Ирина Андрианова
Муж-озеро
Один из мужчин, полный и плешивый, заметил ее и остановился.
– Э-э… здравствуйте, – пролепетала она.
– Здравствуйте-здравствуйте. – У него был высокий, уверенный в себе голос.
Он быстро смерил Танюшу взглядом, и губы его скривились в едва заметной усмешке. Его товарищи, в том числе тот, что стоял с треногой, тоже отвлеклись и посмотрели в ее сторону.
– А я… знаете, я хотела вот табличку повесить… – Танюша поспешно вытащила из-за спины табличку и показала. – Мы тут, знаете, субботник проводим. Мусор убираем!
Лысый поднял брови, прочитал и уважительно кивнул.
– Это правильно, – медленно протянул он. – Мусор – это плохо.
– А вы… – Танюша заторопилась, обрадовавшись, что с нею согласились разговаривать, – а вы тут отдыхаете?
Она все еще надеялась на чудо. Лысый переглянулся с другим мужиком, одетым в рабочую робу (Танюша только сейчас это заметила) и ухмыльнулся.
– Ну, можно и так сказать. Ну вообще-то – работаем.
– Ага, особенно ты! – издали хихикнул мужик с треногой.
– Работаете? – у Танюши перехватило дыхание. Нет, нет, только не это! Только не то, о чем она боится думать! – Гм… а что именно вы делаете?
Лысый огляделся, видимо, раздумывая, стоит ли ей что-то объяснять. Затем встал поудобнее и сунул руки в карманы.
– А вам это собственно зачем, девушка?
– Ну… – Танюша смутилась. – Интересно же… Вот этот прибор у вас… Мне сказали, что вы геологи. Что вы рыбака выгнали…
– Это кто сказал? Это тот бомж, что ли, который тут ошивался? – Лысый повысил голос.
– Не выгоняли мы его. Просто попросили не мешать, – отозвался владелец треноги, глядя в окуляр.
– Он не бомж… Слушайте, я тоже не хочу вам мешать, хотя я тоже не бомж. Просто скажите, зачем вы это делаете. Зачем этот… прибор. – Танюша пыталась говорить как можно суше и строже, но вышло все равно просительно.
Лысый вздохнул.
– Блин. Ну, делаем кадастровую съемку. Вы довольны?
– Да, спасибо. А зачем?
Лысый посмотрел на озеро. Он определенно начинал терять терпение.
– Чтобы размежевать участок.
– Как участок? Какой участок?!
– Девушка, здесь будет строительство, неужели непонятно? – удивился мужик с треногой. – Будет красивый дом, причал…
– Какой дом?!! – Танюша заорала так, что все трое в недоумение посмотрели на нее.
– Дамочка, вы чего?
– У вас все в порядке?
– Это нельзя!! Нельзя дом! – вопила Танюша, не слыша их. – Это лесное Озеро, это лес! Это запрещено законом!!
– Блин, они тут все по ходу шизоиды, – бросил лысый своему соседу. – Так, дамочка, короче…
– А чего незаконно-то? – перебил оператор треноги. Видимо, обладание прибором делало его самым благодушным из всех. – Серьезный человек, заработал деньги. Хочет построить дачу. А почему нельзя? Вы что, может, завидуете?
– Я… я не завидую. – У Танюши дрожали пальцы, на глазах выступили слезы. Табличку она уронила на траву. – Просто это незаконно! Строить прямо на берегу нельзя… Нельзя перекрывать двадцатиметровую береговую полосу!
В наукообразных формулировках ей было проще выражать свою мысль.
– Ого, какие мы тут умные! – усмехнулся мужик в робе. – А чего еще нельзя делать?
– Нельзя застраивать лесной фонд… Это запрещает Лесной кодекс. А берег перекрывать – Водный кодекс… запрещает. И вообще… здесь же люди! Это же не ваше Озеро… И не его, не того серьезного человека. Оно народное! Это закон! И он ничего не мог здесь по закону купить. Потому что лесные участки и береговые полосы по закону не продаются!..
Владелец треноги оставил свой агрегат и подошел поближе, улыбаясь. Теперь все трое стояли напротив Танюши, преграждая ей путь на мыс.
– Мадам, вы закончили? – спросил лысый. – Если да, то идите, пожалуйста, домой. Нам разговаривать некогда. Мы на работе.
– Мы вас очень хорошо понимаем, поверьте, – ухмыльнулся треножник, стремясь смягчить слова коллеги. – Мы сами, можно сказать, против беспредела. – Они переглянулся с мужиком в робе, и оба рассмеялись. – Но понимаете, это, так сказать, неизбежность. Не мы размежуем – так другие размежуют. И построят. Поверьте моему слову – будет здесь дом. И ничего вы с этим не сделаете.
– Так что лучше нервы поберегите, – добавил его товарищ в робе.
Танюша секунду молчала, а потом ее губы дрогнули, лицо скривилось, и она разревелась – ужасно, некрасиво, жалко.
– Нет… невозможно… Вы не понимаете, это невозможно! – выкрикивала она сквозь рыдания. – Это не просто Озеро. Это… мое Озеро. То есть… оно не мое, а моего мужа. И это даже не его Озеро, а это и есть… Господи! Я тут… три года… убираю мусор. Вы не имеете права! Он не имеет права! Я не дам… Я вам не позволю! Слышите – я вам не позволю!
С этими словами Танюша вдруг нагнулась, подхватила с земли упавшую табличку и что есть силы метнула в сторону геодезистов, как летающую тарелку. Закружившись, замелькав в воздухе уголками и веревками, табличка прошла по короткой дуге и ударила лысому ниже подбородка. Он вскрикнул и схватился за шею. Треножник бросился к нему на помощь, а второй, в робе, заорал и побежал за Танюшей.
– Держи суку! Держи ее! – хрипло кричал им вслед лысый. Он сел на траву и тер ушибленное место; впрочем, там не оказалось даже царапины.
Танюша сначала побежала по тропе, но вскоре, инстинктивно сообразив, что тут ее быстро поймают, с размаху свернула в березовые заросли. Затрещали ветки – это преследователь ломился за ней. Танюше стало вдруг необычайно легко, словно этим ударом табличкой и побегом она сняла с души тяжелый камень, который давил ее последние полчаса. Вырвавшись вперед – треск веток стал отставать – она полезла по склону наверх.
– Я вижу ее, вижу! На гору лезет! – кричал издали лысый.
Однако в погоню он не бросился. Его напарнику, видимо, тоже лень было пробираться сквозь частный березняк. Тем более, что ударили все-таки не его. Он остановился, высыпал вслед беглянке отборные ругательства, а потом с чувством выполненного долга повернул назад. Танюша была уже наверху, в елках; оттуда она видела, что вся троица вновь соединилась на поляне.
– Бл…, надо Михалычу звонить. Пусть пришлет сюда ребят крепких. Них…я себе! Она ж меня убить могла, тварь!
– А я сразу так и понял, что че-то она задумала. Смотрю – табличку зачем-то приволокла. Ага, бл…ть, субботник! Мусор она убирает, как же. Кошка драная…
– Да они тут е…анутые, на…уй. Сначала хмырь этот с удочками, теперь эта коза. Нет, их точно в дурку сдать надо. Туристы х…ровы. Гопота! Срут под себя, а потом еще руками махаться лезут.
– Ох…ли! Как тут Кудимов будет жить, не представляю. Придется ему пулеметные вышки поставить, а-ха-ха.
– Они до Кудимова не доживут. Им еще Михалыч так навешает, что забудут, как маму зовут.
– Привыкли, бл…ть, к безнаказанности!
– «Мое озеро»! Слыхал, чё она вякала?!
– Не, надо точно Михалычу сказать. У него есть менты знакомые. Пришлет сюда наряд, скрутят этих детей цветов в два счета. Подержат немного у себя, уму-разуму научат…
– Ага, хиппи, блин.
– Она там еще про какого-то мужа говорила…
– И мужу тоже наваляют.
– Нельзя это так оставлять! А то совсем разойдутся. Еще Кудимову дом подожгут.
– Кудимов их самих подожжет. Он сука-то еще та.
Геодезисты захихикали; видимо, все трое были в курсе особенностей характера своего нанимателя. Мало-помалу впечатление от встречи с воинственными аборигенами улеглось, и они перешли к обсуждению более отвлеченных вещей. Тем более, что отражение вероломного нападения давало право на перерыв в работе.
– Когда фундамент-то заливать будут?
– Михалыч говорил, через месяц. Почему нас так дрючат-то. Кудимов хочет участок побыстрей оформить, и тогда уж строиться.
– Как будто без оформления он не может!
Собеседники засмеялись; Танюша из своего укрытия услышала звук открываемой бутылки пива. Она сидела не дыша, и ловила каждое слово. Хотя больше всего ей сейчас хотелось бы не слышать и не знать ничего из этого. «Почему, почему нельзя вернуться во вчерашний день? Да хоть и в позавчерашний, и снова подраться с шашлычниками. Лишь бы этот понедельник никогда не наступал, лишь бы эти уроды со своей треногой никогда не приезжали сюда!», горько думала она. Конечно, она понимала, что источник беды – вовсе не кадастровики, а таинственный Кудимов. И что готовилось все задолго до сегодняшнего дня. А Танюша ничего, ничего не знала! Боже, что же делать, что теперь делать?…
– …нет, у него фишка – вынь да положь ему все документы. Нет чтобы как люди, прийти, построиться и всех нах..р послать. Видите ли, хочет, чтобы было чисто, ха-ха. Говорят, на него целый отдел в районном реестре работает. День и ночь ему доки рисуют.
– Ну уж и отдел! Для этого достаточно одного начальника. Вот, например, как наш Михеев.
– Наверное, подумывает, чтобы можно было продать. Типа не хочет потом задним числом легализовывать.
– Любитель закона, блин!
Они опять расхохотались.
– Нет, просто задним числом – дороже.
Несколько минут прошло в молчании. Наверное, пили пиво и закуривали.
– Ну и что у нас тут будет? – снова послышался голос, по-видимому, оператора треноги. – Как обычно – типа бывшая сельхозка, хе-хе?
Голос лысого сдержанно усмехнулся.
– Типа сельхозка-при-царе-горохе. В администрации сказали, что пририсуют участок к бывшим землям какого-то совхоза, который сто лет назад закрылся. Якобы тут его угодья были, а потом типа участок несколько раз перепродавался.
– Классика жанра. Наш Михеев тоже так любит.
– Так они и в реестре всю эту цепочку перепродаж рисовать будут? Ох и сложно же.
– Тебе-то что. Может, и нарисуют, а может, и нет. Рисовать-то есть смысл, только если прокуратура возбудится и проверять начнет. Или, опять же, для суда. А если нет суда, то зачем?
– Ну а если активисты жаловаться начнут? Вот в Заозерском районе…
– Да какие нафиг тут активисты? В России их нет. А у нас и подавно. Ну а если кто и начнет, то сразу и закончит. Я слышал, с тех пор, как природоохранным прокурором стал Агафонов, проверок вообще не проводят. Он даже на письма, что где-то мол берег застроили, не отвечает. Вот у меня жена брата жаловалась, что у ее сестры на даче, в Киселево, один чувак пол-озера огородил. Ну и чё – писали, писали, да плевать на них хотели.
– А это не ты ему оформлял, а? – хихикнул голос треножника.
– Нет, там – не я.
Они еще посмеялись, и опять замолчали.
– Мужики, я вот что скажу, – снова заговорил треножник. – Вот, типа, кто-то говорит – мы там закон нарушаем, участки на берегу рисуем и все такое. Но вот вы мне скажите, а где в России закон? Кто его выполняет? Он вообще – есть?..
Его товарищи одобрительно замычали.
– …а если его нет, то какая разница, кто тут участок нарисует – мы или кто-нибудь другой? Все равно же нарисуют. И берег застроят.
– Свято место пусто не бывает!
– Ага.
– Кудимов, говорят, сюда как-то раз на квадро приехал, смотрит – клево. Хочу, говорит, тут себе дачу. А он человек серьезный. Сказал – значит, сделал.
– Нормальный, вобщем-то, мужик. Уважаю таких. Настоящий хозяин…
– В целом – да, но дорогу ему лучше не переходить.
– Да лишь бы платил, а остальное по барабану.
– Еще, говорят, он удивлялся, как это про такое зашибенское озеро никто другой раньше не узнал. Ни поселков тут тебе коттеджных, ни баз. Как будто, говорит, оно вчера появилось.
– …разгонит местную гопоту. А то, блин, засрали уже озеро.
– А эта, которая типа мусор убирает? Она же вроде активистка.
– Эта-то бомжиха шизанутая?! – лысый снова взвился. – Да ее в первую очередь!
Танюше давно хотелось убежать, но какая-то сила приковывала ее к месту. Слушать о том, как кто-то скоро придет и проглотит ее Озеро, было невыносимо. Однако каждая неуслышанная фраза может быть дополнительным оружием против нее, думала она. С другой стороны, чем ей поможет то, что она все узнает? …Боже, но почему, за что? Она три года берегла Озеро; как могла, спасала его от варваров-туристов. А оказывается, все это было для того, чтобы на квадроцикле приехал огромный неизвестный людоед и заказал приготовить Его себе, чтобы съесть. И эти трое внизу – его повара. Точнее, они охотники, которые ловят добычу, убивают и свежуют. А готовить будет другой. Какой-то Михалыч. Наверное, это бригадир рабочих, которые строят коттеджи и дачи для людоедов. Для озероедов. Впрочем, разве она не знала, что такое возможно? Разве не понимала, что застройка всех озер и рек в их области – просто дело времени? Не слышала, что законы не работают, а надзорные ведомства существуют только на бумаге? Знала, знала все. И сама участвовала в попытках спасти от застройки другие берега (обычно, правда, безуспешно). Участвовала, потому что знала – хоть это и бесполезно, но совесть велит хотя бы пытаться. Однако она почему-то не допускала мысли, что подобное может случиться и с ее Озером. Почему? Разве оно какое-то особенное? Да, вот именно потому, что оно – особенное. Но беда в том, что об этом знает только она сама. Никто другой – ни шашлычники, ни мусорогенные жлобы, ни обычные туристы, ни повара людоеда, ни сам людоед – не знают, что Озеро только с виду похоже на другие озера. На самом деле к нему нельзя прикасаться. Ведь это не Озеро, это… Боже, боже, что же теперь делать?!
Танюша медленно-медленно, чтобы не потревожить ветви, в которых пряталась, отступила назад и выбралась из ельника. Потом так же крадучись пошла по косогору над берегом, и лишь метров через пятьдесят снова спустилась на тропинку. Кончик мыса отсюда был виден, но геодезисты на него не выходили. Она оглядела Озеро. Спокойная гладь воды отражала лес и пустые стоянки противоположной стороны. Все это он хочет забрать себе. Кто он? Какой-то Кудимов. Крепкий хозяин, разъезжающий на квадроцикле. Наверное, пузатый, в темных очках и с гламурными татуировками на плечах… Да какая разница, как он выглядит! Нет, она не может этого допустить. И она этого не допустит. Она не отдаст ему Озеро! Не отдаст его людоеду! Пусть сейчас она не знает, что делать, но она придумает! Бог ей поможет. Или Бог, или природа. Или это одно и то же.
Воспрянув духом, она мелкой рысью побежала к себе на стоянку.
Глава 9. Счастье
Ион. Ионушка. Ионушка-солнышко.
Ты сидишь на скамеечке на балконе, опираясь спиной о стену, и держа в одной руке сигарету, а в другой – меня. Я прячусь от дыма под бортом твоей старой линялой пуховки, и то и дело высовываю нос наружу, проверяя, можно ли дышать. Ты смешно хмуришь брови и говоришь, что я должна подождать в комнате, что дым мне вреден. А я говорю, что не могу ни на секунду с тобой расстаться. Ты всегда прекрасен, и даже тогда, когда куришь. Мне особенно важно обнимать тебя, когда ты куришь: я уверяю себя, что тем самым защищаю тебя от этой заразы, от этого яда, который попадает в твои легкие и растекается по твоей крови. Пусть мои объятия дезактивируют яд, думаю я. Ты такой сильный, смелый, красивый, веселый, добрый, и я хочу, чтобы так было всегда. Пусть эта минута тянется вечно. Я пытаюсь задержать ее, и потому стараюсь теснее обнимать тебя, и все время смотрю в твои глаза. Как же можно оставить тебя хоть на миг? Я места себе не нахожу, когда ты уходишь на работу, на эту свою стройку. Вроде бы я должна, как любящая жена, ждать тебя с приготовленным ужином и до блеска отмытой квартирой – а я любящая жена, я самая любящая на свете! – но вместо этого целый день бессмысленно слоняюсь из угла в угол. Пытаюсь что-то начать, беру в руки какие-то вещи и тут же оставляю их. Я ничего не могу делать: в твое отсутствие все будто теряет смысл. Когда тебя нет рядом, когда ты не смотришь на меня, не рассказываешь что-нибудь, обнимая рукой за плечи, как ты любишь – то меня словно и нет. Только ближе к концу дня, когда ты вот-вот должен прийти, у меня появляются силы. Я снова предпринимаю попытки что-то сварить и что-то убрать, но, конечно, уже слишком поздно и я ничего не успеваю, и опять встречаю тебя с виноватым лицом. Но ты не удивляешься, ты привык. Я с жаром рассказываю тебе в прихожей, что я сегодня собиралась сделать (список) и что из этого сделала; сальдо не в мою пользу. Ты говоришь, что ничего страшного, что ты как раз купил плюшек – и достаешь из старого рюкзачка пакет с булочками. Я ставлю на плиту чайник, и мы садимся их есть. Точнее – я сажусь их есть, потому что как-то так получается, что при мне ты почти ничего не ешь, хотя и уверяешь, что ужасно прожорлив. А я на работе поел, говоришь ты, когда я тебя об этом спрашиваю. Я делаю вид, что верю, хотя решительно не представляю тебя, что-то жадно поедающего.
Вот теперь, когда ты рядом, на меня нападает бурная деятельность. Ты даришь так много энергии, что мне ее некуда девать. Не успеваешь ты раздеться, как я выражаю желание немедленно пойти в магазин и купить это, это и это, чтобы приготовить что-нибудь эдакое. Но штука в том, что идти нужно обязательно вместе с тобой, потому что, стоит мне выйти за дверь одной, как твоя чудодейственная сила тут же оставит меня, руки беспомощно повиснут, и я буду долго соображать, что и зачем я хотела сделать. Такое уже не раз бывало, так что самое лучшее – это отправиться в магазин, крепко держась за тебя рукой. Наверное, ты устал, спрашиваю я тебя в надежде, что ты ответишь «нет, что ты». Ты смотришь на меня с покорной улыбкой, словно говоришь: «я знаю, как я должен ответить», а вслух говоришь: «нет, что ты, пойдем».
Мы спускаемся по темной лестнице и выходим на улицу. С тех пор, как ты рядом, мир вокруг преобразился. Раньше он был моим врагом. Когда я выходила из дома, то всякий раз болезненно сжимала зубы: я готовилась к бою. Но теперь все не так. Шагая впереди меня, ты словно раздвигаешь плечами холод, злобу и страх. Получается проход, по которому можно идти безбоязненно. А еще это барьер, из-за которого люди не могут сделать мне ничего плохого. Не знаю, как сказать точнее; скажем, я их вижу, а они меня – нет. Мы с тобой идем по улице, и я не боюсь, что на меня злобно посмотрят страшные накрашенные девицы, или оскорбительное слово донесется из кучки подростков, или сильные красивые мужики, обычно не замечающие меня, встанут посреди тротуара, и мне придется их униженно обходить. Ничего такого больше не может быть. Ты будто испускаешь волшебные лучи, которые нейтрализуют все плохое, подобно тому, как чистящее средство убивает микробов. Первая порция этого средства делает мир из злого равнодушным, а вторая – как будто даже хорошим. Я вдруг замечаю, что компания подростков, идущая навстречу, состоит из красивых парней и девушек, достойных счастья, и я желаю им этого счастья. В машинах, которые едут по улице и паркуются вдоль обочин, сидят вполне приличные люди, и даже у таксистов, которые тусуются на углу под адскую музыку из своих динамиков, оказываются крепкие семьи и симпатичные дети. Я никогда не видела их детей, но отчего-то знаю, что это так. Иногда зло все-таки пробивает твою защитную стену и пытается прицепиться к нам. Например, что-то издалека кричит пьяный, или девица с накладными ресницами грубо сворачивает на своем «БМВ» во двор прямо перед нами, и что-то угрожающе визжит в приоткрытое окно. Или громко гогочут, демонстрируя свое расовое превосходство, дагестанцы; для убедительности они перекрывают своими телами тротуар, встав в кружок и широко расставив ноги. Они делают вид, что им надо срочно что-то обсудить. На самом деле, конечно, их старания направлены исключительно на то, чтобы унизить нас, а точнее меня. Из глубины во мне поднимаются задремавшие было страх и ненависть. Но я смотрю на тебя, и… они снова уходят в глубину. Удивительно дело: все плохое словно соскальзывает с тебя, как дождевая вода со стекла. Жлобы, девицы, «БМВ», мат, толпы и пьяная ругань – все это остается по ту сторону стекла, а мы с тобой – по эту. Дагестанцы превращаются в тени, которые раздвигаются и тают, стоит тебе приблизиться, девица за рулем замечает тебя и быстро уезжает, пьяный умолкает и бредет своей дорогой. Как будто бы ты сделан из какого-то иного вещества, нежели все вокруг, и будто бы все это чувствуют. А ты словно и не замечаешь, какое действие ты оказываешь на мир; да нет, ты и правда не замечаешь. Ты идешь, положив мне руку на плечо, и что-то увлеченно излагаешь – например, новейшую историю государства Израиль или краткие тезисы книги Бодрийяра «К критике политэкономии знака». Ты так занят этим, что забываешь о том, что следует кого-то испугаться, или хотя бы встревожиться, или обидеться, или возненавидеть. А может, у тебя нет органа, который должен тревожиться или ненавидеть? Мир чувствует это и расступается, чтобы пропустить тебя, как поток воды. А я плыву по тебе, как лодка, покачиваясь на волнах, и знаю, что мне незачем беспокоиться – река вынесет туда, куда нужно.
Мы покупаем какую-то мелочь на завтра, а потом неизменно заходим в кафе, будто бы для того, чтобы я могла съесть пирожное. Но мы знаем, что ты обязательно спросишь, не хочу ли я салатика, или сосисок с зеленым горошком, или яичницу с сыром. И я, конечно же, скажу, что хочу. И мы опять проедаем половину твоего дневного заработка, как и всегда. Потом ты заглянешь в свой тощий бумажник и грустно скажешь, что ты ужасный муж, потому что снова все промотал. Хотя сосиски ела в основном я. Мы будем хохотать, выходя на улицу; ты обыщешь карманы и радостно объявишь, что Бог милостив, потому что на сигареты он все-таки тебе оставил. Я попытаюсь сделать строгое лицо и скажу, что вот уж на это я бы предпочла тебе не выдавать. Ты жалобно смотришь на меня и клятвенно пообещаешь, что вот в следующем месяце ты точно всерьез задумаешься о том, чтобы еще через пару месяцев начать бросать курить, но вот сейчас, ну пожалуйста, ты еще не очень готов… Я смеюсь, подпрыгиваю и повисаю у тебя на шее, пытаясь в прыжке успеть покрыть поцелуями как можно большую поверхность твоего лица; а ты, подхватив меня за пояс, приподнимаешь и помогаешь выполнить замысел. Мои губы чувствуют горбинку твоего носа, твои смеющиеся губы, твои подрагивающие веки с длинными ресницами, твои растрепанные волосы, колечками прилипшие ко лбу. Ты такой жаркий, что даже в морозный день у тебя на лице выступает пот, а волосы, как их не мой, на следующий день уже лоснятся от сала. Я пытаюсь стирать твою одежду – твои единственные две пары джинсов и две флисовые кофты – но они все равно сохраняют твой запах, запах табака и леса. То вещество, из которого ты сделан, противится миру мыла, шампуня и плохих людей.
…
– Вообще-то мы происходим от благородных людей – от древнеримских уголовников, – говоришь ты. – Потому и название – Румыния, римляния. Там раньше была римская провинция Дакия, куда из центра отправляли в ссылку за разные проступки. А потом, века примерно с шестого, подмешались славяне, и получились молдаване…
– Ого, так вы – римляне!
– Ну, теперь от них мало чего осталось…
– Осталось, осталось! – Мой палец скользит по твоему рельефному носу, соскальзывает на губы, и тут уж мои губы не могут удержаться, чтобы не продолжить исследование.
Я сижу на своем любимом месте – у тебя на коленях, а ты на своем – на балконной скамеечке. У тебя какое-то странное, интуитивное отторжение всяческих удобств. Ну никак не удается разместить тебя на мягком, хотя и протертом, диване, перед которым стоит мой ноутбук. Уж как я не усаживаю туда тебя, усталого после длинного дня, как не пытаюсь удержать там с помощью горячего чая с булочкой – ты все норовишь сбросить кандалы уюта и переместиться в холод, на балкон, к своей линялой пуховке, книжкам и сигаретам. Ты как Снегурочка – не можешь ужиться в тепле. Ну что же делать – приходиться и мне залезать под твою пуховку. Правда, там очень тепло. Твое тело – словно печка, добрая и ласковая.
Давеча я попросила тебя снова рассказать что-нибудь о Молдавии. Снова – потому что за все время мне так и не удалось прослушать законченной экскурсии. Ты, который знаешь все на свете, не умеешь долго удерживаться мыслью на одном предмете. Меня всякий раз ожидает увлекательное путешествие по всему околомолдавскому – от античной истории, со скачкообразным перемещением к румынским романтикам начала ХХ века, а оттуда – к неформальным творческим тусовкам окрестностей города Дубоссары. А потом ты и вовсе уйдешь от Молдавии, каким-то образом оказавшись в районе экспедиций Карла Линнея. Выбираясь оттуда, ты заедешь в эпоху сталинских лагерей в Коми; потом, незаметно перелетев на другое полушарие, в подробностях расскажешь хронику кубинской герильи, между делом завернешь на исследования черных дыр, а закончишь концепцией демонстративного потребления по Клоду Леви-Строссу. И все эти перемещения будут естественны и логичны, как компоненты единой истории мироздания. Я изумляюсь тому, сколько всего ты помнишь и как ясно излагаешь, приводя одно в пример другого и увязывая разнородные явления плотной сетью причинно-следственных связей. Но не дай Бог мне сказать об этом вслух! Ты вздрогнешь, словно испугавшись, что выдал какую-то тайну и, как бы желая оправдаться, тут же вцепишься в какой-нибудь дешевый детектив – благо от бабушки у меня их остался целый шкаф. Твоя читательская всеядность поистине фантастична. Ты проглатываешь, не жуя, одну за другой брошюры по высшей математике, английскую классику, постструктуралистскую философию и «Гарри Поттера». Ты будто питаешься текстами: тебе непременно нужно что-нибудь читать – неважно, что. Я пытаюсь указать на то, что образованному человеку неприлично даже открывать так называемые бестселлеры. Ты со вздохом киваешь – да, мол, что возьмешь с дурачка! – и украдкой снова скашиваешь глаза на страницу из Марининой. Что ж, благодаря книжному шкафу мне все-таки удается выманить тебя с балкона на диван и плотно закрыть дверь: все, перекуры на сегодня заканчиваются. Ты слишком поздно замечаешь это, но, подумав, смиренно вздыхаешь и снова погружаешься в чтение. Однако, если вдруг спросить тебя о чем-то, ты подробно и обстоятельно ответишь, как будто у тебя есть свободная часть мозга, всегда готовая на параллельный мыслительный процесс. Это позволяет тебе одновременно вести несколько линий обсуждения, прерывая любую из них на несколько часов или даже дней, а потом возобновлять с того же момента. Даже если я что-нибудь забуду, ты не забудешь никогда и включишь нужный диалог по первому клику. Ну, может, не по первому, но время на перезагрузку потребуется немного.
– …Знаешь, я все-таки не согласна с тобой, что на людей нельзя злиться. С одной стороны, это здорово, когда тебя ничего не беспокоит, ты всем доволен и так далее. Я бы сама, может, мечтала уметь так. Но согласись – в мире таки есть зло. И его немало! Если быть эдаким буддийским монахом, который возвышается себе над бушующим морем людских пороков, то пороки не только не исчезнут – они умножатся. Да! Если не сопротивляться злу, оно будет расти. Получается, что непротивление злу – это не добродетель, а эгоизм. Не желая нервировать себя негативными эмоциями и борьбой, этот монах просто умножает зло!
– Угу…
– Нет, в самом деле! – Я устраиваюсь на диване позади тебя и ерошу рукой твои волосы. – Тогда неумение злиться оборачивается равнодушием и бессовестностью. Выходит, добродетель – это как раз умение злиться. Потому что если ты эмоционально реагируешь на зло, ты будешь прикладывать усилия и для борьбы с ним. При этом тебя еще со всех сторон будут критиковать, что вот, мол, какой ты нехороший и злой. А другие, мол, добрые и хорошие, потому что всех любят и ни с кем не борются…
– Да, наверное… – Ты задумчиво переворачиваешь страницу.
– Таким образом, на долю злящегося приходится и стресс от эмоционального переживания зла, и повинность борьбы с ним, и критика от непротивленцев-злу-насилием. Причем, даже если он в итоге победит зло, непротивленцы его все равно будут ругать! А изначально добрым так или иначе достанутся все лавры, что бы они ни делали…
– Да, это ужасно несправедливо. Что им достанутся все лавры.
– Э-э, дело не только в лаврах, дело в принципе… Ты смеешься! – Я приподнимаюсь на руке, заглядываю тебе в глаза, прикрытые упавшими кудрями и убеждаюсь, что так оно и есть. – Ионушка, ну как ты можешь смеяться? Ведь в мире столько зла!
Ты откладываешь книгу и переворачиваешься на спину; я тут же, как кошка, забираюсь тебе на грудь.
– Ну, посмотри сам. – Я глажу тебя по волосам, убирая их со лба. – Вокруг нас полно негодяев. Они на каждом шагу! Захватчики, которые огораживают леса и застраивают берега озер. Хамы и жлобы, которые паркуются на газонах, матерятся на улицах и включают музыку по ночам. Шашлычники, которые оставляют после себя мусор. Ленивые полицейские и продажные чиновники, которые не реагируют на жалобы. А еще… еще есть женщины, которые курят во время беременности и рожают больных детей, а потом еще и требуют, чтобы государство о них заботилось, и чтобы разные благотворительные фонды собирали им деньги на лечение, хотя они сами во всем виноваты…
– Гм, ты полагаешь, что не стоит их лечить?
– Я… – Я озадаченно замолкаю. – Ну, не то чтобы… Нет, конечно, несчастные дети не виноваты в том, что у них такие матери! Но сам факт! Я вот что хочу спросить – почему, почему они существуют? И при этом, заметь, они счастливы. И эти тетки, и автохамы, и берегозахватчики. И я не понимаю, почему? Ведь это же несправедливо. Так не должно быть!
Я увлекаюсь и не замечаю, что ты уже не улыбаешься, а внимательно смотришь на меня с высоты подушки. Мне становится не по себе.
– Ионушка… ты ведь со мной согласен, правда? – спрашиваю я изменившимся голосом.
Ты высвобождаешь руки и крепко обнимаешь меня.
– Танюша, мне тебя так жаль. Это, наверное, очень тяжело – все время думать обо всех на свете проблемах.
– Но ведь должен же быть кто-то, кто о них подумает! Иначе же их не решить.
– А если все время думать, то разве удастся решить? Ты вот думаешь обо всем, а тебе от этого только хуже и хуже.
– Что же делать?
Ты вздыхаешь.
– Не знаю, Танюшечка. Я, наверное, и правда страшный эгоист. Потому что вокруг столько зла, а я сижу себе ровно и не страдаю. Приходится Танюшке за всех страдать. Бедная Танюшка, – говоришь ты, обняв руками мою голову. В твоем голосе нет ни тени шутки, ты совершенно серьезен. – Давай я тебя пожалею, а?
– Давай! – всхлипываю я.
И ты меня долго, нежно жалеешь. Твои губы, касаясь меня, снимают одну за другой все дурные мысли, и через какое-то время я уже не понимаю, отчего и на кого я злилась. Ведь мир прекрасен! И люди тоже. Опьянев от поцелуев, я поднимаю голову и спешу высказать тебе все, что сейчас в нее пришло:
– Ты прости меня, что я такая плохая… Я сама не знаю, почему! Наверное, потому что я так долго… В общем, сейчас все совсем не так и я совсем не такая! Я счастливая, я просто тону в счастье, и я не знаю, кого за него благодарить. Тебя?
