отдыхало в ее благодатной тени в час послеобеденного отдохновенья. Вдали за Рыбаковым Ванька заметил толпу мужиков, ходивших по полю и деливших землю по вытям. Еще вчерашним днем пахнул ветерок с южной стороны, прошёл теплый весенний дождичек, прогремел первый гром, разбудивший лягушек и показавший мужикам, что пора делить землю, и пора выезжать в поле, пахать и сеять ранние яровые культуры: овес, вику и горох.
Наступила Радоница, последний день Пасхи. Люди весь день проводили в наслаждении блаженного отдыха и веселья. Иван Федотов, досыта отдохнувший за неделю, в Радоницу не усидел дома, он, озабоченный состоянием озими, решил сходить в поле и осмотреть свои загоны, попутно и подметать их. Будучи в поле, Иван решил так же определить состояние земли: когда можно будет выезжать на пашню. Он с этой целью, нагнувшись, взял горсть земли, помял ее в своих ладонях, из земли получился лоснящийся прозернистостью маслянистый, черный скатыш. Он руки сравнял на высоте своего пупка, разжал пальцы – комок упал на землю и не развалился.
– Еще рановато пахать, земля еще не поспела. Надо подождать денек-другой, а там уж и с Богом! – про себя решил Иван. Обойдя все свои загоны с озимью, подметив их своею метой, он к вечеру вернулся в село. У окна своего дома его встретил сосед Василий Ефимович, спросил:
– Куда это ты ходил? Вроде бы ты, я вижу, усталый?
– Ходил в поле, загоны с озимью проведать. Надо бы давно сходить, а я на Пасхе-то заленился, – ответил Иван.
– Ну и как, озимь еще не пошла в рост?
– Все бы ничего, да у одного загона середина вымокла, вся низина голая, знаешь, там болотина около Ендовина, а так, озимь хорошая. На бугорках, на припёке в рост тронулась – будем с хлебом!
– Год-то, должно быть, будет урожайным?
– Это как сказать. Первый гром на голые деревья – к неурожаю! – сокрушённо объяснил знающий, разбирающийся в приметах Иван.
– А пословица говорит: «Снег глубок – урожай высок!», – возразил Василий, – его нынче за зиму-то вон сколь навалило!
– Это бы, дай Бог, поживём – увидим, еще какой май будет. Если май холодный – будет год хлебородный!
– Ну, а как земля-то, поспела для пашни, ай нет? – спрося Ивана, поинтересовался Василий Ефимович.
– Нет еще, сыровата, лишняя влага из нее не вышла. Лошадь будет вязнуть, да и плуг будет засираться. Вот денька через два можно будет и пахать, благословляться, если, конечно, дождя не будет, – удовлетворённо улыбаясь, изрёк Иван.
– А в Рыбакове я издалека заметил, еще небольшой бугор снега лежит, – спохватившись, добавил он.
– Это, должно быть, в тени, – заметил Василий.
– Знамо, не на голом месте, в затине, под большим вязом, – уточнил Иван.
– А землю-то, по вытям-то, видать, вчера еще разделили, – осведомил Василий Ивана.
– А кто от нашей-то выти делил? – спросил Иван.
– Гришка Лаптев, он баил, разделили. Значит, нам надо собраться и завтра идти делить между собой, – предложил Иван.
– Так и сделаем, – согласился Василий.
К вечеру этого дня голосистей заурчали в озере лягушки, появились целые полчища толкущихся в суматохе комаров, полетели майские жуки, беззвучно в вечернем воздухе мельтешились летучие мыши. Ребятишки с детским весёлым азартом, с метлами в руках, топотно бегая, гонялись за майскими жуками.
А вечером того же дня на перекрёстке около дома Дунаева собралась нарядная толпа народа, стали водить хоровод. Молодые бабы, девки, да и парни с ними, уцепившись за руки, образовав большой, во всю площадь, круг, пели песни-веснянки, начиная с традиционной песни «Дунай, мой Дунай». Под голосистую гармонь неоднократно пели любимую народную песню «Коробушку», в которой воспевается красота русского пейзажа, удаль молодого купца, красота деревенской девушки и прелесть взаимной любви. Ребятишки, взбалмошно играя, бегали вокруг хоровода, толкали девок, пугали их светящимися гнилушками – «мышиным огоньком», в вечернем сумраке изображая из него рожки черта. Девки пугливо визжали, боязливо шарахались в стороны. Всю эту ночь, почти до утра, молодежь – парни-женихи со своими невестами гуляли на улице. Хоронясь от людских глаз, влюблённые парочки притаённо объяснялись в любви, договаривались о засватании, а чтоб скрепить взаимную клятву, некоторые пары, сцепляясь во взаимных объятьях, целовались. Неугомонная молодежь, подзадоренная весенними напевами природы, в эту ночь долго колобродничала по селу и расходилась по домам, тогда, когда пастух протрубил в дудку, призывая домохозяек к дойке коров и к выгону скота в стадо.
