Иван Бурдуков
Изгой
Прошло пару дней. Мы были в большом доме Макса. Все выпивали и веселились – так было часто. Где были родители Макса? Не стоит заморачиваться, это не так важно. Я понял, что моё сознание накрывается медным тазом, потому что ситуация в моих глазах начинала двоиться. Все что-то начали паниковать, кричать. Спустя минут десять я осознал, что идёт драка, в которой участвовал Макс и его старый друг детства. Они оба были одинаково крупные и шансы на победу того или иного зависели от количества принятого алкоголя. Интересно то, что разнять их никто не мог. Я уставился на них приняв деловую позу, притом глупо улыбаясь. Они произвели у меня ассоциацию с викингами, или казаками – такими же наполненными духом и закалённым к физической боли.
Они закончили драться оттого, что обессилили в край. Дрались они примерно в половину всей силы из-за своего состояния, но этого было достаточно для разгрома. Сами они выглядели уставшими и немного помятыми от драки – не так сильно как ожидалось. У Макса пошла кровь носом, и он устремился к раковине, а его одноклассник встал и вышел из дома в неизвестном направлении. Кстати, этого парня потом арестовали за езду в нетрезвом состоянии; всю ночь он провёл в вытрезвителе. Вокруг была полная разруха, но людям это не особо мешало – они продолжали веселиться.
Макс пришёл из туалета прямиком ко мне, выглядев при этом абсолютно нормальным и трезвым человеком, с небольшими ссадинами на лице. Он улыбался, принялся пить пиво – и залпом опустошил стакан. Я уже отошёл от состояния глубокого непонимания ситуации и спросил у него:
– Что у вас там случилось?
– Старые обиды, ничего страшного. Я как-то встречался с его старшей сестрой, когда был в девятом классе. Расстались мы не особо хорошо: я поставил ей здоровенный фингал под глазом. – Он посмеялся. – Она его заслужила, дура. – И он опустошил стакан пива.
Уже наутро, скорее днём, я пробудился с осознанием чудовищного похмелья. Я увидел, как Гена абсолютно голый смотрит в окно и курит сигарету. Меня не удивил его вид и поза статуи Давида. А должен ли был? Я сходил на кухню и выпил две таблетки аспирина, обильно промочив горло водой, которая показалась мне каким-то чудесным нектаром, ангельской мочой.
Я осторожно подошёл к Гене, будучи озабоченным его задумчивостью.
– А ты всё спишь и спишь, – начал говорить он и посмотрел на меня. – Жизнь мчится и все эти жизненные преграды, о которых мы постоянно говорим, ей по-барабану.
– Надо же было столько выпить, – сказал я, держась за голову.
– Я задумался вот над какой мыслью. Из пластилина гораздо проще вылепить нужную фигуру, чем из пластика. Обычно, чтобы сделать что-то из пластика приходится прибегать к огню, – сказал он, смотря в окно.
– Что? Это ты придумал?.. Зачем ты это придумал? – спросил я.
– Да, я ещё не ложился или уже не ложился. Ты веришь в то, что люди неравны изначально, по своей природе?
– Да… в какой-то мере.
– Я прекрасно понимаю религиозное рвение, стремление государства уравнять всех людей. Но таким образом мы только бежим от проблемы. Даже не от проблемы, а скорее от источника всех проблем. – Он начал разгуливать по комнате и смотреть то на пол, то в стену, словно куда-то далеко-далеко.
– И что ты этим хочешь сказать? – Я был не подготовлен к такому диалогу никаким образом.
– Дело в том, что этот источник нужно использовать на благо, не бежать от него, а принять – сделать основой всего человечества. И тогда каждый сможет не только обрести своё место и принять судьбу, но и прожить достойно свою жизнь, – сказал Гена, фанатея от своих слов и шагая всё более длинными шагами, широко раскрыв глаза. В нём виделся оратор, желающий утвердиться в глазах людей.
– Ты имеешь в виду справедливость?
– Истина! Ты чертовски прав, мой друг: спра-вед-ли-вость – да! – В нём было видно непомерное безумие и тщетное стремление изобразить актёрскую игру.
– Но как же хаос? – с интересом спросил я. Я начал потихоньку входить в диалог.
– Какой хаос?
– Ну, хаос, который произойдёт, если каждый человек будет тем, кем захочет.
– Знаешь, мне кажется, что должен возникнуть естественный отбор в условиях цивилизации. Ну да, хаос неизбежен. А вообще, знаешь, если предстоит выбрать: сраное равенство всего, этот коммунизм, который приводит к якобы равновесию, или хаос в справедливости – то я выберу второе, потому что в нём я вижу жизнь. – По заключению своих слов он лёг на диван и положил ногу на ногу. Он всё ещё был голый.
– Эти слова не приведут ни к чему, если будут входить в мир вот так, в стенах деревенского дома. И само собой, что… – Я начал зевать… – мысль верная, но толку?
– Просто… – Он немного поник… – меня это волнует. Я не могу видеть несовершенство в мире так отчётливо и ничего не делать, не говорить, делать вид, что нем и глух. От этого мне не по себе. – Он сменил лежачую позу сидячей.
– Так будет всегда. Расстроит это тебя или изменит понятие о жизни. Бороться с этим? Плести сети пропаганды – в этом они, – Я указал правой рукой по диагонали вправо (подразумевая власть), – преуспели. Пытайся бороться. Что толку долбиться в бетонную стену? – Во мне сейчас играло непонятно что, какая-то страсть, желание исповедаться и в то же время поставить на место Гену с его иллюзиями.
– Но как же Че Гевара, Ленин… э-э-э… Вашингтон?
– Но ты ведь не они, – безразлично сказал я.
– И это верно. – Он поник ещё сильнее. Видимо я разнёс в пух и прах всю его горячку, одолевшую его. Это был явный спор. Я почему-то захотел выступить против. Я мог бы поддержать его, и мы по-дружески благоговейно друг к другу построили бы идеал «нашего общества», обменялись бы взаимными знаниями, предположениями, согласились бы во всём, что пришло в голову и мне и ему (потому что не хотели бы обидеть друг друга отказом). Я поступил иначе, проявил хладнокровие, присущее старику-пессимисту, уставшему от компромиссов в жизни. Но самое важное, для меня того, и для меня сегодняшнего – я не соврал, а солидарность должна быть основана только на правде. Быть солидарным с кем-то во мнении может каждый, главное вовремя поддакивать. А если ты действительно не видишь смысла быть солидарным, стоит ли блюсти законы этики и соблюдать солидарность? И главное, каковы последствия такой солидарности? Терпение? Понимание? И, наконец, подобие? Возникает вопрос: стоит ли оно этого? Мой ответ: конечно, не стоит. Потерять себя, ради того, чтобы чувствовать принадлежность себя к чьему-либо мнению, – это даже глупо. В первую очередь нужно быть максимально правдивым к себе.
– Надеюсь, я не сильно на тебя напал? – Я зачем-то начал оправдываться. – Просто решил, что правда будет полезнее.
– Всё в порядке. Главное, что ты понимаешь о чём я, а я понимаю о чём ты. Именно в этом проявляется вся суть взаимодействия человека с человеком. Главное понимать. И… правда важна.
– Ты немного странный сегодня. Ну да ладно, я полежу ещё, может, усну. Тебе советую сделать то же самое. – Я лёг на кровать и отвернулся лицом к стене, а Гена всё так же продолжал лежать, чем-то озабоченный, лишь промычал короткое «угу».
Я не сильно хотел спать. Состояние было непонятное, но оставалось таким стабильно. Я начал размышлять о многом тогда, точно так же как сейчас. Я всегда любил помечтать и вообще подумать над чем-нибудь, отойти от реальности. Приём алкоголя и наркотиков – это тоже стремление избежать реальности. В том мире, который создаётся намеренно, с помощью вспомогательных веществ, можно взглянуть на всё по-другому. Каждый обыденный объект становится оригинальным, представляется с другой, никогда не доступной в реальной жизни стороны. Мир расширяется, углубляется, воздух густеет, а биение собственного сердца можно услышать – ты выходишь за человеческие грани.
Я не любил реальность, и поэтому раньше нередко приходилось от неё прятаться. Реальность не любит прятки, а уж если она находит тебя, то тут держись – можно в конец рехнуться. Когда реальность застаёт тебя в состоянии ухода от неё – тогда всё перемешивается и, честное слово, мне знакомо это состояние. Самое главное – контроль этого самого ухода, нужно быть с ней на короткой нити, на вытянутой руке. Если вдруг слишком удалишься от неё, то возвращаться будет очень неприятно. Особенно, если возвращаться придётся неожиданно и быстро. Именно силы контроля мне никогда не хватало. Я слишком позволял себе упиваться всем, что давало мне право не только уйти от всей серости бытия, но и не быть как все. Я понимаю, что достиг чувства зависимости. Да, как не прискорбно это говорить, меня поймала в свои сети зависимость. Это не было слишком запущено и не доходило до того, что я воровал сумочки у прохожих, чтобы достать денег, но и достаточно для ощущения разрушительной силы зависимости.
Мне кажется, такое должен пройти каждый, чтобы трезво смотреть на жизнь; хотя бы, чтобы понимать ту сторону, против которой все так борются. Многие люди борются с алкоголем и наркотиками и большинство из них даже не пробовали пива или травки. Это не профессионально. Все их факты построены на вере, теоретических сведениях. Истинный борец с чем-то должен знать об этом всё, вплоть до самого сокровенного, а иначе он просто обиженный придурок или человек, который взял за основу предрассудок и состряпал из него идею. Каждый должен познать в себе силу контроля и силу зависимости, взвесить эти силы и самолично сделать выводы. Это неоценимый опыт.
Я не борюсь с чем-то глобально, я стараюсь бороться с этим в себе. Я и сейчас не особо люблю эту реальность, но приходится мириться с ней. Я получил опыт и теперь применяю его. Человека учат ошибки, успехи не дают настоящего опыта. Успехи дают опыт успеха, славы, превосходства, а ошибки позволяют постичь придонье и мотивируют на свежие идеи и возможности – это надо ценить, господа.
4
Во многом, благодаря своему опыту, я осознал многие ценности. Для человека важна ценность духовного самосохранения, именно своей индивидуальности. Как тогда заключил Гена: «необходимо быть самим собой, чтобы познать действительную жизнь», – так оно и есть. Но не всё так просто как звучит в теории.
Я, лично для себя, провожу грань между социальным миром и индивидуальным. Эта грань всегда существовала и существует, однако для меня она имеет особое значение. У меня есть важный принцип: не смешивать эти два мира, иначе либо я не буду принадлежать себе, либо мне больше не будет места в обществе. Так или иначе, мне бы не хотелось этого допустить. Но если бы пришлось вдруг выбирать, то я без колебания сделал бы выбор в пользу индивидуального пути, просто потому, что так я не потеряю себя – а этого я не хочу допустить.
Я не имею права быть как все. Если бы я был как все, тогда я бы уничтожил свою сущность; я бы опорочил своё бытие. Поэтому я обречён на индивидуальное восприятие мира, которое так мешает существованию в обществе. Возможно, источник моей неспособности контактировать с людьми – нежелание интересоваться их интересами, потому что эти интересы для меня чужды. Я не понимаю людских проблем, обратно как и люди не смогут понять мои – поэтому пусть всё останется так, как есть.
Социализированные люди спокойны в своих выражениях мыслей, в своём бытии, понимании окружающего. Моя зависть к ним всегда была сильна; но стоит лишь подумать о том, чего я буду лишён, если поддамся моему пороку, тотчас же решаюсь ничего не менять. Я как бы разделён между двумя идеалами: мой истинный уклад жизни и общепринятый.
Находясь среди людей, ненароком приходится соблюдать общеустановленные правила, и я их соблюдаю. Это необходимо, чтобы выживать. Парадоксально и то, что это необходимо, чтобы моя индивидуальность могла полноценно существовать. На самом деле, смог бы я понять свою индивидуальность, не поняв общественность? Это как тот факт, что добро не может существовать без зла – и это истина.
Я женат на социальном мире, имея любовницу – индивидуальный мир. Чтобы выжить, необходимо принять общество. Это как брак по расчёту. Но я никуда не могу уйти, да и не хочу уходить от одиночества – ведь этого желает мой дух.
Всю свою поистине сознательную жизнь я одинок. И тогда, и теперь – так было всегда. Я мог казаться экстравертом раньше, наедине же я всегда испытывал настоящую свободу. Этой свободы не было в компании; наверное, было всё, кроме этой свободы. На моём существовании, возможно, существует отметина «одиночка». Я ухожу в себя и провожу огромное количество времени в своём мире. Я много размышляю о всяком: об обществе, морали, смысле жизни, психологии, различных философских темах и так далее. Порой, в своих размышлениях я дохожу до необычайно сверхъестественных пониманий мироздания. Меня воодушевляет сама мысль о загадках бытия, поэтому я размышляю часто, много и упорно. Это моя страсть и так я понимаю свой смысл жизни.
Одиночество – это то, что мне бесспорно принадлежит. Я осознаю, что одиночество не должно заменять жизнь и понимаю чем оно губительно, поэтому рано или поздно мне придётся расстаться с одиночеством, ради себя самого. Это правда. Однако одиночество позволяет достигнуть высшего самопонимания, абстрагироваться от окружающих. Одиночество – это мой союзник в постоянной жизненной неразберихе. Она неразборчива, потому что эта неразбериха – есть материал для созидания. Как скульптор делает творение из куска мрамора, как художник пишет поражающие своей красотой картины, так и я стараюсь создать в своей голове и вылить на бумагу порядок, сотканный из нитей хаоса.
Хаос всегда предшествует порядку – не наоборот. Из хаоса возникало всё на свете, и мы возникли из него – кто с этим станет спорить? Он – движущая сила прогресса. Порядок, который все так любят – сила разрушения. Предстоит задуматься: если бы не было порядка, то возможно ли вообще разрушение? Каждый даст на этот вопрос свой ответ. Я же абсолютно уверен, что порядок не всегда хорош, как кажется. Возможно, это всего лишь волк в овечьей шкуре. Впрочем, я создаю этот порядок. И даже не пытаюсь уничтожить в себе ту самую веру, что когда-нибудь кто-то прочтёт моё произведение и восторжествует. Я на это надеюсь.
Может быть дело в том, что я глуп в обыденных делах людей – я их просто не понимаю. Если я решаюсь делать что-либо системное, то подхожу к этому осознано, и поэтому считаю это абсолютно глупым. Да и не только глупым, отчасти просто античеловеческим проявлением. Бессознательно каждый представитель общества это понимает, возможно, знает и сознательно, но почему-то принимает это как действительное.
Я открыто понимаю свою глупость в этом, признаю её. Все мои прежние глупости останутся со мной навсегда. Я все их знаю и не раз о них думал. Смысл в том, что люди не видят своих глупостей, а если и видят, то отчаянно стремятся не замечать, или замаскировать, или спрятать, но никак не исправить.
Скорее всего, в подобии жить гораздо проще, чем в индивидуальности. Потому что индивидуальность – это всегда нечто не как у всех, и быть особенным, ни как все – пугает. Пугает потому, что это трудно, даже если взглянуть на меня, то можно понять всю трудность такой жизни. И непосредственно подобие редко связано с одиночеством, а поэтому социализированному человеку не дано понять весь смысл этого одиночества.
А может это и правильно – жить как все и не задаваться подобными вопросами, которыми я задаюсь. Может быть всякое, но я считаю, что самое верное – это то, что желает само сердце, не иллюзии желания, которых немало, а именно душевные желания.
5
Около одиннадцати часов. Выходной день. Слишком типичное утро для человечества. Встал я с отличным расположением духа. Сразу же лёг на кровать и вспомнил свою жизнь в своём общежитии.
– Вставай, болван! На, выпей, – меня будит Гена и протягивает мне бутылку пива.
– Сколько времени, урод? – говорю я, протираю глаза и делаю добрых десять глотков холодного пива. Пиво натощак – вполне занятная ситуация. Начинает покачивать, как на корабле судна в ненастье, появляется чувство бодрости и размытости реальности.
– Полдесятого. Ты думаешь, есть шанс поднять этого человека? – Он указал на Максима, который смачно давил лицо в подушку.
– Только не традиционными способами, – чётко заметил я и подал бутылку пива обратно.
– Это да. Надо набрать воды – я думаю это заставит его встать, – сказал Гена, поставил бутылку и помчался в ванную за ресурсами своего предприятия.
– Есть еда? – спросил я, будучи уверенным в отрицательном ответе.
– Нет, – послышался глухой голос Гены.
– Нужно будет сходить до магазина, а то я со вчерашнего дня ужасно голоден.
– Хорошая мысль. Когда пойдёшь в магазин, захвати сигарет.
– Хорошо, – пришлось сказать мне. Вообще-то я рассчитывал, что сходить в магазин вызовется Гена. Почему я на это рассчитывал?
Гена бежит из ванной с полным тазиком воды и странной бешеной улыбкой на лице. Подходит прямо к кровати Максима и, разрываясь от смеха, безмолвно ждёт команды от меня. Я тоже улыбаюсь – смешная ведь штука; киваю головой. Тазик опрокидывается и происходит шлепок воды – это такой веселящий звук, который нужно только слышать и от этого уже становится смешно. Мы взрываемся громким смехом и ещё сильнее ухохатываемся при виде мокрого и разъярённого Максима. Макс – добряк и такой же любитель шуток, как и мы с Геной, поэтому он с фразой «долбанные кретины» медленно, вытирая лицо рукой, уходит в ванную.
Мы просмеялись и я начал одеваться. Гена подкурил чинарик и крепко затянувшись, закричал:
– Макс, как тебе пробуждение!?
– Зашибись, Булочка! – иронично прокричал из ванной Максим и засмеялся. Гена не обиделся в этот раз, понимая всю заслуженность этой насмешки.
Мы все ещё разок взгоготнули, и я ушёл в магазин.
Воспоминание возникло невзначай, как-то нежданно проскользнуло в мой только пробудившийся мозг. Мне на секунду захотелось туда, в те дикие и безмятежные деньки. Мы веселились, день и ночь балдели от жизни и всё было нипочём. У нас была настоящая дружба – это факт. Хотелось выкроить денёк моего настоящего и променять его на денёк прошлого. Просто побыть там с моими друзьями, выпить пивка, посмеяться.
Воспоминание продолжилось.
Я уже возвращался из магазина. Приветливое лицо вахтёрши, которая нередко орала на нас за наши же проступки, меня удивило и сразу же сделало этот день ещё лучше. Торопливым шагом я зашёл в нашу комнату и сразу же устремил на себя озабоченные глаза Гены, который сразу подошёл ко мне и сказал:
– Вот мой самый лучший спаситель! – Широко улыбнулся и бросился доставать сигареты из пакета с продуктами. Максим лежал на кровати и что-то рисовал в своём альбоме (он любил порисовать простым карандашом). Его мокрые волосы заставили меня ещё раз отменно улыбнуться. Гена распечатал пачку, достал сигарету, словно одержимый, подкурил её и затянулся со словами: «Вот этого мне серьёзно не хватало». Я принялся распаковывать лапшу быстрого приготовления, с той же одержимостью из-за дьявольского голода.
– Чем займёмся сегодня, молодые люди? – громко спросил Гена.
– Можно погулять с этими, помнишь… с первого курса, – сказал я, чеша затылок.
– Почему бы и нет. Нужно только выпивку, да желательно покрепче, – сказал Гена и вдруг спросил: – А если они вина своего захотят?
– Возьмём им дешёвого, они в нём всё равно не разбираются. Да оно их ещё сильнее срубит, – сказал я.
– Ну, тогда замётано, – сказал Максим.
И тогда я сразу перешёл к воспоминаниям о том моменте, когда мы пошли гулять с этими первокурсницами.
Ещё был вовсе не вечер, но нам нужно было вернуться до одиннадцати часов вечера, иначе бы нас просто не пустили в общежитие. Поэтому мы всегда начинали гулять днём и возвращались как раз вовремя. Я тогда был с прекрасной Кристиной, которая, выпив около стакана, начала активно проявлять интерес ко мне. Она сначала просто смеялась над моими шутками, которые по правде говоря, были довольно смешными, но в ней был заметен этот поддельный смех, который стремится расположить к себе. И помню, что мне хотелось прижать её в любом из попадавшихся углов, но я проявлял странное поведение джентльмена, хоть и травил пошлые шутки.
Я её поцеловал, когда мы уже изрядно выпили, когда стемнело и мы сидели на лавочке. Все громко говорили, кричали, ребячились, смеялись и щупали друг друга. Буквально первые десять секунд нашего поцелуя произвели в моём мозгу непонятные чувства. Её неожиданный смех прервал наш поцелуй. Она расхохоталась над тем, что сказал Гена. Я, честно говоря, не услышал, что он сказал.
Мы гуляли ещё часа два тогда. Втроём: я, Гена и Макс, – мы шли по тихим улицам города в состоянии порядочного опьянения, выкрикивали разные песни, простые и глупые афоризмы и твердили о том, что мы будем друзьями навечно.
Пришли мы в начале одиннадцатого и были чертовски пьяны, но перед вахтершей мы хотели показаться трезвыми. Хоть глаза и выдавали нас – по ним было видно, что мы, как говорится, «в дрова» – она всё же пропустила нас. Мне кажется, она нас понимала и уж её совесть никак не позволила выгнать нас на улицу на всю ночь.
В комнате мы достали спрятанные в сумку Макса бутылку водки и колу и продолжили безудержное веселье. Это была классическая вакханалия, но нам в этом виделся огромный смысл. Смысл жизненного восторга с элементами невесомости, независимости и неуязвимости. Нам не было дело ни до политики, ни до каких-либо проблем человечества – был интерес того, что происходит сейчас и не больше. В этом есть своя, определённая философия, которой есть место быть.
6
Весь день до вечера я провёл в состоянии глубокой обломовщины: я никуда не ходил, ничего не делал, почти не вставал с кровати. Я ещё много думал о том самом прошлом. Было уже сумеречно, и я выглянул в окно без цели и без смысла. Я разглядывал людей и поймал нотку вдохновения. Начал много думать уже о настоящем.
Часто, в этом самом обществе, возникают волнующие вопросы. Я давно научился не обращать внимания на дебаты и разглагольствования на такие темы. Поднимание многих тем на обсуждение является некоторой уловкой. Их поднимают, как должны все думать, для того, чтобы найти и понять истину, но на самом деле, чтобы подпитать социальные ценности. Мне это видится таким образом.
Нередко можно заметить, что, прямо или косвенно, затрагивается тема справедливости и равенства. Как тогда начал было эту тему Гена. Не нужно быть наивным и говорить серьёзно о справедливости, равенстве и других социальных идеях – это что-то утопичное, и вместе с тем невозможное. Конечно, хочется видеть в обществе некую солидарность и нравственное развитие, но необходимо понять, что в полной мере это нереально, как нереальна и верная идеология для какого-либо государства.
Идеологи со своими идеалами всегда имеют некий подтекст: личные выгоды стоят за внешними доктринами. Не стоит, наверное, лишний раз замечать, что человека ведёт не идея, а власть и личное обеспечение. Вся история – это психология. Все идеологии, убеждения, религии – это стремление реализовать человеческие позывы и доказать свою точку зрения на мир, затем следуют реакции на это, далее – реакции на реакции… Вообще на самом деле так и есть, потому что нельзя сказать, что мир должен быть таким-то, люди такими, пороки такими-то и жить нужно правильно выполняя то-то и то-то – это глобальный обман. Каждому нужно что-то своё. Монополия определённого убеждения в голове приводит к тому, что человек не видит мира целиком. В любом случае, эту тему уже затрагивали как минимум раз в эпоху, и все великие умы, так или иначе, сходились в этом.
Впрочем, из дилеммы: равенство или справедливость, – я выберу справедливость. Может быть, я наивен и считаю, что при справедливости нет смысла говорить о том, что кому-то плохо, а кому-то хорошо живётся – всё будет зависеть от того, заслужил ли человек так жить или нет. Равенство никогда не застраховано от случая, что кому-то будет недоставать, а у кого-то будет в избытке. Справедливость же, по своему определению, даёт человеку то, что он заслужил.
На такие мысли меня натолкнуло понимание того, что хорошо и что плохо. Я постоянно сам себе твержу, что я был плохой, делал плохие вещи, но не пытался хоть на секунду допустить обратное. Главным образом, это всего лишь мои убеждения, которые приводят меня к тому смыслу: «тогда я делал плохие вещи», – я твержу и твержу себе уже долгое время. Это не глобальная истина, а чисто моя, эмпирическая, построенная на переживаниях, истина.
Я глядел на мгновенно проходивших перед глазами людей и мимолётно их узнавал и так же забывал. Над этим мне пришлось задуматься. Я сравнил этих людей с людьми сто лет назад, двести лет назад – они тоже мне незнакомы, тоже суетно носились по своим делам, тоже имели мысли и возможно смысл в жизни. Но они никому неизвестны сегодня – они прожили свой век за один миг. Все их проблемы, кучи желаний, целей, чувств, взглядов, убеждений и сделанных вещей просто растворились вместе с ними. И эти люди будут такими же для будущих людей, которые задумаются об этом. Они неизвестны, живут неизвестными и умирают неизвестными. И таких людей огромное множество во всех поколениях.
Меня это взбудоражило, и я представил, что вот сейчас, если я вдруг умру, то я не буду отличаться от таких людей. Я просто растворюсь. Я не сделал ничего, что оставит существенный след моего духовного существования. Я проживу ещё какое-то время где-то в долгом ящике воспоминаний моих старых знакомых и друзей и окончательно растворюсь в небытии, когда умрут они. Да, жил такой человек – и толку?
Я вспомнил, как ехал тогда в автобусе «Екатеринбург – Каменск-Уральский». При выезде из города я тоже наблюдал за людьми и тоже размышлял. О чём я тогда размышлял? Может, о чём-то схожем. А скорее всего, просто думал: «Пить потихоньку – по два-три глотка, или сразу залпом сделать десять?». Мы ехали около двух часов, захватив с собой трёхчасовое количество выпивки. На половине дороги наши мочевые пузыри наполнялись под завязку, и я предложил воспользоваться опустевшей тарой из-под пива и джина. Так мы и поступили на удивление остальным пассажирам автобуса. Потерпев ещё десять минут, всё бы произошло само собой, только вот не аккуратно в бутылочку, а прямиком в штаны. Впрочем, насчёт аккуратности нашего предприятия можно поспорить. Когда мы начали было отливать, произошла форс-мажорная ситуация – автобус трехануло, видимо на яме, и напор мочевой струи оказался направлен в прочую от бутылки сторону. Макс намочился на пол; Гену повело и он обмочил переднее кресло (благо хоть не попал на впереди сидящих); а меня взяло право руля и я намочился прямо на окно (ладно хоть я сидел у окна, боюсь представить, что бы случилось, если бы я сидел у прохода). Но мы всё быстро стабилизировали. Люди вокруг обомлели.
Тогда было 31 декабря. Институт мы покинули за два дня, успешно сдав сессию. Макс завалил один экзамен, но не парился по этому счёту. Меня позвала Кристина отметить своей компанией, особо не разгуливаться, так сказать по-семейному. Мы направлялись к ней – в Каменск-Уральский, она там жила, а во время учёбы жила в общежитии.
Выйдя из автобуса, мы выкинули пустые бутылки, бутылки наполненные мочой и направились в платный туалет: десять рублей за одно пользование. Время было сумеречное.
«Немного несправедливо брать одну плату за пользование “по-маленькому” и “по-большому”. Могли хотя бы скинуть рублей пять, тогда бы и ссалось не так озабоченно», – сказал Макс, выйдя из туалета. Мы посмеялись и покритиковали всю капиталическую систему, вплоть до того, что Макс изверг из своего рта такую штуку: «Такие как эта старушка (которая брала плату за пользование туалетом), в конечном итоге и становятся миллионерами». Потом узнали номер местного такси и направились по указанному адресу.
Каменск-Уральский – небольшой город, но всё-таки Город. Проезжая его улицы, я нашёл аналогию в наших окраинах – давно застоявшихся и редко изменяющих вид обочинах городской цивилизации. Притом Каменск (как его принято называть местными) являлся таким весь. Я бы назвал этот город дитём Екатеринбурга, его демо-версией, говоря на современный лад. Обычный провинциальный городишка, напоминающий разросшийся посёлок городского типа.
Мы ввалились к Кристине домой пьяные и в ужасно нестабильном состоянии – в предпраздничном и торжественном. У неё дома были родители, что НАС немного обеспокоило. Мы их вообще не сразу заметили; только спустя трёх десятков режущих непривыкшие уши матерных слов, во время того как я начал приставать к Кристине, в дверях между гостиной и коридором появился её отец. Он был вытянутый и худой, с сединой на висках, в классических очках и официально одет. Я обнимал Кристину, или она меня держала; Максим матерился, осматривая свою куртку, потому что пьяный упал и порвал её, а ещё ко всему прочему потерял телефон; Гена допивал остатки дешёвого джина. Её отец посмотрел на нас странно осуждающе и обратился к Кристине:
– Крис, кто эти люди?
– А разве вы не знали, – икая начал говорить Гена, – что говорить о присутствующих в третьем лице – правило дурного тона?
Отец Кристины уставился на Гену; Кристина уставилась на отца и перешла из положения «интимные объятия со мной» в положение «невинная и виноватая». Гена смотрел косоглазыми от беспредельного количества выпивки глазами, с глупой неуместной улыбкой.
– Ты сейчас в моём доме и в моём доме я буду делать так, – Кристинин отец начал подходить ближе к Гене, – как захочу. – Он уставил указательный палец в десяти сантиметрах от лица Гены.
– Указывать пальцем на человека вообще-то тоже неку… неку-льту-рно, – еле выговорил Гена.
– Слышь, мальчик… щенок!.. – уже громко начал отец Кристины, – а ну вышел из моего дома! – И уже обратившись ко мне с Максом: – и вы тоже!
– Вы слишком грубы, отец, – начал Гена. – Мы, конечно, извиняемся… э-э-э… но это не повод, чтобы поднимать голос – все мы люди.
– Мне!.. – громко вскрикнул отец Кристины, но тут же перешёл на шёпот, – насрать на тебя и твоих дружков. Покиньте, пожалуйста, помещение.
– Пап, ну пусть они останутся, – начала говорить Кристина. – Я их сама позвала…
– Крис, у нас гости, – начал её отец, – куда я их дену? – неожиданно перейдя от ненависти к удовлетворению Кристининых слов. Она, видимо, была избалованным ребёнком, если бы было по-другому, тогда её отец непременно должен был наорать на неё и выкинуть нас в подъезд. В общем, всё вышло странно для конечного результата сего конфликта: мы разделись, разулись и нам разрешили пройти в комнату Кристины, условившись с её отцом: «Ни звука от вас чтобы не было слышно».
Комната у Кристины была большая и мы все комфортно расположились. Я упал на мягкую и нежную, как кожа Кристины, кровать; Гена сел за письменный стол и включил компьютер; Макс рухнул на пол и закрыл глаза. Кристина стояла в начале комнаты и смотрела на то, как мы хозяйничаем. Абсолютно никакой культуры, при полноценном её знании, в теории.
